Дамба

Руку Хинкена понемногу отнесло течением, он будто указывал туда, в сторону плотины. К водопаду, и дальше – к морю, в глубины, где отдыхают после дневных трудов все дождевые капли севера. Туда им и дорога – и Хинкену, и Гуннару.

Там мир и покой…

Только бы запустить мотор… Сколько до берега? Сотня метров? Сто двадцать? Не больше…

Но сначала отчерпать воду. С каждым движением руки – легкий всплеск, с каждым всплеском борт поднимается над водой. Очень и очень медленно, но поднимается. Это несомненно. И не только борт.

Гуннар Ларссон без передыху черпал воду и поминутно оглядывался – на корме медленно всплывал похожий на маленькую подводную лодку кожух подвесного мотора. Черный, изрядно потертый лак. Он знал эту модель. Старый верный “Меркурий”, примерно тридцатисильной мощности и тридцатилетней давности. Шелушащийся лак, пересохшие прокладки. Но, видимо, служит верно. Плотно и надежно закреплен на транце, винт на месте. Какой-нибудь саамский старичок выезжает пару раз в неделю и ставит сети в водохранилище.

Размотал бензиновый шланг, нажал и коротким поворотом подсоединил к штыковому замку мотора. Повернул рукоятку в положение “запуск”, вытянул черную бакелитовую кнопку подсоса. Подкачал бензин резиновой грушей. Все правильно – даже окоченевшей рукой почувствовал, как по шлангу устремился поток бензина.

Так… нейтраль. Взялся за ручку стартового шнура и дернул.

Маховик коротко буркнул и тут же смолк. Гуннар подумал, подкачал еще бензина и дернул еще раз – с тем же результатом. Еще раз и еще – знакомое каждому лодочнику отчаяние. Каждый раз упругая отдача шнура, каждый раз тот же короткий булькающий звук – и мертвое молчание.

Безнадежно. Будь у него хоть гаечный ключ, почистил бы свечи. Дернул еще несколько раз, прислушался: в чем дело? Поступает ли топливо? Есть ли искра? Хотя бы дымок из выхлопной трубы…

Нагнулся и отщелкнул замки кожуха по бокам. Да… как он и подозревал. Ржавый металл, грязная смазка чуть не пополам с песком. Кое-где подгоревшая изоляция на кабелях. Владелец, судя по всему, не из аккуратистов. Эх, ящик бы с инструментами… тогда была бы надежда.

Вода в лодке опять начала прибывать. Еще и лодка дырявая… Он начал снова вычерпывать ледяную жижу горстями, и тут взгляд его упал на кожух. Чем не ведро?

Дело пошло на удивление быстро. Уровень воды заметно понижался.

Можно попробовать опять.

Гуннар вновь принялся дергать за шнур. Показалось, что лопатка вот-вот оторвется от туловища. В этом был и плюс: он немного согрелся. Согреться-то согрелся, но чертов мотор так и не подавал признаков жизни.

Что-то плывет, подал голос Хинкен.

Что?

Здоровенная штуковина…

Теперь увидел и Гуннар. Увидел и не поверил глазам, а когда понял, что это не видение, то испугался. Огромный, красный, с белыми, красиво выведенными углами.

На них двигался дом.

Вот сейчас мы и помрем, сказал Хинкен.

Гул водопада с порьюсской плотины не стихал ни на секунду.





Глава 43




Карстен Асон сидел в своей однушке на Гражданской площади в Стокгольме и неторопливо решал кроссворд в “Дагенс Нюхетер”. В крошечной кухне даже места для стола не было, пришлось соорудить откидную доску: откинул, поел, вернул на место и закрепил крючком. На нижней стороне доски приспособил репродукцию Цорна – голая девица перед зеркалом с длиннющим полотенцем в руке. “В ванной комнате”. Будто это и не стол вовсе, а украшение. Так и задумано. И смотреть приятно, и крючка не видно, он хитро разместил его сзади.

Собственно говоря, фамилия его была не Асон, а Андерссон, но в резюме при устройстве на работу Асон выглядит посолиднее. Что-то испанское, без провинциальной шведскости.

Устаревшая и односторонняя точка зрения. Семь букв. Вторая буква “о”, от “тиффози” – шутливого названия итальянских футбольных болельщиков. Жители Эстермальма вряд ли угадают, они футболом не интересуются. А вот с точкой зрения непонятно. Ничего не подходит.

Карстен достал с полки сухарик с кардамоном, обмакнул в еще теплый латте и посмотрел в окно. Серый, блеклый день. В эту осень солнце вообще не появлялось и дожди чуть не каждый день. Листья с каштанов облетели, ветер согнал их в глянцевые сугробы у велостоянки. Осень плюс похмелье. Херманссон хочет выкупить его квартиру, попросту выжить его из дома. И правление, похоже, на его стороне.

Сволочи.

Устаревшая и односторонняя… Наверняка какое-то стокгольмское словечко. Нольоттур[25], одно слово. У них в Стэде никто такого не слышал.

Карстен встал и со всего размаху треснулся головой об угол дверцы стенного шкафа – опять забыл закрыть. Доставал сухари и не закрыл. Такое и раньше бывало, но как-то обходилось. Искры из глаз. И главное, выбрал время – только сегодня утром принял решение и побрился наголо. Теперь будет красная блямба на лысине. Придется замазывать – вечером ему предстоит фотографироваться. Провел рукой по темени, глянул на пальцы – кровь. Только этого не хватало.

Шаг вперед, шаг вбок направо, немного назад и опять направо – отработанный маневр. Дверь в туалет. Сколько раз он просил правление ее перевесить: по какой-то идиотской прихоти дизайнеров она открывалась внутрь и упиралась в унитаз. Отказали, хотя у всех остальных съемщиков однушек была та же проблема.

Карстен, втянув живот, протиснулся внутрь, повернулся к зеркалу и закрыл за собой дверь. На темени небольшая, но безобразная ссадина. Скинхед после драки. Кровь сочится по виску.

Оторвал кусок туалетной бумаги, смочил, хотел вытереть, но остановился, пораженный внезапно пришедшей мыслью.

Вообще-то довольно внушительная картина.

Карстен вытащил из кармана халата мобильник и быстро сделал несколько селфи с разных ракурсов. Бритая голова, рана, загадочный взгляд… что бы еще добавить? Акцент? Или, еще лучше, татуировку? Или что-то совсем нелепое, какой-нибудь анахронизм. Монокль, к примеру.


Монокль… вот оно! Устаревшая и односторонняя точка зрения… Конечно же, монокль.

Бывают же такие неожиданные откровения, когда словно приоткрываются все завесы мира, исчезают все двусмысленности и сомнения. Почему, собственно, монокль – это точка зрения? А почему бы и нет? Составитель кроссворда наверняка обрадовался, придумав это определение. Все встало на свои места – и кроссворд, и вечерняя фотосессия, и размытые следы крови на виске.

И именно в этот момент выключили свет. Все лампы погасли.

На две-три секунды, не больше. Потом, как всегда, с нескольких попыток разгорелась люминесцентная лампа в туалетном шкафчике над раковиной.

Будто кто-то подмигнул. Затвор закрылся и приоткрылся опять. Монокль, одним словом.

Две секунды темноты – вот и все, что пришлось пережить в эти дни жителям Стокгольма.





Глава 44




Грудная клетка Лабана слабо, но шевелилась. Это ее заслуга. Она вернула его к жизни, вырвала из смертельных объятий реки.

В груди у него что-то булькало и скрипело, скорее всего, хотел прокашляться и не мог. Лена уперлась ногами в камень, повернула Лабана на бок, и на траву полилась грязная желтая жидкость – из легких. Подождала, пока судорожные потуги на кашель прекратятся, и опять перекатила на спину. Почему-то казалось, что так лучше. Как будто он может ее видеть и слышать. Глаза обращены внутрь. Она уже встречала такие глаза. Давно, на Бали. Йог с заплетенными в тугие колбаски волосами и ожерельем из красно-коричневых орехов, похожих на маленькие мозги. Перед ним стояла оловянная миска, туда кидали деньги и фрукты. Йог не обращал на туристов ни малейшего внимания, неподвижно сидел в позе лотоса. Белые, такие же, как сейчас у Лабана, обращенные внутрь черепа зрачки были почти не видны, только угадывались за влажной пеленой глаз. Взгляд, который и взглядом-то нельзя считать. Лена то и дело оглядывалась на этого йога – за все время экскурсии по храму он ни разу не пошевелился.

Кожа у Лабана неприятного цвета, серо-белая, будто бы неживая. Из уродливой культи сочится розоватая жидкость – где-то там, внутри, еще теплится огонек. Слабенький росток, который ей удалось пробудить к жизни.

Снова начались судороги. Мышцы беспорядочно вибрировали, пытались выработать необходимое для жизни тепло. Если бы не она, ему бы давно пришел конец.

Лена наклонилась, расстегнула дождевик, пуговицы на кофте и блузке и прижалась к нему голой грудью.

Холодный, точно выловленная щука. Торопливо укрыла себя и его снятой одеждой, постаралась подоткнуть ему под бока. Свила гнездо и высиживала, как птенца.

Под ее тяжестью ему стало труднее дышать, но конвульсии прекратились, особенно грудных мышц, там, где соприкасались их тела. Она щедро делилась с ним теплом, опустошала себя в его поры. Прижалась еще теснее и обхватила руками.

Держись. Я помогу тебе. Во всем мире остались только мы, ты и я. Никого больше нет.

Похлопала по щеке. Слышала звук пощечины, видела, как деформируется под ее ладонями кожа, но на лице не отразилось ничего – ни гримасы боли, ни удивления. Ни желания очнуться. Но ей показалось, что оттенок кожи изменился, что Лабан чуточку порозовел. Не такой пепельно-серый, как был. И все время она чувствовала грудью сердечные толчки – слабые, но ритмичные. Пу-пуфф, пу-пуфф…

– Лабан, – прошептала она нежно. – Очнись, Лабан…

Осторожно провела рукой по лбу, шее, плечу. Холодные и влажные. Расстегнула пуговицы на джинсах, неуверенно сунула руку и нащупала в паху бедренную артерию. Пульс есть, к тому же… показалось или нет, что здесь кожа немного теплее? Нет, не показалось. Холод отступает, ей просто надо набраться терпения. Выпростала руку, задев при этом член. Плоский, холодный и съеженный, как сдувшийся резиновый шар.

Вот и весь его мачизм. Шарик, из которого выпустили воздух. Не удержалась и провела рукой еще раз. Жесткие, почти проволочные волосы на лобке. И эта маленькая покорная улитка…

Лабан. Лабан с его мужским обаянием. Лабан, который нынче утром в шале, пока они собирались на натуру, поломал все кисти, разбросал обломки по полу и призвал всех следовать его примеру.

– Кисти – фальшь, – объявил он. – Намеренное отдаление от природы, душевное оцепенение. Только пальцы. Твои пальцы, твои волосы, ногти, кровь твоего сердца, в конце концов.

И обошел дам-акварелисток, заглядывая каждой в глаза. Многие и в самом деле с восторженными восклицаниями поломали свои дешевые кисточки. Преподавательница уже раскрыла было рот, чтобы предложить писать акварельные пейзажи под музыку – дескать, мазок становится мягче и ритмичнее. Но после неожиданной выходки Лабана промолчала. А у дам затуманились глаза и трусики наверняка увлажнились.

– Лабан, мой Лабан…

Как будто стал немного теплее? Поганец, принц несчастный с зачарованных островов… Лежит, изо рта стекает какая-то дурно пахнущая жидкость. Что-то не складывается, почему-то не вяжется эта прозрачная жижица с его мачо-замашками… как, впрочем, и его акварели. Лена сорвала пучок травы, вытерла уголки рта, но полупрозрачная жидкость так и продолжала течь. Легкие булькают, как пузырящееся болото.

И вдруг она что-то почувствовала. Еле заметное движение там, внизу. Какой-то узелок… или, скорее, зверек. Она потрогала. Звериный детеныш, щенок, тычущийся мордочкой в ласкающую руку.

Он жил. Он начал шевелиться.

Лена лежала на Лабане совершенно неподвижно. Должно быть, подействовало тепло ее тела. Промежностью она ясно чувствовала эту возрождающуюся жизнь, росток, зародыш, этого пробуждающегося от спячки зверька.

Она погладила его член – мягкая нежная кожа, уже не холодная слизь, как у пойманной рыбы.

– Лабан?

Неужели очнулся? Тяжелое, с хрипами дыхание, полузакрытые невидящие глаза. Может, это что-то вроде рефлекса? Непроизвольная предсмертная эрекция? Она растерялась от волнения. Зажмурилась и ткнула в кровоточащую культю. Нет… Будь он в сознании, взвыл бы от боли, а тут даже не вздрогнул. Она сложила ладонь горстью на его члене и непроизвольно улыбнулась. Сколько времени прошло с тех пор, как она касалась мужчины таким недвусмысленным образом? Давно… слишком давно. И что хотела доказать? С какого перепуга она отказывала себе в самом естественном, самом трогательном и убедительном контакте мужчины и женщины? Эти мучительные годы… они позади теперь. Все смыла река. Река смыла всю грязь, мир снова стал простым и чистым, как после долгого, горячего душа. Или после бревенчатой сауны с дровяной топкой. Кожа загорелась, подумать только, а ведь она должна бы дрожать от холода в насквозь промокшей одежде.

Лена осторожно отодвинула крайнюю плоть, обнажила розово-сиреневый, слегка синюшный желудь головки. Эрекция несильная, оставшейся в организме крови не хватает. Не беда – справится. Дрожа от возбуждения, стянула штаны и трусы. Она знала – будет нелегко. Пришлось долго возиться, прежде чем удалось сделать все так, как завещано природой. Раздвинула большим и безымянным пальцем половые губы и, защемив указательным и средним ускользающую, трогательно податливую головку, с третьей или четвертой попытки заправила в упругое, обволакивающее тепло влагалища.

– Остались только мы, – лихорадочно шептала она. – Ты и я. Никого больше нет.

И начала осторожно, с минимальной амплитудой двигать тазом, с восторгом осознавая естественную, вечную красоту этих движений. Мужчина и женщина. Чуть дальше – чуть ближе… чуть дальше – и опять, словно испугавшись потери волшебства, ближе, ближе…

– Только мы… Лабан и Лена.