Десять тысяч дверей

Мы помолчали. Я позволила себе снова провалиться в жаркую полудрему. Джейн расшевелила плиту и разогрела свой остывший кофе. Потом вернулась к моей постели, подвинула Бада и села рядом со мной. Она положила себе на колени «Десять тысяч дверей» – потрепанную, испачканную ржаво-красными пятнами – и погладила пальцем обложку.

– Тебе лучше поспать.

Но заснуть у меня не получалось. Вопросы звенели и жужжали у меня в голове, как назойливые мошки. Что мой отец пообещал Джейн? Как они на самом деле познакомились? Что для нее значила эта книга? И почему мой отец вообще оказался в этом сером, унылом мире?

Я поерзала под одеялом, заставив Бада недовольно вздохнуть.

– Ты можешь… Ты не могла бы почитать мне? Я успела дочитать только четвертую главу.

Джейн улыбнулась, сверкнув щелью между зубами.

– Конечно.

Она открыла книгу и начала читать.





Глава пятая,

о потере




Рай. Ад.



На самом деле никто не помнит начало своей жизни. Большинству из нас известен набор туманных мифов о собственном детстве, истории, многократно рассказанные нашими родителями, переплетенные с размытыми детскими воспоминаниями. Нам рассказывают, как мы чуть не умерли, когда выползли на лестницу за кошкой; как мы улыбались во сне во время грозы; какими были наши первые слова и торты на день рождения. Нам рассказывают сотни разных историй, но на самом деле все они сводятся к одной: «Мы любим тебя и всегда любили».

Но Йуль Ян никогда не рассказывал дочери этих историй. (Надеюсь, ты не против, что я трусливо продолжаю повествование в третьем лице; глупо, знаю, но это помогает мне справиться с болью.) В таком случае, что же она помнит?

Она не может помнить те первые несколько ночей, когда родители со смесью восторга и ужаса смотрели, как поднимаются и опускаются ее ребра при дыхании. Она не помнит жгучего ощущения свежих татуировок, которые покрыли их кожу новыми словами («мать», «отец», «семья»). Как они иногда смотрели друг на друга в предрассветных сумерках после бессонной ночи, проведеной в расхаживании по комнате, укачивании дочери и напевании колыбельных на нескольких языках. Все чувства были написаны у них на лице: оцепенение и усталость, легкая истерика, ужасное желание просто лечь спать. Однако в то же время они знали, что счастливее их нет никого во всех десяти тысячах миров.

Едва ли она вспомнит, как однажды вечером отец, поднимаясь после работы к домику на холме, обнаружил их с матерью спящими на склоне. Малышка лежала с приоткрытым ртом, голая, если не считать хлопковой повязки на бедрах, а слабый ветерок теребил ее кудряшки. Ади свернулась вокруг нее, вся бело-золотая, похожая то ли на львицу, то ли на ракушку, ловя сладкое дыхание дочери. Лето подходило к концу, и прохладные вечерние тени уже подкрадывались к ним на цыпочках, но еще не успели до них добраться. Эти двое мирно спали, сияющие и нетронутые.

Йуль стоял на склоне холма, любуясь ими, и его переполнял огромный восторг с нотками меланхолии, как будто он уже скорбел о будущей утрате. Как будто знал, что невозможно вечно жить в раю.



Мне больно говорить об этом. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, забившись в палатку у подножия холмов неподалеку от Улан-Батора в полном одиночестве, если не считать скрипа пера по бумаге и леденящего душу воя волков, – даже сейчас я невольно сжимаю зубы, сопротивляясь боли, которая пронизывает все мое тело до мозга костей.

Помнишь, как ты спросила меня о своем имени, а я ответил, что оно нравилось твоей матери? Ты ушла недовольная, рассерженно выпятив подбородок, прямо как твоя мама, а я от боли не мог даже вздохнуть. Я попытался вернуться к работе, но не смог, поэтому заполз в кровать, измученный и дрожащий, вспоминая, как ее губы произносили твое имя: Январри.

В тот вечер я не пошел на ужин, а наутро уехал еще до рассвета. Тебя разбудили, чтобы проводить меня, и твое лицо, которое я увидел в окно повозки, – сонное, смутно обиженное – преследовало меня еще многие месяцы. Страдая от боли собственной потери, я сам причинял тебе боль своим отсутствием.

Эту пустоту мне уже не заполнить. Я не могу вернуться в прошлое, распахнуть дверь повозки, кинуться к тебе, обнять и прошептать: «Мы любим тебя и всегда любили». Я слишком долго откладывал это мгновение, а теперь ты почти взрослая. Но, по крайней мере, я могу рассказать тебе, как все было. Давно пора.

Рассказать, почему ты выросла среди снегов и сосен Вермонта вместо каменистых островов Амариканского моря в Начертанном. Почему глаза твоего отца лишь изредка и поверхностно скользят по твоему лицу, как будто ты похожа на маленькое солнце, от которого можно ослепнуть. Почему я сейчас сижу почти в шести тысячах миль от тебя с ноющими от холода руками, совсем один, если не считать двух сестриц-гарпий по имени Отчаяние и Надежда, которые повсюду следуют за мной.

Вот что случилось с Йулем Яном Ученым и Аделаидой Ли Ларсон после рождения дочери, в разгар весны 6922 года по летоисчислению Начертанного.



Стояла ранняя весна, когда Йуль впервые заметил на лице жены выражение, которого раньше не видел. С какой-то странной тоской она все чаще смотрела на горизонт, вздыхала и на секунду забывала, куда шла. По ночам Ади нетерпеливо ворочалась, как будто одеяло давило на нее своим весом, и вставала засветло, чтобы заварить чаю и стоять у окна кухни, устремив взгляд на море.

Однажды ночью они лежали рядом в темноте, слушая собственное дыхание, окутанные зеленым весенним ароматом, и Йуль спросил:

– Что-то случилось, Аделаида?

Он задал вопрос на языке Города Нин, и она ответила на нем же:

– Нет. Да. Я не знать. – Тут она перешла на английский: – Я просто не уверена, что мне нравится оставаться привязанной к месту. Я люблю ее, люблю тебя, этот дом и этот мир, но… Временами я чувствую себя бешеной собакой, которую посадили на короткий поводок. – Она откатилась в сторону. – Может, у всех так поначалу. Может, это из-за времени года. Я всегда говорила, что весна – это лучшее время, чтобы отправиться в путь.

Йуль не ответил, но еще долго лежал без сна, слушая, как вздыхает вдалеке море, и размышляя.

На следующий день он вышел из дома рано, пока Ади и Январри еще спали, растянувшись на кровати, а небо еще не успело как следует посветлеть, досматривая последние бледные сны. Йуль отсутствовал несколько часов, за которые успел поговорить с четырьмя людьми, потратил все их скудные сбережения и подписал три документа, касавшиеся займа и покупки. В дом он вернулся запыхавшимся и сияющим.

– Как прошли лекции? – спросила Ади.

– Ба! – с важным видом добавила Январри.


Йуль забрал дочь у жены, подмигнул и сказал:

– Пойдем со мной.

Они спустились в Город по извилистым улицам, прошли мимо главной площади и университета, мимо мастерской его матери и рыбного рынка на берегу и вышли на нагретый солнцем причал. Йуль отвел жену к самому концу пристани и остановился напротив небольшого суденышка, более гладкого и крупного, чем «Ключ». На парусе были торопливо вышиты пожелания попутного ветра, приключений и свободы. На дне лодки в холщовых мешках лежали запасы – сети и парусина, бочки с водой и копченая рыба, сушеные яблоки, можжевеловое вино, канаты и блестящий медный компас, – а на корме стояло аккуратное укрытие с соломенным матрасом внутри.

Ади так долго молчала, что сердце Йуля заколотилось и затрепетало от сомнений. Нежелательно принимать решения до рассвета, да еще и не посоветовавшись с супругой, а он сделал именно это.

– Она наша? – спросила наконец Ади.

Йуль сглотнул.

– Да.

– Как ты… Зачем?

Йуль понизил голос и вложил свою руку в ее, так что их татуировки слились в одну общую страницу.

– Я не стану держать тебя на поводке, любимая.

Тогда Ади посмотрела на него радостным взглядом, полным любви, и Йуль понял, что совершил не только правильный поступок, но и жизненно необходимый.

(Жалею ли я об этом? Поступил бы я по-другому, если бы мог вернуться назад? Сказал бы ей, чтобы смирилась и довольствовалась домашним очагом? Чтобы отказалась от своей бродячей жизни? Для начала нужно ответить, что важнее: жизнь или душа.)

Январри, которая хлопала в ладоши, наблюдая за встревоженными чайками, заскучала. Затем ее вниманием завладело судно, и она начала издавать пронзительные крики, которые обычно можно было перевести как: «Дайте мне это сейчас же».

Ади прижалась лбом ко лбу дочери.

– Полностью с тобой согласна, милая.

Через два дня Город Нин уже таял у них за кормой, а впереди виднелся чистый и ясный восточный горизонт. Ади стояла на коленях у носа лодки, держа на руках малышку. Йуль не знал наверняка, но, кажется, она шепотом рассказывала Январри, каково это – чувствовать, как волны перекатываются прямо под ногами, видеть в сумерках очертания незнакомых городов и слышать, как разносится по воздуху чужеземная речь.

Следующие месяцы они провели, выписывая замысловатые круги между островов, словно небольшая стайка мигрирующих птиц, перемещаясь от Города к Городу, но нигде надолго не задерживаясь. Кожа Ади, которая за зимние месяцы приобрела нежный молочный цвет, теперь снова покрылась веснушками и загаром, а волосы выцвели, спутались и больше напоминали конскую гриву. Январри стала красновато-коричневой, как угли или корица. Ади называла ее «прирожденной странницей», полагая, что младенцу, который учится ползать на покачивающейся палубе корабля, купается в соленой воде и играет с компасом, суждено провести жизнь в путешествиях.

Весна расцветала, острова зеленели, а Йуль начал подозревать, что их странствия были не совсем бесцельными. Похоже, они постепенно продвигались на восток, пусть даже беспорядочно и непоследовательно, и поэтому он даже не удивился, когда однажды вечером Ади объявила, что соскучилась по тете Лиззи.

– Просто мне кажется, она заслуживает знать, что я не гнию где-нибудь в канаве. К тому же, думаю, она будет рада увидеть новую девочку из клана Ларсонов. И мужчину, который остался со мной.

Йуль подозревал, что тут было еще кое-что, о чем Ади не упомянула: вероятно, впервые в жизни она заскучала по дому. По вечерам она рассказывала о том, как пахнет Миссисипи в разгар летнего дня и как небо над сенокосом синеет, словно узоры на фарфоре. Рождение ребенка странным образом подталкивает тебя к собственным корням, как будто всю свою жизнь ты вычерчивал окружность и теперь тебе хочется замкнуть ее.

Они пополнили запасы в Городе Пламм, где Ади и Йуль нашли друг друга год назад. Некоторые посетители рынка сразу вспомнили их, и по городу разнесся слух о том, что русалка вышла замуж за ученого и произвела на свет (удручающе обычную) малышку. К тому моменту, как они приготовились отчалить, на берегу собралась небольшая толпа. Январри то восторженно визжала, разглядывая незнакомцев, то прятала лицо на плече у матери. Ади тем временем развлекала толпу бессмысленными ответами на их вопросы («Куда мы направляемся? На вершину горы в Колорадо, если хотите знать»). К закату столпотворение превратилось в своего рода пикник, и путешественники оттолкнули лодку от берега, спинами чувствуя жар костров на пляже. Люди смотрели им вслед, и на их лицах читались самые разные чувства: любопытство, веселье и даже тревога. Они выкрикивали предостережения и пожелания доброго пути, а тем временем небо у них над головами из розового шелка постепенно превращалось в синий бархат.

(В последующие годы я часто вспоминал этих людей, чьи взгляды провожали нас в пустое восточное море. Отправился ли кто-нибудь из них на поиски, когда мы не вернулись? Может, любопытный торговец или встревоженный рыбак? Мне приходится жить лишь слабой надеждой.)

Йуль не привык к такому вниманию, но Ади лишь рассмеялась.

– Такие лица провожали меня в десятках миров. Им полезно. Пожалуй, из попыток объяснить необъяснимое и рождаются сказки. – Она посмотрела на Январри, которая лежала у нее на коленях и задумчиво грызла кулачок. – Наша девочка станет сказкой еще до того, как научится ходить, Джуль. Разве не здорово? Прирожденная странница, говорю тебе.

Ади направила лодку в ночную тьму, прокладывая курс по памяти и звездам, пока Январри мирно спала у нее на груди. Йуль наблюдал за ними из-под навеса на корме, время от времени проваливаясь в сны, в которых видел свою дочь взрослой: как она будет говорить на шести языках и управляться с лодкой лучше, чем отец, а от матери унаследует храбрость и необузданность и никогда не будет привязана к одному дому, танцуя между мирами и выбирая собственный путь. Она будет сильной, сияющей и бесконечно прекрасной в своей необычности, а ее детство пройдет в лучах десяти тысяч солнц.

Йуль проснулся перед рассветом, когда Ади заползла под навес и положила Январри между ними. Он приобнял их обеих и снова заснул.

Чем дальше от Городов, тем более порывистым и холодным становился ветер. Следующие несколько дней они боролись с каким-то невидимым течением. Волны бились о борт, словно предупреждая об опасности, а парус то наполнялся ветром, то висел тряпочкой. Ади улыбалась, когда ее окатывало солеными брызгами, как охотничий ястреб, завидевший добычу. Январри ползала по всей лодке, обвязанная канатом, иногда заваливаясь на бок из-за высоких волн. Йуль не сводил глаз с горизонта, высматривая дверь.

Она возникла перед ними на рассвете третьего дня: две черные скалы, торчащие из моря, словно зубы дракона, наклоненные друг к другу так, что их вершины почти соприкасались, а между ними оставалась узкая полоска моря. Утренний туман клубился вокруг проема, то застилая его, то вновь открывая. «Похоже, дверь замаскирована, – записал Йуль в своем журнале, – что подкрепляет положения моей гипотезы».

Он убрал записи и встал на носу корабля, держа Январри на руках. Ее сонное личико выглядывало из складок заношенного пальто Ади. Море сделалось неподвижным и безмолвным. Лодка шла по воде, как перо по бумаге. Тень скал легла на нее. За мгновение до того, как они вошли в проем, пересекли порог и нырнули в пространство между мирами, Йуль Ян обернулся к жене.

Ади сидела у руля, сжимая его и сопротивляясь течению всей мощью своих широких плеч. Ее зубы были сжаты, а глаза сверкали неистовой радостью. Наверное, ее охватил восторг путешественника, ныряющего в очередной дверной проем, или она наслаждалась жизнью без ограничений и преград, а может, просто ждала встречи с домом. Ее медовые волосы были собраны в неаккуратный спутанный хвост, который свисал на одно плечо, переплетаясь с извилистыми татуировками. Ади сильно изменилась с тех пор, как Йуль впервые увидел ее в поле, поросшем кедровыми соснами, больше десяти лет назад. Она стала выше, шире, в уголках глаз начали появляться веселые морщинки, а на висках – первые седые волосы, но сияния в ней не убавилось.

О, Январри, какая же она была красивая.

Как раз в то мгновение, когда мы нырнули в темноту, Ади подняла голову и широко, дико, немного криво улыбнулась нам двоим.

Эта улыбка, бело-золотой отблеск в тумане, до сих пор стоит у меня перед глазами, словно картина на холсте. Ею отмечено последнее мгновение, когда мой мир еще оставался целым, последнее мгновение нашего недолгого, хрупкого семейного счастья. Последнее мгновение, когда я видел Аделаиду Ларсон.

Темнота поглотила нас – удушливая пустота пограничья. Я закрыл глаза, трусливо надеясь, что Ади проведет нас к цели.

А потом раздался треск, который сложно назвать звуком, потому что в этом лишенном воздуха пространстве не может быть никаких звуков. Я пошатнулся, воображая морских чудовищ и левиафанов, огромные щупальца, обвивающие нашу лодку, а затем на нас начала давить какая-то огромная сила. Казалось, сама пустота разрывается пополам.

Я ничего не видел в темноте, и от страха у меня перехватило дыхание. Но была одна доля секунды – она пронзает мою память, как ось, вокруг которой вращается все остальное, – когда я мог принять другое решение. Я мог броситься к корме, где осталась Ади. Может, я бы умер или растворился в бесконечном пограничье, но, по крайней мере, в этот момент я был бы рядом с Аделаидой.

Вместо этого я шире расставил ноги для устойчивости и обнял тебя, закрывая своим телом.