Десять тысяч дверей

Ее назвали в честь древнего, полузабытого бога из мира Ади, упоминание о котором Йуль встречал в древних текстах, хранящихся в архивах Города Нин. Это был странный бог: на странице потертого манускрипта он изображался с двумя лицами, смотрящими одновременно вперед и назад. Он не покровительствовал какой-то одной сфере жизни. Это был бог того, что находится посередине – между прошлым и будущим, между «здесь» и «там», между концом и началом – короче говоря, бог дверей.

Но называть дочь Яной Ади наотрез отказалась. Это было почти то же самое, что Анна, и она не желала, чтобы ее ребенка звали таким скучным именем. Поэтому они назвали ее в честь месяца, посвященного Янусу: Январри.



Моя милая дочь, моя прекрасная Январри, я бы умолял тебя о прощении, но мне не хватит смелости.

Поэтому я прошу лишь одного: твоей веры. Поверь в двери, в иные миры и в Начертанный. И главное – поверь в нашу любовь к тебе, даже если единственное ее свидетельство – это книга, которую ты держишь в руках.





6

Дверь из крови и серебра





Когда я была маленькой, завтрак представлял собой двадцать минут полного молчания в обществе мисс Вильды, которая считала, что разговоры препятствуют пищеварению, а джем и масло можно есть только по праздникам. После ее ухода я стала завтракать с мистером Локком за огромным лакированным обеденным столом, где изо всех сил старалась впечатлить его своими хорошими манерами и вежливым молчанием. Потом появилась Джейн, и мы начали таскать кофе из кухни и завтракать в неиспользуемых гостиных или на захламленных чердаках, где стоял запах нагретой солнцем пыли, а Бад мог оставлять бронзовую шерсть на креслах, не рискуя нарваться на упрек.

В Брэттлборо завтрак состоял из жестяной миски овсяной каши, бледного утреннего света, проникавшего в узкие окна, и стука каблуков надзирательниц, расхаживающих между столами.

За хорошее поведение мне позволили присоединиться к стайке женщин, которые завтракали в столовой, переговариваясь между собой. В это утро меня усадили за стол с двумя странными, непохожими друг на друга белокожими дамами. Одна из них была пожилая, сухонькая и сморщенная, с пучком на голове, настолько туго собранным, что он вытягивал ее брови в небольшие арки; вторая же – молодая и полная, с влажными серыми глазами и искусанными губами.

Обе уставились на меня, когда я села за стол. Мне был знаком этот недоверчивый взгляд. В нем читался вопрос: «А это что еще такое?» Обычно он царапал кожу, как лезвие ножа.

Но не теперь. В это утро моя кожа превратилась в сияющий доспех, в серебряную змеиную кожу, и я стала неуязвима. В это утро я была дочерью Йуля Яна Ученого и Аделаиды Ли Ларсон, и чужие взгляды не имели надо мной власти.

– Ты будешь это есть? – Сероглазая девушка, очевидно, решила, что я не настолько странная, чтобы нельзя было попросить у меня печенье, которое наполовину утонуло в моей тарелке, плоское и бледное, цвета рыбьей чешуи.

– Нет.

Она забрала печенье и принялась высасывать из него влагу.

– Я Эбби, – представилась девушка. – А это мисс Маргарет.

Старуха даже не взглянула на меня. Ее лицо, казалось, сморщилось еще сильнее.

– Январри Сколлер, – вежливо отозвалась я и подумала: Январри Ученая. Как отец. Эта мысль наполнила мое сердце сиянием, словно зажженный фонарь, и мне даже показалось странным, что ее яркие лучи не просачиваются наружу, как свет лампы сквозь щели вокруг двери.

Мисс Маргарет вежливо фыркнула – едва слышно, чтобы этот звук можно было принять за сопение. Интересно, кем она была до того, как стала сумасшедшей? Наследницей? Женой банкира?

– И что это за имя такое? – Старуха по-прежнему не смотрела на меня, обращаясь куда-то в пустоту.

Фонарь у меня в груди засиял ярче.

– Мое. – Мое имя, данное мне самыми настоящими родителями, которые любили друг друга, любили меня… Но почему-то бросили. Фонарь в сердце немного померк. Пламя задрожало от внезапного сквозняка.

Что же случилось с каменным домиком на склоне холма, с «Ключом», с моими мамой и папой?

В глубине души я не желала узнавать ответ на этот вопрос. Мне хотелось подольше задержаться в хрупком, скоротечном прошлом, в этой короткой, но счастливой концовке, где у меня были дом и семья. Ночью я спрятала «Десять тысяч дверей» под матрас и не стала читать дальше, боясь все это потерять.

Эбби заморгала своими влажными глазками, озадаченная внезапным молчанием.

– Мне сегодня утром пришла телеграмма от брата. Говорит, меня заберут домой во вторник или, может, в среду. – Маргарет снова фыркнула, но Эбби не обратила на нее внимания. – Как думаешь, ты надолго задержишься? – спросила она у меня.

Нет. Слишком много нужно сделать: дочитать уже, черт возьми, эту книгу, найти Джейн, найти отца и все исправить – написать новую судьбу. Я не могла позволить себе и дальше сидеть взаперти, как несчастная сиротка из готического романа. К тому же я почти не сомневалась, что, если задержусь в лечебнице до ночи, ко мне в окно заберется вампир и сожрет меня.

Нужно было найти выход. Но разве я не дочь Йуля и Ади, рожденная под солнцем другого мира? Разве меня не назвали в честь бога пограничных пространств и путей, бога Дверей? Разве можно меня запереть? Сама моя кровь – ключ, чернила, которыми я могу написать новую историю.

Точно. Кровь.

Мои губы медленно растянулись в улыбку, обнажив зубы.

– Нет, не думаю, – непринужденно ответила я. – У меня столько дел.

Эбби удовлетворенно кивнула и начала пространно и малоправдоподобно расписывать пикник, который устроят по случаю ее возвращения домой, и как сильно по ней скучает брат, и как он совсем не виноват в том, что у него такая непутевая сестра.

Мы покинули столовую серыми рядами – так же, как пришли. Я постаралась ссутулить плечи, как все остальные, и, когда миссис Рейнольдс вместе с еще одной медсестрой отвели меня в палату, я тихо и кротко произнесла: «Спасибо». Миссис Рейнольдс на мгновение посмотрела мне в глаза, но тут же отвела взгляд. Медсестры ушли, не пристегнув меня к кровати.


Я подождала, пока их шаги направятся по коридору к двери следующей запертой палаты, а потом сунула руку под матрас. Легонько погладила корешок папиной книги, но не стала брать ее. Вместо этого я достала прохладную серебряную монетку из Города Нин.

Она была тяжелая, шире, чем пятидесятицентовик, и вдвое толще. Королева улыбалась мне.

Я приложила край монеты к стене у кровати и медленно провела по грубому цементу. Потом я поднесла ее к свету и увидела, что плавный изгиб слегка стесался.

Я улыбнулась отчаянной улыбкой узницы, которая роет подкоп, и снова прижала монету к стене.



К обеду мышцы моих рук превратились в выжатые тряпки, а костяшки пальцев болели в тех местах, которыми я сжимала монету. Вот только теперь это была не монета. У нее появились две скошенные грани, сходившиеся в одну точку, а от лица королевы остался один мудрый глаз посередине. После обеда я продолжила скрести, потому что хотела заточить монету как можно лучше и еще потому что мне было страшно.

Но приближалась ночь – свет на голых стенах моей палаты из розового сделался бледно-желтым, а потом тускло-пепельным, – и я знала: скоро явится Хавермайер. Прокрадется, как чудовище из грошовых ужасов, протянет ко мне холодные пальцы, высосет из меня тепло…

Я сбросила с себя одеяло, спустила на пол босые ноги и подкралась к запертой двери.

У меня на ладони блестела монета, успевшая превратиться в тонкое лезвие или острый серебряный наконечник писчего пера. Я поднесла его к подушечке пальца, вспомнила голодные глаза Хавермайера и надавила.

В лунном свете кровь похожа на чернила. Я опустилась на колени и провела пальцем по полу, рисуя неровную линию, но кровь тут же собралась капельками на скользкой поверхности кафеля. Я сжала руку и размазала непослушные капли в форме буквы «Д», уже понимая, что ничего не выйдет: мне не хватит ни крови, ни времени.

Я сглотнула, потом положила левую руку поперек коленей и попыталась представить, будто передо мной бумага, глина или грифельная доска – что-то неживое. Я поднесла серебряное лезвие к коже в том месте, где жилистые мышцы предплечья соединялись с локтем.

«Держись, Январри», – подумала я и начала писать.

Оказалось, это не так больно, как я ожидала. Нет, неправда, боль была именно такой, какую ожидаешь, когда готовишься вырезать буквы на собственной коже достаточно глубоко, чтобы выступила кровь. Просто иногда боль настолько необходима и неизбежна, и на нее уже не обращаешь внимания.

ДВЕРЬ

Я вырезала линии аккуратно, стараясь не задеть переплетения вен, выступавшие посередине предплечья, и смутно осознавая, что рискую истечь кровью на полу собственной палаты – тогда моя попытка побега закончится быстро и трагически. Но в то же время я боялась, что получится неглубоко и недостаточно твердые линии будут означать сомнение или нехватку веры. Ведь в этом деле очень важно верить.

ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ ПЕРЕД НЕЙ.

Краешек монетки вонзился и провернулся, рисуя точку, и я поверила в эти слова всем своим потрясенным сердцем.

Комнату пронизало уже знакомое мне ощущение изменения, как будто в ней произошла перестановка, и что-то дернулось, словно невидимая домохозяйка потянула реальность за уголки, разглаживая морщинки. Я зажмурилась в ожидании. Надежда пульсировала у меня в венах и капала на пол – если, не дай бог, ничего не выйдет, утром меня найдут в луже собственной загустевшей крови… Но хоть Хавермайеру не достанется мое тепло.

Замок щелкнул. Я распахнула веки, сопротивляясь навалившейся усталости. Дверь едва заметно приоткрылась, будто ее толкнул слабый сквозняк.

Я согнулась и прижалась лбом к кафелю на полу, и волны бессилия накрыли меня с головой. Глаза слипались, под ребрами ныло, как будто я нырнула на дно озера и всплыла обратно.

Но он должен был вот-вот явиться. Нельзя было терять времени.

Я доползла до кровати на двух ногах, опираясь на одну руку, оставляя за собой кровавый след, и нащупала книжку. На секунду я просто прижала ее к себе, вдыхая запах специй и океана. Она пахла так же, как папино старое бесформенное пальто, которое он вешал на спинку стула за ужином, когда бывал дома. Как я раньше этого не заметила?

Я сунула книгу под мышку, сжала в руке монетку-нож и вышла из комнаты.

Разумеется, за дверью меня не ждал Порог, но выйти из комнаты для меня было все равно что шагнуть в другой мир. Я прошла по коридору. Накрахмаленная рубашка шуршала, касаясь моих ног, а кровь капала, оставляя у меня за спиной дорожку из пятен. Мне пришла в голову нелепая мысль о детях из сказок, которые идут в лес, оставляя за собой след из хлебных крошек. Я с трудом сдержала истеричный смешок.

Крадучись, я спустилась по лестнице на два пролета и оказалась в чистеньком белом приемном покое. Прошла мимо дверей с ровными золотистыми буквами, которые расплывались у меня перед глазами. «Доктор Стивен Дж. Палмер». Меня охватило желание пробраться в его кабинет и перевернуть аккуратно разложенные документы и папки, разорвать на клочки записные книжки, может, украсть эту уродливую ручку. Но я продолжила путь.

Мои босые ноги прошли по прохладному мраморному полу в вестибюле. Я уже протянула руку к величественной двустворчатой входной двери, уже почувствовала запах свежей травы и свободы, когда вдруг осознала одновременно две вещи. Во-первых, на верхних этажах уже раздавались громкие голоса, превращаясь в тревожный гвалт, а я оставила за собой кровавый след, ведущий через коридоры прямо к выходу. Во-вторых, по другую сторону двери стояла размытая фигура, нарисованная тенью и лунным светом. Высокий, тонкий мужской силуэт.

О нет.

Я почувствовала, что ноги слабеют и перестают слушаться, как будто я по колено провалилась в песок. Силуэт приблизился, делаясь отчетливее. Ручка повернулась, дверь открылась, и Хавермайер возник на пороге. Он был без трости и перчаток, и его обнаженные белые руки-пауки расслабленно висели по бокам. Его кожа неестественно светилась в темноте, и я вдруг подумала, как странно, что при свете дня он столь легко мог сойти за человека.

Его глаза широко раскрылись при виде меня. Он улыбнулся хищной, голодной улыбкой – не дай бог вам когда-нибудь увидеть такую улыбку на человеческом лице, – и я бросилась бежать.

Голоса стали громче, впереди меня защелкали и затрещали электрические лампы. Медсестры в белых халатах и санитары уже неслись ко мне с криками и руганью. Но я чувствовала, что Хавермайер гонится за мной, как злобный ветер, поэтому продолжила бежать им навстречу, пока не оказалась почти лицом к лицу с ними. Медсестры замедлились, приподняв руки в примирительном жесте, и заговорили успокаивающими голосами. Казалось, они опасались прикоснуться ко мне, и на короткое головокружительное мгновение я словно увидела себя в их глазах: дикая девушка неясного происхождения, ночнушка заляпана кровью, на руке, словно молитвы, начертаны слова. Зубы оскалены, глаза почернели от страха. Хорошую девочку мистера Локка словно подменили кем-то другим.

Кем-то, кто еще не готов сдаться.

Я кинулась в сторону, где была деревянная дверь без таблички. Вокруг меня посыпались метлы и ведра, в ноздри ударил запах нашатыря и щелока – это был чулан с инвентарем. Я дернула за веревочку, чтобы включить свет, и кое-как подперла дверную ручку стремянкой. Герои в романах всегда делали именно так, но в действительности конструкция выглядела довольно хлипко.

За дверью раздался топот ног, потом дверь задергалась, послышалась ругань и крики. Стремянка угрожающе вздрогнула. У меня заколотилось сердце, и я с трудом сдержала панический стон. Мне было некуда бежать, и не осталось дверей, которое можно было бы открыть.

«Держись, Январри».

Стремянка издала пугающий треск.

Нужно было бежать, и как можно скорее. Я подумала о синей двери, ведущей к морю, в мир моего отца; о хижине на озере – о мире Сэмюэля. Я посмотрела на свою левую руку, в которой, словно далекий барабан, стучала боль, и подумала: «Почему бы и нет, черт возьми?»

На секунду я засомневалась. «Словесная магия, – писал мой отец, – имеет свою цену, как и любая власть». Как дорого мне обойдется создать такую дыру в ткани мироздания? Смогу ли я заплатить эту цену – я, окровавленная, дрожащая, забившаяся в чулан с метлами?

– Ну же, мисс Сколлер, – прошипел голос за дверью. – Что за детские выходки. – Это был терпеливый голос волка, который кружит возле загнанного на дерево зверька, дожидаясь своего часа.