Чужие
Часть 77 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Еще кое-что, доктор. То, о чем вы не думали, но с чем я должен считаться. Может быть, это поможет вам понять мое положение, которому вы до сих пор мало сочувствовали. Вы не понимаете, что я должен быть подозрительным и бояться не только людей из «Транквилити»? С той самой минуты, когда нам стало известно о новых поворотах в этом деле, об этих паранормальных способностях, я стал бояться и вас.
— Меня? — Беннелл посмотрел на него словно громом пораженный.
— Вы работали здесь со всем этим, доктор. Вы почти каждый день заходите в пещеру, каждый день ставите эксперименты, ищете, тестируете, занимаетесь этим каждый день, работаете почти без отдыха, и так уже полтора года. Если Корвейсис и Кронин трансформировались всего за несколько часов контакта, почему я не должен считать, что за полтора года трансформировались и вы?
От сильного потрясения Беннелл на мгновение потерял дар речи. Наконец он сказал:
— Но это же совершенно разные вещи. Мои исследования проводились постфактум. Я, по существу, пожарный, человек, который приходит на место пожара, просеивает пепел и воссоздает картину случившегося. Возможность инфицирования существовала — если только существовала — в самом начале, в первые часы, не позднее.
— Как я могу быть в этом уверен? — Лиленд холодно посмотрел на доктора.
— В лабораторных условиях, с нашими мерами предосторожности…
— Мы имеем дело с неизвестной материей, доктор. И не можем предвидеть все потенциальные проблемы. Такова природа неизвестного. Вы не способны принять меры предосторожности против того, чего не в силах предвидеть.
Беннелл изо всех сил замотал головой, отрицая саму вероятность этого:
— Нет-нет-нет. Да нет же!
— Вы считаете, что я преувеличиваю свои тревоги, чтобы досадить вам, — сказал Лиленд. — Тогда спросите себя, почему лейтенант Хорнер во время нашего разговора сидел на стуле в таком напряжении. Как вам известно, он специалист по полиграфам и мог бы отремонтировать ваш, пока мы с вами разговаривали. Но я не хотел оставаться с вами наедине, доктор Беннелл. Только не наедине. Ни в коем случае.
Беннелл, моргая, спросил:
— Это потому, что я мог…
Лиленд кивнул:
— Если вы трансформировались, то могли бы трансформировать и меня, с помощью процесса, которого я даже представить себе не могу. Если бы мы остались вдвоем, вы могли бы воспользоваться возможностью — напасть, инфицировать меня, завладеть мною, выдавить из меня все человеческое и закачать что-то другое. — Лиленда пробрала дрожь. — Черт побери, не знаю, как это выразить, но мы оба понимаем, что я имею в виду.
— Мы даже не были уверены, что нас двоих достаточно для обеспечения безопасности, — сказал лейтенант Хорнер, чей голос рокотал в кабинете с низким потолком, отзывался слабой вибрацией в металлических стенах. — Я не сводил с вас глаз, доктор. Вы не обратили внимания, что я все время держал руку рядом с пистолетом?
Беннелл был слишком удивлен, чтобы говорить.
— Доктор, вы можете считать меня подозрительным ублюдком, неисправимым ксенофобом и фашистом, в любую секунду готовым открыть стрельбу, — сказал Лиленд. — Но меня назначили сюда не только для того, чтобы скрывать от общества правду, но и для того, чтобы защищать общество. Я обязан думать о худшем и действовать так, словно его нельзя избежать.
— Господи Исусе! — воскликнул Беннелл. — Вы полные, неисправимые параноики, вы оба!
— Я ждал от вас такой реакции, — сказал Лиленд, — независимо от того, остаетесь вы полноправным представителем человеческой расы или нет. — Затем обратился к Хорнеру: — Идем! Ты должен отремонтировать полиграф.
Хорнер вышел в Узел, а Лиленд двинулся следом.
— Постойте! Подождите! — окликнул их Беннелл. Лиленд обернулся и посмотрел на бледного чернобородого человека. — Хорошо, полковник. Ладно. Могу понять вашу подозрительность — ведь это часть вашей работы. И все же это безумие. Нет ни малейшей вероятности, чтобы я или кто-то из моих людей мог… стать вместилищем для кого-то другого. Это невозможно. Но раз вы были готовы убить меня, раз я вызвал у вас подозрение, значит вы готовы убить и всех, кто работает со мной, если решите, что нами кто-то завладел?
— Без колебаний, — резко сказал Лиленд.
— Но если бы я и мои люди трансформировались, если бы дошло до этого — но до этого никогда не дойдет, — то неужели вы не понимаете, что и весь персонал Тэндер-хилла тоже может трансформироваться? Не только те, кто знает, что́ находится в пещере, но и все прочие, военные и гражданские, вплоть до генерала Альварадо.
— Да, конечно, я понимаю. — Лиленд кивнул.
— И вы готовы убить всех, кто здесь находится?
— Да.
— Господи Исусе!
— Если вы надумали бежать, — сказал Лиленд, — можете пока забыть об этом. Полтора года назад, предвидя такую вероятность, я тайно ввел специальную программу в систему безопасности Бдительного. По моему указанию Бдительный может устанавливать новый пропускной режим, запрещающий всем выход из Тэндер-хилла. Без введения специального кода, конечно.
Беннелл преисполнился негодования и праведного гнева:
— Вы хотите сказать, что заточите нас здесь из-за своей надуманной… — Он замолчал, когда понял, в чем дело. — Боже мой, вы бы не сказали мне об этом, если бы уже не активировали новую программу в Бдительном.
— Верно, — сказал Лиленд. — Чтобы попасть сюда, я прошел идентификацию, приложив к сканеру левую, а не правую ладонь. Это было командой на введение нового режима. Никто, кроме меня и лейтенанта Хорнера, не сможет выйти из Тэндер-хилла, пока я не решу, что это безопасно.
Лиленд Фалкерк вышел из кабинета в Узел, настолько довольный собой, насколько это позволяли нынешние тревожные условия. На это ушло полтора года, но он все же наконец потряс невыносимо сдержанного Майлса Беннелла.
Если бы он решился еще на одно откровение, он мог бы поставить этого ученого на колени. Но существовала тайна, которую полковник должен был держать при себе. Уже имелся план уничтожить всех и вся в Тэндер-хилле, если он решит, что они инфицированы и выдают себя за людей. У него имелись средства, чтобы превратить все это сооружение в расплавленный шлак и пресечь эпидемию на корню. Загвоздка состояла в том, что ему пришлось бы убить и себя. Но он был готов пойти на такую жертву.
Проспав всего пять с половиной часов, Д’жоржа приняла душ, оделась и отправилась к Блокам. Марси и Джек Твист сидели за кухонным столом и не заметили, как она вошла. Д’жоржа остановилась у входа в гостиную и некоторое время наблюдала за ними, чего они не замечали.
Этой ночью, в четыре сорок, Д’жоржа, Джек и Брендан встретились со второй выездной группой в мини-маркете, после чего вернулись в мотель. Джек спал на полу в гостиной Блоков, так что Марси не осталась одна, когда Фей и Эрни утром уехали, каждый по своим делам. Д’жоржа хотела забрать дочку к себе в номер, но Джек сказал, что будет рад присмотреть за Марси, когда та проснется.
— Послушайте, — сказал он, — она спит вместе с Фей и Эрни. Если мы будем сейчас переносить ее, то разбудим их. А всем нам сегодня нужно как можно лучше выспаться.
— Но Марси спит уже несколько часов, — возразила Д’жоржа. — Она проснется раньше вас. Разбудит.
— Пусть лучше разбудит меня, чем вас, — ответил он. — Нет, правда, мне не нужно много сна. И никогда не было нужно.
— Вы хороший человек, Джек Твист, — сказала она.
— Да я святой! — проговорил Джек тоном, полным самоиронии, на что Д’жоржа совершенно серьезно возразила:
— Пожалуй, я не встречала никого лучше.
За те часы, что они ездили по городу в «чероки» Джека, она твердо убедилась в этом. Он был умен, наделен чувством юмора, восприимчив, мягок, умел слушать, как никто из ее знакомых. В половине второго ночи Брендан объявил, что умирает от усталости, улегся на заднее сиденье и мгновенно уснул. Д’жоржа расстроилась, когда священник решил ехать с ними, но не понимала почему, пока отец Кронин не уснул. Тут ей стало ясно, что ее чувства не имеют никакого отношения к священнику: ей хотелось заполучить Джека Твиста для себя одной. Когда Брендан перестал мешать ей, она получила то, чего подсознательно хотела все это время, и теперь, полностью подпав под обаяние Джека, принялась рассказывать ему о себе больше, чем рассказывала кому-либо еще после расставания с уехавшей в другой город ближайшей подругой — обеим было тогда шестнадцать. За семь лет брака она ни разу не говорила с Аланом так откровенно, как с Джеком Твистом — человеком, с которым познакомилась меньше двенадцати часов назад.
Теперь, стоя за кухонной дверью в доме Блоков и глядя на Джека с Марси, Д’жоржа отметила еще одну его хорошую сторону. Он умел легко разговаривать с ребенком, без малейшей нотки снисходительности или скуки в голосе; не многим взрослым удается такое. Он шутил с Марси, спрашивал ее про любимые песни, еду, фильмы, помог ей закрасить одну из последних, еще не закрашенных лун в ее альбоме. Но Марси пребывала в более глубоком и еще более пугающем, чем накануне, трансе. Она не отвечала Джеку, лишь бросала на него редкие и недоуменные взгляды, что, однако, не обескураживало его. Д’жоржа вспомнила, что он восемь лет разговаривал с находившейся в коме женой, никак не реагировавшей на его присутствие, а потому в ближайшее время вряд ли он потеряет терпение, возясь с Марси. Д’жоржа постояла в тени, за дверью, несколько минут, не выдавая себя, раздираемая противоречивыми чувствами: радостью при виде Джека и озабоченностью при виде дочери, которая еще глубже погрузилась в состояние, все больше наводившее Д’жоржу на мысли об аутизме.
— Доброе утро, — сказал Джек: он заметил Д’жоржу и оторвался от альбома с красными лунами. — Выспались? Давно здесь стоите?
— Недавно, — ответила та, входя на кухню.
— Марси, скажи маме «доброе утро», — обратился к девочке Джек.
Но Марси не оторвалась от луны, которую раскрашивала.
Д’жоржа встретилась взглядом с Джеком и увидела в его глазах озабоченность и сочувствие.
— На самом деле уже никакое не утро, — сказала она. — Почти полдень.
Она подошла к Марси, взяла ее за подбородок и приподняла ее голову. Девочка взглянула в глаза матери, но только на секунду — и вновь ушла в себя. Д’жоржа увидела ужасающе пустой взгляд. Она отпустила подбородок дочки, и та немедленно вернулась к своей луне и принялась скрести по бумаге последним красным мелком, оставшимся у нее.
Джек отодвинул свой стул от стола, встал, подошел к холодильнику:
— Проголодались, Д’жоржа? Я умираю с голоду. Марси недавно поела, а я ждал вас, чтобы позавтракать. — Он открыл дверцу холодильника. — Яичница, бекон и тост? Или я могу взбить омлет с сыром, зеленью и перцем?
— Вы еще и повар? — спросила Д’жоржа.
— Призов никогда не завоюю, — ответил он. — Но то, что я готовлю, обычно вполне съедобно, а в половине случаев даже можно сказать, что это такое. — Он открыл дверцу морозилки. — У них есть замороженные вафли. Могу поджарить к омлету.
— На ваш вкус.
Д’жоржа была не в силах оторвать глаз от Марси — аппетит пропадал, когда она смотрела на свою невменяемую дочь.
Джек взял из холодильника картонную упаковку молока, упаковку яиц, пакетик сыра, зеленый перец, маленькую луковицу и понес все это к разделочному столику рядом с раковиной. Когда он принялся разбивать яйца, Д’жоржа подошла к нему. Пожалуй, Марси не услышала бы ничего, даже если бы мать перешла на крик, но все же Д’жоржа обратилась к Джеку шепотом:
— Она и вправду поела?
Тот ответил тоже шепотом:
— Конечно. Немного овсянки. Кусочек тоста с вареньем и арахисовым маслом. Пришлось помочь ей немного — и все.
Д’жоржа старалась не думать о том, что Доминик рассказал ей о Зебедии Ломаке и о схожести между случаями Ломака и Алана. Если два взрослых человека не смогли справиться с нездоровой одержимостью, которая развилась на почве увиденного ими 6 июля и последовавшего за этим промывания мозгов, каковы шансы Марси справиться с этим и выжить?
— Ну-ну, — мягко сказал Джек. — Не плачьте, Д’жоржа. Слезами горю не поможешь. — Он обнял ее. — Все будет в порядке. Обещаю. Слушайте, сегодня утром все говорили, что спали просто прекрасно, без всяких сновидений, и Доминик не бродил во сне, и Эрни боялся темноты куда меньше обычного. А знаете почему? Одно то, что мы собрались здесь и живем по-семейному, разрушает блоки в памяти, снимает давление. Да, Марси сегодня утром стало чуть хуже, но это не значит, что все падает по наклонной. Ей будет лучше. Я знаю.
Д’жоржа не ожидала объятия, но приняла его с радостью. Господи, с какой же радостью! Она прижалась к Джеку, позволила ему удержать ее, ничуть не чувствуя себя слабой и глупой, напротив, она ощущала, как его силы перетекают в нее. Она была высоковата для женщины, а Джек не был высоким для мужчины, оба были почти одинакового роста, но Д’жоржей все равно овладело какое-то атавистическое чувство: ее оберегают, защищают. Она вспомнила, о чем думала вчера в самолете, летя на север из Лас-Вегаса: люди не рождаются для того, чтобы жить сами по себе, бороться в одиночку, наша сущность как вида — в потребности дарить и принимать дружбу, привязанность, любовь. Сейчас ей требовалось получать, а Джеку — давать, и слияние их потребностей наделяло обоих новой целеустремленностью и решимостью.
— Омлет с сыром, порезанным лучком и ломтиками зеленого перца, — сказал Джек. Его губы почти касались уха Д’жоржи, он словно чувствовал, что она опять обрела опору и готова двигаться дальше. — Вас устроит?
— По-моему, просто великолепно, — сказала она, неохотно отпуская его.
— И еще один ингредиент, — добавил он. — Я предупреждал, что на кулинарные призы мне не приходится рассчитывать. У меня в омлете всегда остается осколок скорлупы, как бы я ни старался.
— Ну, это же секрет хорошего омлета, — сказала она. — Осколок скорлупы для вкуса. Лучшие рестораны именно так и делают.
— Правда? А одну косточку в каждой рыбе оставляют?
— И кусочек копыта в каждой порции мяса по-бургундски, — сказала она.
— И в каждом трюфеле по свиному пятачку?
— А в каждом клопсе — по клопу. Боже мой, я ненавижу каламбуры.
— И я тоже, — сказал он. — Перемирие?
— Перемирие. Я натру сыр для омлета.