Десять тысяч дверей

– Ну-ка давай привстанем и покушаем. Будь хорошей девочкой, – велели они, и я послушалась. Съела какую-то безвкусную массу, которая, видимо, когда-то была овсянкой, выпила три стакана воды, по приказу медсестер помочилась в открытую металлическую емкость и даже не сопротивлялась, когда мне велели лечь обратно и застегнули манжеты на руках.

Единственная моя попытка сопротивления (такая маленькая и жалкая) заключалась в том, что я незаметно вытащила из-за пояса монетку, круглую и горячую, и спрятала в ладони. Мне удалось пережить ночь, сжимая ее и грезя о королеве с серебряным лицом, чей корабль рассекает волны далеких морей, не зная преград.

На следующее утро я ждала, что ко мне вот-вот явится легион мрачных докторов, которые будут делать мне уколы и бить, – о таком всегда рассказывали в сенсационных газетных статьях о заведениях для душевнобольных. Еще много часов я пролежала, разглядывая тусклые солнечные блики, перемещавшиеся по полу, прежде чем вспомнила урок, усвоенный еще в детстве: чтобы сломить человека, не нужно ни боли, ни страданий; достаточно времени.

Времени, которое сидит у тебя на груди, словно дракон, покрытый черной чешуей, пока минуты щелкают, как когти по полу, а часы пролетают мимо, взмахивая демоническими крылами.

Медсестры приходили еще дважды, чтобы повторить свои ритуалы. Я покорно выполняла все, поэтому они сюсюкали со мной. Когда я, заикаясь, попросила встречи с доктором, потому что произошла ужасная ошибка и я на самом деле никакая не сумасшедшая, одна из них даже захихикала.

– Он ужасно занят, милая. По расписанию тебя должны осмотреть завтра или, по крайней мере, на этой неделе. – Потом она погладила меня по голове – со взрослым человеком никто бы себе такого не позволил – и добавила: – Но ты очень хорошо себя вела, поэтому на ночь мы не будем пристегивать тебе руки.

От того, как она это сказала – словно я должна быть благодарна за то, что меня не связывают и я могу пользоваться простым человеческим правом шевелить руками и трогать ими что-то кроме накрахмаленных до хруста простыней, – у меня внутри начал разгораться уголек ярости. Я понимала: если дать ему волю, он превратится в пожар, бушующее пламя, которое заставит меня разорвать простыни и швырнуть овсянку в стену, сверкая побелевшими от гнева глазами. После этого никто не поверит, что я в своем уме. Поэтому я растоптала уголек.

Они ушли, а я стояла у окна, прижавшись лбом к нагретому летним солнцем стеклу, пока от усталости не заболели ноги. Тогда я снова легла.

Часы-драконы преследовали меня. Они становились все больше по мере того, как солнце заходило, а тени сгущались.

Боюсь, в эту вторую ночь я бы разлетелась на осколки и уже не смогла бы вновь обрести себя, если бы вдруг не услышала неровный, полузнакомый стук в окно. У меня перехватило дыхание.

Я выбралась из кровати и с трудом справилась с тугой защелкой, чувствуя, как по мышцам рук растекается слабость. Рама приоткрылась на жалкие пару дюймов, но этого хватило, чтобы в комнату проник сладкий аромат летней ночи. И чтобы я услышала знакомый голос, доносящийся снизу:

– Январри? Это ты?

Сэмюэль. На мгновение я почувствовала себя Рапунцель, наконец дождавшейся принца, который спасет ее из башни. Правда, я не смогла бы выбраться через такое узкое окно, даже если бы мои волосы были длинными и золотыми, а не вьющимися и спутанными. Но все же.

– Что ты здесь делаешь? – прошипела я ему. С расстояния в несколько этажей над землей я могла разглядеть лишь темную фигуру, держащую что-то в руках.

– Меня прислала Джейн, она просила передать, что пыталась увидеться с тобой, но не смогла…

– Но откуда ты узнал, какое окно мое?

Фигура внизу пожала одним плечом.

– Я ждал. Наблюдал. Пока не увидел тебя.

Я не ответила, представляя, как он прятался за живой изгородью, уставившись на мою тюрьму, и часами выжидал, пока не заметил мое лицо в окне. По груди пробежала странная дрожь. Как показывал мой опыт, люди, которых больше всего любишь, надолго не задерживаются. Они всегда отворачиваются, бросают тебя и не возвращаются за тобой. Но Сэмюэль дождался.

Он снова заговорил:

– Послушай, Джейн говорит, очень важно передать тебе…

Сэмюэль умолк. Мы оба увидели, как в окнах первого этажа замелькал желтый свет и раздались приглушенные шаги. Кто-то шел на шум.

– Лови!

Я поймала. Это был камешек с привязанной к нему бечевкой.

– Тяни! Скорее! – С этими словами он исчез, затерялся в окружающем ландшафте как раз в то мгновение, когда дверь лечебницы открылась. Я втянула веревку в палату паническими рывками и закрыла окно. Потом сползла по стене, тяжело дыша, как будто это мне, а не Сэмюэлю пришлось убегать от преследователей в ночную темноту.

К концу веревки было привязано что-то маленькое и прямоугольное: книга. Нет, не просто книга. Даже в темноте я отчетливо видела полустертые буквы, улыбающиеся мне, будто золотые зубы, мерцающие во мраке: «ДЕСЯТЬ ТЫ ВЕРЕЙ». Сколько лет прошло с тех пор, как Сэмюэль в последний раз тайком проносил для меня истории. Может, он опять загнул уголки любимых страниц. Голова шла кругом.

У меня было столько вопросов: почему эта книга знакома Джейн? Почему она захотела передать мне ее? И как долго Сэмюэль готов ждать меня, если я застряну здесь навечно? Но я не стала об этом задумываться. Книги – это Двери, а мне нужно было сбежать.

Я выползла на середину палаты, на желтый квадратик света, который проникал из коридора, и начала читать.





Глава третья,

в которой подробнее рассказано о дверях, мирах и словах




Другие миры и гибкость законов природы. Город Нин. Взгляд на знакомую дверь с другой стороны. Призрак в море.



Пусть это и бессердечно, но на этом этапе повествования нам придется покинуть мисс Аделаиду Ларсон. Мы оставляем ее в то мгновение, когда она идет на «Ключе» через незнакомый океан и соленый ветер треплет ее перепачканные смолой волосы, наполняя сердце сияющей уверенностью.

Мы покидаем ее не без причины: пришла пора глубже вникнуть в саму природу дверей. Уверяю тебя, читатель, я откладывал разъяснения не ради того, чтобы произвести впечатление, а просто потому, что для начала мне нужно было завоевать твое доверие. Надеюсь, теперь ты мне поверишь.


Начнем с первого положения этой работы: двери представляют собой междумировые порталы, существующие только в точках особого, не поддающегося определению резонанса. Под «не поддающимся определению резонансом» я понимаю пространство между мирами – бескрайнюю черноту, ждущую на пороге каждой двери, ужасно опасную для всего, что идет через нее. Такое ощущение, что границы самого путешественника расплываются, когда на них не давит другая материя, и его сущность рискует утечь в пустоту. Литература и мифы изобилуют рассказами о тех, кто шагнул в пустоту, но так и не появился с другой стороны двери[9]. Следовательно, наиболее вероятным мне представляется, что двери изначально возникали в тех местах, где темнота истончается и представляет меньше опасности для жизни: в точках пересечения, на естественных перекрестках.

Какова природа этих других миров? Как мы выяснили в предыдущих главах, они бесконечно разнообразны и изменчивы и зачастую не вписываются в условности нашего исходного мира, которые мы в своем высокомерии называем физическими законами Вселенной. Существуют места, где у мужчин и женщин есть крылья, а кожа красная, и места, где вообще нет ни мужчин, ни женщин, просто люди, представляющие собой нечто среднее. Есть миры, где континенты расположены на спинах гигантских черепах, которые плавают по пресноводным океанам, где змеи говорят загадками, где граница между живыми и мертвыми настолько размыта, что уже не имеет значения. Я видел деревни, где людям удалось приручить огонь, и теперь он смиренно следует за ними по пятам, как послушная собака; видел города со стеклянными шпилями, такими высокими, что вокруг их спиральных вершин собираются облака. (Если ты задаешься вопросом, почему другие миры, в отличие от Земли, переполнены магией, задумайся, насколько волшебным может показаться твой мир с другой точки зрения. Для морских жителей твоя способность дышать воздухом кажется поразительной; жителям мира копьеносцев машины твоего мира кажутся демонами, которых приручили, чтобы они служили человеку; в мире льда и облаков лето само по себе кажется чудом.)

Мое второе положение звучит так: существование порталов обусловливает непостоянную по объему, но существенную степень утечки. Но что именно просачивается сквозь двери? И какова дальнейшая судьба этих явлений? В первую очередь это люди, которые приносят с собой таланты и умения, характерные для их родного мира. Некоторых из них, я полагаю, ждал печальный конец (их могли запереть в психбольнице, сжечь на костре, обезглавить, изгнать и так далее), другие же сумели с пользой применить свои сверхъестественные способности и тайные знания. Они обрели власть, накопили богатства, повлияли на судьбы народов и миров – короче говоря, принесли перемены.

Через двери могут проникать и предметы, заброшенные в иные миры странными ветрами и пенными волнами, пронесенные и оставленные неосторожными путешественниками, иногда даже похищенные. Некоторые из них потерялись, остались без внимания или были забыты – книги на неизвестных языках, одежда странных фасонов, устройства, бесполезные за пределами родного мира, – другие же оставили после себя истории. Легенды о волшебных лампах и зачарованных зеркалах, о золотом руне и фонтанах молодости, о доспехах из драконьей чешуи и метлах из лунного света.

Я потратил большую часть своей жизни, составляя описания этих миров и их богатств, выискивая призрачные следы, которые они оставляют в романах и поэмах, мемуарах и трактатах, сказках и песнях, которые поют на сотнях языков. И все же, думаю, я бесконечно далек от того, чтобы обнаружить все из них или хотя бы существенную их часть. Я все больше убеждаюсь, что это невыполнимая задача, хотя в годы юности я наивно ставил перед собой такую цель.

Однажды я признался в этом одной мудрой женщине, которую встретил в другом мире – в чудесном мире, полном деревьев, настолько огромных, что, казалось, на их ветвях можно отыскать целые планеты, – обнаруженном мной неподалеку от побережья Финляндии зимой 1902 года. Это была внушительного вида дама лет пятидесяти, обладавшая невероятным умом, остроту которого не могли скрыть ни языковые барьеры, ни несколько выпитых фляжек вина. Я сказал ей, что хочу найти все двери, ведущие во все существующие миры. Она рассмеялась и ответила: «Их десять тысяч, глупец».

Позже я узнал, что у ее народа нет названий для чисел больше десяти тысяч. Сказать, что существует десять тысяч каких-то предметов, – это все равно что объявить: считать их бессмысленно, поскольку их количество бесконечно. Сейчас я полагаю, эта женщина совершенно правильно оценила число миров во вселенной, а мои цели были всего лишь стремлениями отчаянного юнца.

Однако в данный момент нас не интересуют все десять тысяч существующих миров. Нам важен мир, в который Аделаида Ларсон вошла под парусом в 1893 году. Возможно, это не самый фантастический и прекрасный из всех возможных миров, но именно его я стремлюсь увидеть больше, чем какой-либо другой. Это мир, который я ищу без малого два десятилетия.

Когда автор знакомит читателя с новым персонажем, он часто начинает с одежды и черт его лица. Следовательно, описывая новый мир, будет вежливо начать с географии. Это мир бескрайних океанов и бесчисленных крошечных островов. Его атлас показался бы тебе подозрительно неуравновешенным, как будто нерадивый художник по ошибке закрасил большую его часть синим цветом.

Так случилось, что Аделаида Ларсон попала почти в самый центр этого мира. Море, чьи воды рассекала ее лодка, за многие века сменило несколько имен, но в этот период его чаще всего называли Амариканским.

Представляя нового персонажа, необходимо также назвать его имя, но выяснить имя мира не так просто, как можно себе представить. Взять хотя бы Землю, которая имеет множество имен на разных языках: Эрде, Мидгард, Теллус, Ард, Ува. Было бы нелепо со стороны исследователя явиться в мир и дать всей планете одно название. Миры слишком сложны и собраны из множества прекрасных осколков. Но ради удобства я буду использовать вольный перевод одного из имен, которые носит этот мир: Начертанный.

Чтобы это название не звучало слишком странно, поясню: в Начертанном написанные слова обладают особой силой.

Я говорю не о способности слов отзываться в душах людей, рассказывать истории и говорить правду; такой силой слова наделены во всех мирах. Я хочу сказать, что в Начертанном слова способны подниматься из своей бумажно-чернильной колыбели и влиять на реальность. Предложения могут менять погоду, стихи – рушить стены. Истории могут изменить мир.

Разумеется, не всякое слово обладает такой силой – иначе какой бы начался хаос! – а только особенные слова, написанные особенными людьми, обладающими врожденным талантом и посвятившими много лет освоению этого искусства. Но и тогда не стоит ждать от них волшебства в духе феи-крестной. Даже величайший словотворец не может просто написать предложение о летающих повозках и ждать, что из-за горизонта вот-вот появится плод его фантазии, или словами оживить мертвых, или еще каким-либо образом изменить суть основополагающих законов своего мира. Но он может потратить много недель, чтобы создать историю, которая повысит вероятность дождя в конкретное воскресенье, или, к примеру, сочинить строфу, которая немного укрепит городские стены, позволив противостоять захватчикам, или отвести одинокий неосторожный корабль от невидимых рифов. Есть полузабытые истории, слишком смутные и невероятные, чтобы их можно было назвать легендами, о более могущественном волшебстве: о мастерах пера, которые обращали вспять прилив и заставляли море расступиться, могли сровнять Город с землей и призвать с небес драконов. Но эти сказки слишком фантастичны, чтобы воспринимать их всерьез.

Словесная магия имеет свою цену, как и любая власть. Слова черпают жизненную силу от самого мастера. Следовательно, их сила ограничена силами человека. Акты словесной магии оставляют словотворца ослабленным и истощенным, и чем амбициознее цель, чем значительнее магия вмешивается в ткань мироздания, тем выше цена. Большинству современных словотворцев не хватает силы воли браться за опасную работу, так что обычно им грозит разве что легкое кровотечение из носа или, в крайнем случае, недомогание, которое заставит провести денек в постели. Но наиболее одаренные представители многие годы учатся и тренируются, совершенствуя самоконтроль и равновесие, чтобы случайно не отдать всю свою жизненную силу.

Людей, обладающих этим талантом, на разных островах называют по-разному, но большинство из нас полагают, что для этого нужно от рождения обладать неким качеством, научить которому невозможно ни при каких условиях. Конкретная природа этого качества является предметом споров в рядах ученых и жрецов. Некоторые утверждают, что оно связано с уверенностью в себе, широтой воображения или несгибаемостью их воли (ибо словотворцы славятся своей строптивостью)[10]. Нет также и единого мнения насчет того, что следует делать с такими людьми и как лучше ограничить хаос, который они неизбежно создают. Есть острова, чьи религии провозглашают мастеров слова посланниками божьей воли и предписывают относиться к ним как к святым. На юге есть поселения, которые, напротив, заставляют словотворцев селиться подальше от остальных, чтобы те не заражали обычных людей своими необузданными фантазиями. Но такие крайности встречаются редко; большинство Городов находят для словотворцев какую-нибудь полезную и достойную работу, и все спокойно живут дальше.

Так обстояли дела на островах, окружавших Амариканское море. Талантливых мастеров письма чаще всего брали на работу в университеты. Они должны были трудиться на благо общества, а к их имени добавлялось прозвище Словотворец.

Можно найти, как сказала бы моя старая знакомая, еще десять тысяч различий между этим миром и твоим. Большинство из них слишком мелкие, чтобы заострять на них внимание. Я мог бы описать запах моря и солнца, которым пропитан каждый камень на каждой улице, или рассказать, как специальные люди весь день наблюдают за приливом с башни и выкрикивают время для горожан. Я мог бы поведать о кораблях самой разной формы, бороздящих моря под парусами, на которых вышиты слова, призывающие удачу и попутный ветер. Я мог бы рассказать о татуировках, которыми украшены руки супругов, и о рядовых словотворцах, которые наносят слова на кожу, используя чернила моллюсков.

Но в конечном итоге подобное антропологическое описание фактов и обычаев неспособно как следует передать суть мира. Вместо этого я расскажу об одном конкретном острове, об одном конкретном Городе и о мальчике, в котором не было бы ничего примечательного, если бы однажды он не наткнулся на дверь, которая привела его на выжженные солнцем поля иного мира.

Если подойти к Городу Нин ранним вечером, как в итоге это сделала Аделаида, то сначала он может показаться каким-то горбатым существом, свернувшимся вокруг каменного выступа. По мере приближения существо начинает распадаться на цепочки зданий, напоминающих побелевшие позвонки. Извилистые улицы ветвятся между зданий, словно вены, и в конце концов можно разглядеть на них фигуры пешеходов: детей, которые гоняют по аллеям кошек; мужчин и женщин в белых одеждах и с серьезными лицами; лавочников, которые волокут корзины, возвращаясь с людного побережья. Некоторые из них ненадолго останавливаются, чтобы полюбоваться морем, которое в вечернем свете кажется медовым.

Можно подумать, что Город представляет собой небольшой, пропитанный морем райский уголок. В целом это впечатление мне кажется вполне верным, хотя, признаюсь, мне сложно сохранять объективность в этом отношении.

Город Нин был, несомненно, мирным местом, не самым великим, но и не самым бедным из островных Городов, расположенных по краям Амариканского моря. Он славился словотворчеством и честной торговлей, а также заслужил некоторую известность в качестве центра научных изысканий. Эти изыскания корнями уходили в огромные подземные архивы Города, где хранились одни из самых древних и полных коллекций в Амариканском регионе. Если тебе доведется попасть на этот остров, советую посетить архивы и побродить по бесконечным подземным коридорам, где собраны свитки, книги и страницы, написанные на всех языках, когда-либо обнаруженных в мире.

Разумеется, Город Нин страдал всеми недугами, свойственными большим человеческим городам. Бедность и вражда, преступления и наказания, болезни и засухи – я еще не встречал мира, который был бы полностью свободен от этих явлений. Но ни одна из этих бед не омрачала детство Йуля Яна, мальчика с мечтательным взглядом, который вырос на восточной окраине Города в видавшей виды квартирке прямо над татуировочной мастерской, принадлежавшей его матери.

У Йуля были заботливые родители, которые не избаловали его лишь потому, что имели слишком много отпрысков. Кроме него в семье насчитывалось еще шестеро детей. Как и положено братьям и сестрам всех миров, они приходились друг другу одновременно лучшими друзьями и злейшими врагами. Спал Йуль на узкой кроватке, украшенной жестяными звездочками, свисавшими с потолка и наполнявшими его сны сияющими небесными телами и сказочными землями. Также у него были сборник «Сказаний Амариканского моря» Вар Рассказчицы, подаренный любимой тетушкой, и вредный кот, который любил дремать на нагретом солнцем подоконнике, пока Йуль читал[11]. Такая жизнь отлично подходила для грез и раздумий, а эти занятия он любил больше всего.

После обеда Йуль вместе с братьями и сестрами помогал отцу чинить его маленькое рыбацкое суденышко или сидел в мастерской у матери, переписывая разными шрифтами благословения и молитвы, смешивая чернила и чистя инструменты. Мастерская нравилась мальчику больше, чем возня с лодкой. Особенно он любил длинные вечера, когда мать позволяла ему наблюдать, как она покрывает кожу посетителей мелким шрифтом и на словах выступают капельки крови. Словотворчество его матери не обладало такой уж большой силой, но ее таланта вполне хватало, чтобы клиенты соглашались заплатить побольше за работу Тильсы Чернильщицы – ее благословения иногда сбывались.

Изначально мать рассчитывала обучить Йуля своему искусству, однако вскоре стало ясно, что у него нет ни малейшей искорки словотворческого таланта. Может, она бы все равно взялась его учить, но и для ремесла татуировщика у него не хватало терпения. Он любил только сами слова, их звучание, форму и поразительную текучесть, поэтому гораздо больше его влекло к ученым в длинных белых одеждах.

Каждый ребенок Города Нин получал образование на протяжении нескольких лет. Заключалось это образование в том, что раз в неделю дети собирались во дворе университета и слушали молодых ученых, которые читали им лекции о буквах, цифрах и расположении всех ста восемнадцати обитаемых островов Амариканского моря. Большинство детей удирали с этих занятий, как только им позволяли родители. Йуль был не таков. Он часто оставался после уроков, чтобы задать вопросы, и даже умудрялся выпросить у учителей пару лишних книг. Один из них, терпеливый молодой человек по имени Риллинг Ученый, давал ему книги на разных языках, и их Йуль ценил больше всего на свете. Ему нравились раскатистое звучание новых слогов и необычность историй, которые они приносили с собой, словно сокровища затонувших кораблей, выброшенные на берег волнами.

К девяти годам Йуль овладел тремя языками, причем один из них существовал лишь в архивах университета, а к одиннадцати – это традиционный возраст для принятия важных решений – даже мать смирилась с тем, что ему суждено стать ученым. Она купила на рынке в гавани длинные отрезы некрашеной материи и лишь едва заметно вздохнула, заворачивая темнокожую фигурку сына в ткань, как принято среди ученых. Мгновение – и он уже вылетел за дверь белым вихрем, сжимая в руках стопку книг.

Его первые годы в университете прошли в состоянии мечтательной полугениальности, которое вызывало у его преподавателей досаду, но в то же время и восхищение. Он продолжил изучать языки с легкостью, словно черпал воду из колодца, но, похоже, не желал прикладывать достаточно усилий, чтобы освоить их в совершенстве. Он проводил бесчисленные часы в архиве, переворачивая страницы манускриптов тонкой деревянной лопаткой, но мог пропустить обязательную лекцию, потому что наткнулся на интересную заметку о русалках в журнале морехода или обнаружил ветхую карту с пометками на незнакомом языке. Он поглощал книги с такой жадностью, будто нуждался в них не меньше, чем в хлебе и воде, но чаще всего это были не те книги, что ему задавали прочитать.

Наиболее доброжелательно настроенные преподаватели настаивали: это вопрос времени и зрелости – рано или поздно юный Йуль Ян найдет постоянную тему для исследований и посвятит себя ей. Тогда он сможет выбрать наставника и начнет вносить вклад в научное знание, которое делает Университет Города Нин таким престижным. Другие же преподаватели, видя, как Йуль за завтраком подпирает сборник легенд кувшином и перелистывает страницы с мечтательным выражением лица, уже не были в этом так уверены.

И в самом деле, с приближением его пятнадцатого дня рождения даже самые оптимистичные ученые начали беспокоиться. Судя по всему, Йуль не спешил сужать сферу своих интересов и предлагать план исследования, а приближающиеся экзамены, похоже, совсем его не волновали. В случае успешного прохождения испытаний его бы официально провозгласили Йулем Яном Ученым, и он начал бы строить карьеру в университете. В случае провала его бы вежливо попросили поискать себе какое-нибудь другое, менее сложное ремесло.

Оглядываясь назад, можно предположить, что такое бесцельное поглощение сведений на самом деле являлось своего рода путешествием, поиском чего-то бесформенного и безымянного, что маячило где-то за краем поля зрения. Может, так и было. Возможно, они с Аделаидой провели детство примерно одинаково, ощупывая границы своего мира в поисках иных миров.

Но серьезных ученых не интересует беспорядочная погоня неизвестно за чем. Поэтому Йуль получил приглашение в кабинет главы университета на «серьезный разговор о его будущем». Он явился с опозданием на час, зажав пальцем недочитанную страницу в «Исследовании мифов и легенд островов Северного моря», с отсутствующим взглядом и озадаченным выражением на лице.

– Вы меня вызывали, господин?

У главного ученого было морщинистое серьезное лицо, как у большинства ученых, а по обеим его рукам, как и подобает почтенному человеку, вились татуировки, сообщавшие о его браке с Кенной Торговкой, преданности науке и двадцати годах достойной службы на благо Города. Седые волосы обрамляли его голову белым полумесяцем, как будто жар его мысли был столь велик, что напрочь выжег всю макушку. Он озабоченно смотрел на Йуля.

– Садись, юный Йуль, садись. Я бы хотел обсудить твое будущее в нашем университете. – Взгляд ученого упал на книгу, которую юноша сжимал в руках. – Скажу прямо: нас очень тревожат твоя недисциплинированность и недостаток сосредоточенности. Если ты не определишься с направлением исследований, нам придется предложить тебе другие занятия.

Йуль склонил голову набок, будто кот, который с любопытством смотрит на предложенное ему незнакомое угощение.