Чужие
Часть 63 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Задребезжали оконные рамы. Сотряслись стены. Кровавое сияние и свет ламп начали пульсировать в одном ритме с ударами.
ЛУБ-ДУБ-дуб… ЛУБ-ДУБ-дуб…
И опять Джинджер стала приближаться к ошеломительному открытию. С каждым громким ударом, с каждой пульсацией света воспоминания все ближе подплывали к поверхности.
Но усиливался и запретный страх, огромная черная волна ужаса накатила на нее. Блок Азраила делал то, для чего он и создавался, не давая прорваться воспоминанию, и Джинджер была на грани фуги, чего с ней не случалось уже неделю, со дня убийства Пабло Джексона. Она чувствовала знакомые признаки близкой отключки: дыхание затруднилось, ее трясло, как в присутствии смертельной опасности, дрожь становилась все более ощутимой. Мир вокруг нее начал гаснуть, маслянистая темнота проникала на края поля зрения.
«Беги или умрешь!»
Джинджер повернулась спиной к необыкновенной сцене, происходившей в конторке, обеими руками вцепилась в косяк входной двери, словно хотела остаться в сознании и отразить черную волну, которая собиралась ее унести. В отчаянии она посмотрела в стекло, за которым простирались бескрайний невадский пейзаж и мрачное зимнее небо, попыталась заблокировать раздражители — невероятный свет, невероятный звук, — которые подталкивали ее к черноте фуги. Ужас и бездумная паника были такими невыносимыми, что бегство в ненавистную фугу казалось чуть ли не лучшим выходом, но она каким-то образом держалась за дверную раму, держалась крепко, не сдавалась, хотя ее трясло, хотя дыхание перехватывало, — держалась. Ее приводили в ужас не столько странные явления за ее спиной, сколько вычищенные из памяти события того лета, в сравнении с которыми теперешние были лишь слабым эхом, и все же она держалась, держалась… пока трехчастные удары не стали стихать, пока красный цвет не стал бледнеть, пока в комнате не воцарилась тишина, пока единственным светом не стал тот, который шел через окна или от обычных светильников.
Все прошло. Она уже не потеряет сознание.
Она впервые сумела успешно противостоять приступу. Может быть, испытания последних месяцев укрепили ее. Может быть, находясь здесь, в шаге от раскрытия тайны, она получала дополнительные силы для сопротивления. А может быть, черпала силы у своей новой «семьи». Какими бы ни были причины, Джинджер почувствовала уверенность: если один раз она сумела одолеть фугу, то в следующий раз ей будет проще справляться с приступами. Блоки, защищавшие воспоминания, рассыпа́лись. А ее боязнь увидеть то, что случилось 6 июля, теперь бледнела перед страхом никогда не узнать о том, что случилось.
Джинджер, дрожа, повернулась к остальным.
Брендан Кронин с трудом добрался до дивана и опустился на него, его трясло. Кольца с его ладоней исчезли, как и у Доминика.
— Я правильно вас понял? — спросил Эрни у священника. — Такой же свет наполняет вашу спальню по ночам?
— Да, — признал Брендан. — Это случалось дважды.
— Но вы сказали, что это был приятный свет, — заметила Фей.
— Ага, — вставил Нед. — По вашим словам, свет казался… чудесным.
— Так и есть, — сказал Брендан. — Отчасти. Но если он становится красным… меня охватывает ужасный страх. Но когда все только начинается, я испытываю душевный подъем, наполняюсь странной радостью.
Зловещий алый свет и пугающие трехчастные звуки вызвали у Джинджер такой ужас, что она на время забыла о бодрящем лунном сиянии, которое предшествовало ужасу и наполнило ее ощущением чуда.
Вытерев руки о рубашку, словно кольца оставили нежелательный осадок на ладонях, Доминик сказал:
— В событиях той ночи было и хорошее и плохое. Мы хотим вспомнить то, что случилось с нами, но в то же время оно пугает нас… пугает нас…
— Пугает нас до смерти, — сказал Эрни.
Джинджер отметила, что даже Сэнди Сарвер, прежде знавшая эти события только с положительной стороны, теперь начала хмуриться.
В одиннадцать утра понедельника, когда Д’жоржа Монателла хоронила Алана Райкоффа, своего бывшего мужа, солнце Лас-Вегаса пробивалось между разбросанными там и сям серыми облаками. Сотни золотых столбов, шириной от полумили до нескольких ярдов, словно космические прожекторы, высвечивали некоторые здания, но большинство построек оставалось в тени. Несколько таких столбов двигались по кладбищу, подгоняемые спешащими облаками, и уходили на восток, в голую пустыню. Когда солидный с виду распорядитель похорон завершил внецерковную молитву и гроб опустили в могилу, место действия осветили особенно яркие лучи, и цветы вспыхнули всеми красками.
Кроме Д’жоржи и Пола Райкоффа, отца Алана, прилетевшего из Флориды, присутствовали еще пять человек. Не пришли даже родители Д’жоржи. Эгоизм Алана сделал свое дело: его уход из жизни не вызвал скорби почти ни у кого. Пол Райкофф, отчасти напоминая в этом своего сына, винил во всем Д’жоржу. С момента приезда вчера он вел себя откровенно грубо. Теперь, когда его единственный сын лежал в земле, Пол с каменным лицом отвернулся от Д’жоржи, и она поняла, что встретится с ним еще раз только в том случае, если желание увидеть внучку перевесит в нем упрямство и злость.
Проехав немного, она свернула на обочину, остановилась и наконец разрыдалась. Она плакала не о страданиях Алана и не об его уходе, а об окончательном крушении всех надежд, с которых начинались их отношения, о выгоревших дотла надеждах на любовь, дружбу, общие цели и совместную жизнь. Она не желала Алану смерти. Но теперь, когда он умер, она знала, что ей будет легче начать двигаться в выбранном направлении. Поняв это, она не почувствовала себя ни виноватой, ни жестокой, ощутив одну только печаль.
Тем же вечером Д’жоржа сказала Марси, что ее отец умер, хотя и умолчала о его самоубийстве. Поначалу Д’жоржа не собиралась ничего говорить дочке до середины следующего дня, когда они окажутся в кабинете доктора Коверли. Но прием у психолога пришлось отменить — чуть позже в этот же день Д’жоржа и Марси улетали в Элко, где их ждали Доминик Корвейсис, Джинджер Вайс и другие. Марси на удивление хорошо выдержала известие о смерти Алана: поплакала, но недолго и не отчаянно. В свои семь лет она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое смерть, но слишком маленькой, чтобы осознать, насколько это жестоко и бесповоротно. К тому же, перестав общаться с Марси, Алан невольно оказал ей немалую услугу: в каком-то смысле он умер для нее более года назад, и девочка успела его оплакать.
Было и еще одно обстоятельство, которое помогло Марси преодолеть скорбь: ее одержимость фотографиями луны. Всего через час после того, как девочка узнала о смерти отца, она уже сидела за обеденным столом с мелком в руке, сухими глазами, высунув между зубами маленький розовый язычок, что свидетельствовало о полной сосредоточенности. Она принялась раскрашивать луны в пятницу вечером и предавалась этому занятию весь уик-энд. В день отъезда, к завтраку, все до единой фотографии и все нарисованные от руки сотни лун — кроме пятидесяти — превратились в огненные шары.
Одержимость Марси встревожила бы Д’жоржу, даже если бы она не знала, что луна преследует и других и двое из них убили себя. Девочка пока не отдавала луне все свое время, но Д’жоржа легко могла представить себе, как Марси безвозвратно уйдет в страну безумия, если одержимость будет прогрессировать.
Ее тревога за дочь стала такой острой, что она быстро подавила слезы, заставившие ее съехать на обочину, завела «шеветт» и поехала к родительскому дому, где ее ждала Марси.
Девочка сидела за кухонным столом со своим непременным альбомом и закрашивала очередную луну красным мелком. Взглянув на Д’жоржу, она тут же вернулась к своему занятию.
Пит, отец Д’жоржи, тоже сидел за столом и, нахмурившись, смотрел на Марси. Время от времени он выдумывал что-нибудь, чтобы заинтересовать девочку, занять ее чем-нибудь менее странным и более здоровым, чем бесконечное раскрашивание лун, но все его попытки проваливались.
Д’жоржа в родительской спальне переодевалась в джинсы и свитер для путешествия на север, а Мэри Монателла выговаривала ей:
— Когда ты отберешь этот альбом у Марси? Или давай я отберу.
— Мама, я тебе уже говорила: доктор Коверли считает, что если отобрать альбом — это только усилит ее одержимость.
— По мне, это чистая глупость.
— Доктор Коверли говорит, что если мы будем заострять ее внимание на лунной коллекции на таком раннем этапе, то лишь подчеркнем важность и…
— Ерунда! У этого Коверли свои дети есть?
— Не знаю, мама.
— Наверняка нет. Иначе он бы не дал такого дурацкого совета.
Д’жоржа повесила платье на вешалку, осталась в трусиках и бюстгальтере и теперь чувствовала себя голой и уязвимой, вспомнив о том времени, когда она собиралась на свидания, а мать смотрела на нее. Мэри не одобряла мальчиков Д’жоржи, никогда, ни одного. Что тут говорить: Д’жоржа вышла за Алана отчасти потому, что он не нравился Мэри. Брак как бунт. Глупо, но она это сделала и заплатила немалую цену. Мэри довела ее до этого — ее удушающая, властная любовь. Теперь Д’жоржа схватила лежавшие на кровати джинсы, быстро влезла в них и через минуту была уже готова.
— Она даже не говорит, почему их коллекционирует.
— Потому что сама не знает. Это импульсивное желание. Иррациональная одержимость. Если причины есть, то они покоятся глубоко в подсознании и непонятны даже ей.
— Нужно забрать у нее альбом, — сказала Мэри.
— В общем, да, — согласилась Д’жоржа. — Только не сразу.
— Если хочешь знать мое мнение, я бы сделала это немедленно.
Д’жоржа собрала два больших чемодана, она хотела уехала от родителей раньше, чем собиралась. Теперь, когда пришло время ехать в аэропорт, за руль сел Пит, а Мэри воспользовалась возможностью продолжить свой нудеж.
Д’жоржа и Марси сидели сзади, тема разговора изменилась: от наилучшего способа избавить Марси от ее одержимости они перешли к путешествию в Элко. У Мэри были сомнения насчет этой поездки, и она не замедлила поделиться ими. В самолете что, всего двенадцать мест? А это не опасно — лететь в ведре с гайками, принадлежащем крохотной компании, у которой не хватает денег, так что она экономит на обслуживании техники? И зачем Д’жоржа вообще летит? Даже если у кого-то в Элко такие же проблемы, как у Марси, какое это имеет отношение к тому факту, что они останавливались в одном мотеле?
— Меня беспокоит этот парень, Корвейсис, — сказал Пит, затормозив на красный. — Не нравится мне, что ты связываешься с такими типами.
— Что значит «с такими»? Ты его даже не знаешь.
— Я знаю достаточно, — возразил Пит. — Он писатель, ты же понимаешь, что это за народ. Я когда-то читал, что Норман Мейлер однажды вывесил жену в окне, держа за ноги. А разве Хемингуэй не ввязывается вечно в какие-нибудь мордобои?
— Папа, Хемингуэй умер, — сказала Д’жоржа.
— Ну, видишь? Всегда дерется, напивается, сидит на наркотиках. Писатели — ненадежный народ. Мне не нравится, что ты связываешься с писателями.
— Твоя поездка — большая ошибка, — заявила Мэри.
Это не кончится никогда.
В аэропорту, когда Д’жоржа на прощание поцеловала родителей, те сказали, что любят ее, она сказала то же самое, и, как ни странно, все говорили правду. Хотя они постоянно донимали Д’жоржу, хотя их язвительность глубоко ранила ее, они любили друг друга. Если бы не любовь, они бы давным-давно перестали разговаривать. Отношения детей с родителями бывают иногда более загадочными, чем события, происходившие в мотеле «Транквилити» полтора года назад.
«Ведро с гайками» местной авиакомпании оказалось более комфортабельным, чем представляла Мэри: с обеих сторон узкого прохода располагалось по шесть мягких кресел, в бесплатных наушниках играла фоновая музыка, а пилот обращался с самолетом нежно, как с ребенком.
Тридцать минут спустя после вылета из Лас-Вегаса Марси закрыла альбом и, не обращая внимания на свет за иллюминатором, уснула, убаюканная громким, но гипнотизирующим гулом двигателей.
Д’жоржа во время полета думала о будущем: о дипломе по менеджменту, к которому она продвигалась, о надежде обзавестись магазином одежды, о трудной работе впереди — и об одиночестве, которое уже становилось проблемой. Ей нужен мужчина. Не в сексуальном смысле, хотя и это приветствовалось! Она встречалась несколько раз с мужчинами после развода, но в постель не ложилась ни с кем. Она не была евнухом в юбке. Секс был важен для нее, ей не хватало секса. Но секс был не главной причиной, по которой ей требовался мужчина, один, особый мужчина, товарищ. Ей нужен был тот, с кем она могла бы делить мечты, победы и поражения. У нее была Марси, но это не одно и то же. Генетические особенности человека, казалось, принуждали жить в паре с кем-нибудь, и эту потребность Д’жоржа чувствовала особенно остро.
Самолет двигался на северо-северо-восток, Д’жоржа слушала в наушниках Мантовани и — что было ей несвойственно — ненадолго погрузилась в девичьи фантазии. А что, если в мотеле «Транквилити» она встретит какого-нибудь особенного человека, с которым вместе начнет эту новую жизнь? Она вспомнила мягкий, но уверенный голос Доминика Корвейсиса, он тоже стал частью ее фантазий. Если таким мужчиной станет Корвейсис, что скажет отец, узнав о ее намерении выйти за одного из этих чокнутых пьяниц-писателей? Тех, что вывешивают своих жен в окне на большой высоте?!
Она выбросила эту фантазию из головы вскоре после посадки самолета, быстро поняв, что сердце Корвейсиса уже занято.
В четыре тридцать, за полчаса до заката, небо в Элко было затянуто темными тучами. Рубиновые горы на горизонте отливали лилово-черным цветом. Холодный пронзительный ветер задувал с запада и служил веским доказательством того, что они пролетели четыре сотни миль на север от Лас-Вегаса.
Корвейсис и доктор Джинджер Вайс ждали на поле, у маленького терминала. Когда Д’жоржа увидела их, у нее возникло странное, но обнадеживающее чувство, что она оказалась среди своих. Корвейсис говорил ей по телефону о чем-то таком, но Д’жоржа ничего не понимала, пока сама не испытала этого ощущения. К Джинджер она относилась как к попутчику-спасителю, но это чувство было особым.
Даже Марси, прижимавшая к груди свой альбом, завернутая в пальто и шарф, с глазами, припухшими после сна в самолете, при виде писателя и доктора вышла из своего транса. Она улыбалась и охотно отвечала на их вопросы — мать уже много дней не видела ее такой. Девочка предложила показать им альбом и покорилась, когда Корвейсис со смехом сгреб ее и понес на парковку.
«Мы правильно сделали, что приехали», — подумала Д’жоржа.
Корвейсис с Марси на руках шел к машине, Д’жоржа и Джинджер шли за ним с чемоданами. Д’жоржа сказала на ходу:
— Может, вы не помните, но вы оказали Марси срочную помощь в ту пятницу, в июле. Мы даже не успели зарегистрироваться в мотеле.
Джинджер моргнула:
— По правде говоря, я совсем забыла. Это были вы и ваш покойный муж? И Марси? Ну конечно — кто еще?
— Мы остановились на восьмидесятой федеральной, в пяти милях от мотеля, — вспоминала Д’жоржа. — Очень эффектный вид на юг, замечательная панорама. Мы хотели его использовать как фон для нескольких снимков.
Джинджер кивнула:
— А я ехала на восток следом за вами. Я увидела, как ваша машина встала на обочине. Вы наводили камеру на мужа и дочку, которые стояли в нескольких футах, за ограждением.
— Я не хотела, чтобы они стояли так близко к краю. Но Алан настаивал, говорил, что это лучшее место для лучшей фотографии, а если Алан на чем-то настаивал, спорить с ним было бесполезно.
Прежде чем Д’жоржа успела нажать кнопку, Марси оступилась, перевалилась через ограждение и покатилась по склону высотой тридцать-сорок футов.
— Марси! — вскрикнула Д’жоржа, отшвырнула в сторону камеру, перепрыгнула через ограждение и как сумасшедшая бросилась за дочерью.
Когда она добежала до Марси, раздался чей-то крик:
— Не трогайте ее! Я врач!
ЛУБ-ДУБ-дуб… ЛУБ-ДУБ-дуб…
И опять Джинджер стала приближаться к ошеломительному открытию. С каждым громким ударом, с каждой пульсацией света воспоминания все ближе подплывали к поверхности.
Но усиливался и запретный страх, огромная черная волна ужаса накатила на нее. Блок Азраила делал то, для чего он и создавался, не давая прорваться воспоминанию, и Джинджер была на грани фуги, чего с ней не случалось уже неделю, со дня убийства Пабло Джексона. Она чувствовала знакомые признаки близкой отключки: дыхание затруднилось, ее трясло, как в присутствии смертельной опасности, дрожь становилась все более ощутимой. Мир вокруг нее начал гаснуть, маслянистая темнота проникала на края поля зрения.
«Беги или умрешь!»
Джинджер повернулась спиной к необыкновенной сцене, происходившей в конторке, обеими руками вцепилась в косяк входной двери, словно хотела остаться в сознании и отразить черную волну, которая собиралась ее унести. В отчаянии она посмотрела в стекло, за которым простирались бескрайний невадский пейзаж и мрачное зимнее небо, попыталась заблокировать раздражители — невероятный свет, невероятный звук, — которые подталкивали ее к черноте фуги. Ужас и бездумная паника были такими невыносимыми, что бегство в ненавистную фугу казалось чуть ли не лучшим выходом, но она каким-то образом держалась за дверную раму, держалась крепко, не сдавалась, хотя ее трясло, хотя дыхание перехватывало, — держалась. Ее приводили в ужас не столько странные явления за ее спиной, сколько вычищенные из памяти события того лета, в сравнении с которыми теперешние были лишь слабым эхом, и все же она держалась, держалась… пока трехчастные удары не стали стихать, пока красный цвет не стал бледнеть, пока в комнате не воцарилась тишина, пока единственным светом не стал тот, который шел через окна или от обычных светильников.
Все прошло. Она уже не потеряет сознание.
Она впервые сумела успешно противостоять приступу. Может быть, испытания последних месяцев укрепили ее. Может быть, находясь здесь, в шаге от раскрытия тайны, она получала дополнительные силы для сопротивления. А может быть, черпала силы у своей новой «семьи». Какими бы ни были причины, Джинджер почувствовала уверенность: если один раз она сумела одолеть фугу, то в следующий раз ей будет проще справляться с приступами. Блоки, защищавшие воспоминания, рассыпа́лись. А ее боязнь увидеть то, что случилось 6 июля, теперь бледнела перед страхом никогда не узнать о том, что случилось.
Джинджер, дрожа, повернулась к остальным.
Брендан Кронин с трудом добрался до дивана и опустился на него, его трясло. Кольца с его ладоней исчезли, как и у Доминика.
— Я правильно вас понял? — спросил Эрни у священника. — Такой же свет наполняет вашу спальню по ночам?
— Да, — признал Брендан. — Это случалось дважды.
— Но вы сказали, что это был приятный свет, — заметила Фей.
— Ага, — вставил Нед. — По вашим словам, свет казался… чудесным.
— Так и есть, — сказал Брендан. — Отчасти. Но если он становится красным… меня охватывает ужасный страх. Но когда все только начинается, я испытываю душевный подъем, наполняюсь странной радостью.
Зловещий алый свет и пугающие трехчастные звуки вызвали у Джинджер такой ужас, что она на время забыла о бодрящем лунном сиянии, которое предшествовало ужасу и наполнило ее ощущением чуда.
Вытерев руки о рубашку, словно кольца оставили нежелательный осадок на ладонях, Доминик сказал:
— В событиях той ночи было и хорошее и плохое. Мы хотим вспомнить то, что случилось с нами, но в то же время оно пугает нас… пугает нас…
— Пугает нас до смерти, — сказал Эрни.
Джинджер отметила, что даже Сэнди Сарвер, прежде знавшая эти события только с положительной стороны, теперь начала хмуриться.
В одиннадцать утра понедельника, когда Д’жоржа Монателла хоронила Алана Райкоффа, своего бывшего мужа, солнце Лас-Вегаса пробивалось между разбросанными там и сям серыми облаками. Сотни золотых столбов, шириной от полумили до нескольких ярдов, словно космические прожекторы, высвечивали некоторые здания, но большинство построек оставалось в тени. Несколько таких столбов двигались по кладбищу, подгоняемые спешащими облаками, и уходили на восток, в голую пустыню. Когда солидный с виду распорядитель похорон завершил внецерковную молитву и гроб опустили в могилу, место действия осветили особенно яркие лучи, и цветы вспыхнули всеми красками.
Кроме Д’жоржи и Пола Райкоффа, отца Алана, прилетевшего из Флориды, присутствовали еще пять человек. Не пришли даже родители Д’жоржи. Эгоизм Алана сделал свое дело: его уход из жизни не вызвал скорби почти ни у кого. Пол Райкофф, отчасти напоминая в этом своего сына, винил во всем Д’жоржу. С момента приезда вчера он вел себя откровенно грубо. Теперь, когда его единственный сын лежал в земле, Пол с каменным лицом отвернулся от Д’жоржи, и она поняла, что встретится с ним еще раз только в том случае, если желание увидеть внучку перевесит в нем упрямство и злость.
Проехав немного, она свернула на обочину, остановилась и наконец разрыдалась. Она плакала не о страданиях Алана и не об его уходе, а об окончательном крушении всех надежд, с которых начинались их отношения, о выгоревших дотла надеждах на любовь, дружбу, общие цели и совместную жизнь. Она не желала Алану смерти. Но теперь, когда он умер, она знала, что ей будет легче начать двигаться в выбранном направлении. Поняв это, она не почувствовала себя ни виноватой, ни жестокой, ощутив одну только печаль.
Тем же вечером Д’жоржа сказала Марси, что ее отец умер, хотя и умолчала о его самоубийстве. Поначалу Д’жоржа не собиралась ничего говорить дочке до середины следующего дня, когда они окажутся в кабинете доктора Коверли. Но прием у психолога пришлось отменить — чуть позже в этот же день Д’жоржа и Марси улетали в Элко, где их ждали Доминик Корвейсис, Джинджер Вайс и другие. Марси на удивление хорошо выдержала известие о смерти Алана: поплакала, но недолго и не отчаянно. В свои семь лет она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое смерть, но слишком маленькой, чтобы осознать, насколько это жестоко и бесповоротно. К тому же, перестав общаться с Марси, Алан невольно оказал ей немалую услугу: в каком-то смысле он умер для нее более года назад, и девочка успела его оплакать.
Было и еще одно обстоятельство, которое помогло Марси преодолеть скорбь: ее одержимость фотографиями луны. Всего через час после того, как девочка узнала о смерти отца, она уже сидела за обеденным столом с мелком в руке, сухими глазами, высунув между зубами маленький розовый язычок, что свидетельствовало о полной сосредоточенности. Она принялась раскрашивать луны в пятницу вечером и предавалась этому занятию весь уик-энд. В день отъезда, к завтраку, все до единой фотографии и все нарисованные от руки сотни лун — кроме пятидесяти — превратились в огненные шары.
Одержимость Марси встревожила бы Д’жоржу, даже если бы она не знала, что луна преследует и других и двое из них убили себя. Девочка пока не отдавала луне все свое время, но Д’жоржа легко могла представить себе, как Марси безвозвратно уйдет в страну безумия, если одержимость будет прогрессировать.
Ее тревога за дочь стала такой острой, что она быстро подавила слезы, заставившие ее съехать на обочину, завела «шеветт» и поехала к родительскому дому, где ее ждала Марси.
Девочка сидела за кухонным столом со своим непременным альбомом и закрашивала очередную луну красным мелком. Взглянув на Д’жоржу, она тут же вернулась к своему занятию.
Пит, отец Д’жоржи, тоже сидел за столом и, нахмурившись, смотрел на Марси. Время от времени он выдумывал что-нибудь, чтобы заинтересовать девочку, занять ее чем-нибудь менее странным и более здоровым, чем бесконечное раскрашивание лун, но все его попытки проваливались.
Д’жоржа в родительской спальне переодевалась в джинсы и свитер для путешествия на север, а Мэри Монателла выговаривала ей:
— Когда ты отберешь этот альбом у Марси? Или давай я отберу.
— Мама, я тебе уже говорила: доктор Коверли считает, что если отобрать альбом — это только усилит ее одержимость.
— По мне, это чистая глупость.
— Доктор Коверли говорит, что если мы будем заострять ее внимание на лунной коллекции на таком раннем этапе, то лишь подчеркнем важность и…
— Ерунда! У этого Коверли свои дети есть?
— Не знаю, мама.
— Наверняка нет. Иначе он бы не дал такого дурацкого совета.
Д’жоржа повесила платье на вешалку, осталась в трусиках и бюстгальтере и теперь чувствовала себя голой и уязвимой, вспомнив о том времени, когда она собиралась на свидания, а мать смотрела на нее. Мэри не одобряла мальчиков Д’жоржи, никогда, ни одного. Что тут говорить: Д’жоржа вышла за Алана отчасти потому, что он не нравился Мэри. Брак как бунт. Глупо, но она это сделала и заплатила немалую цену. Мэри довела ее до этого — ее удушающая, властная любовь. Теперь Д’жоржа схватила лежавшие на кровати джинсы, быстро влезла в них и через минуту была уже готова.
— Она даже не говорит, почему их коллекционирует.
— Потому что сама не знает. Это импульсивное желание. Иррациональная одержимость. Если причины есть, то они покоятся глубоко в подсознании и непонятны даже ей.
— Нужно забрать у нее альбом, — сказала Мэри.
— В общем, да, — согласилась Д’жоржа. — Только не сразу.
— Если хочешь знать мое мнение, я бы сделала это немедленно.
Д’жоржа собрала два больших чемодана, она хотела уехала от родителей раньше, чем собиралась. Теперь, когда пришло время ехать в аэропорт, за руль сел Пит, а Мэри воспользовалась возможностью продолжить свой нудеж.
Д’жоржа и Марси сидели сзади, тема разговора изменилась: от наилучшего способа избавить Марси от ее одержимости они перешли к путешествию в Элко. У Мэри были сомнения насчет этой поездки, и она не замедлила поделиться ими. В самолете что, всего двенадцать мест? А это не опасно — лететь в ведре с гайками, принадлежащем крохотной компании, у которой не хватает денег, так что она экономит на обслуживании техники? И зачем Д’жоржа вообще летит? Даже если у кого-то в Элко такие же проблемы, как у Марси, какое это имеет отношение к тому факту, что они останавливались в одном мотеле?
— Меня беспокоит этот парень, Корвейсис, — сказал Пит, затормозив на красный. — Не нравится мне, что ты связываешься с такими типами.
— Что значит «с такими»? Ты его даже не знаешь.
— Я знаю достаточно, — возразил Пит. — Он писатель, ты же понимаешь, что это за народ. Я когда-то читал, что Норман Мейлер однажды вывесил жену в окне, держа за ноги. А разве Хемингуэй не ввязывается вечно в какие-нибудь мордобои?
— Папа, Хемингуэй умер, — сказала Д’жоржа.
— Ну, видишь? Всегда дерется, напивается, сидит на наркотиках. Писатели — ненадежный народ. Мне не нравится, что ты связываешься с писателями.
— Твоя поездка — большая ошибка, — заявила Мэри.
Это не кончится никогда.
В аэропорту, когда Д’жоржа на прощание поцеловала родителей, те сказали, что любят ее, она сказала то же самое, и, как ни странно, все говорили правду. Хотя они постоянно донимали Д’жоржу, хотя их язвительность глубоко ранила ее, они любили друг друга. Если бы не любовь, они бы давным-давно перестали разговаривать. Отношения детей с родителями бывают иногда более загадочными, чем события, происходившие в мотеле «Транквилити» полтора года назад.
«Ведро с гайками» местной авиакомпании оказалось более комфортабельным, чем представляла Мэри: с обеих сторон узкого прохода располагалось по шесть мягких кресел, в бесплатных наушниках играла фоновая музыка, а пилот обращался с самолетом нежно, как с ребенком.
Тридцать минут спустя после вылета из Лас-Вегаса Марси закрыла альбом и, не обращая внимания на свет за иллюминатором, уснула, убаюканная громким, но гипнотизирующим гулом двигателей.
Д’жоржа во время полета думала о будущем: о дипломе по менеджменту, к которому она продвигалась, о надежде обзавестись магазином одежды, о трудной работе впереди — и об одиночестве, которое уже становилось проблемой. Ей нужен мужчина. Не в сексуальном смысле, хотя и это приветствовалось! Она встречалась несколько раз с мужчинами после развода, но в постель не ложилась ни с кем. Она не была евнухом в юбке. Секс был важен для нее, ей не хватало секса. Но секс был не главной причиной, по которой ей требовался мужчина, один, особый мужчина, товарищ. Ей нужен был тот, с кем она могла бы делить мечты, победы и поражения. У нее была Марси, но это не одно и то же. Генетические особенности человека, казалось, принуждали жить в паре с кем-нибудь, и эту потребность Д’жоржа чувствовала особенно остро.
Самолет двигался на северо-северо-восток, Д’жоржа слушала в наушниках Мантовани и — что было ей несвойственно — ненадолго погрузилась в девичьи фантазии. А что, если в мотеле «Транквилити» она встретит какого-нибудь особенного человека, с которым вместе начнет эту новую жизнь? Она вспомнила мягкий, но уверенный голос Доминика Корвейсиса, он тоже стал частью ее фантазий. Если таким мужчиной станет Корвейсис, что скажет отец, узнав о ее намерении выйти за одного из этих чокнутых пьяниц-писателей? Тех, что вывешивают своих жен в окне на большой высоте?!
Она выбросила эту фантазию из головы вскоре после посадки самолета, быстро поняв, что сердце Корвейсиса уже занято.
В четыре тридцать, за полчаса до заката, небо в Элко было затянуто темными тучами. Рубиновые горы на горизонте отливали лилово-черным цветом. Холодный пронзительный ветер задувал с запада и служил веским доказательством того, что они пролетели четыре сотни миль на север от Лас-Вегаса.
Корвейсис и доктор Джинджер Вайс ждали на поле, у маленького терминала. Когда Д’жоржа увидела их, у нее возникло странное, но обнадеживающее чувство, что она оказалась среди своих. Корвейсис говорил ей по телефону о чем-то таком, но Д’жоржа ничего не понимала, пока сама не испытала этого ощущения. К Джинджер она относилась как к попутчику-спасителю, но это чувство было особым.
Даже Марси, прижимавшая к груди свой альбом, завернутая в пальто и шарф, с глазами, припухшими после сна в самолете, при виде писателя и доктора вышла из своего транса. Она улыбалась и охотно отвечала на их вопросы — мать уже много дней не видела ее такой. Девочка предложила показать им альбом и покорилась, когда Корвейсис со смехом сгреб ее и понес на парковку.
«Мы правильно сделали, что приехали», — подумала Д’жоржа.
Корвейсис с Марси на руках шел к машине, Д’жоржа и Джинджер шли за ним с чемоданами. Д’жоржа сказала на ходу:
— Может, вы не помните, но вы оказали Марси срочную помощь в ту пятницу, в июле. Мы даже не успели зарегистрироваться в мотеле.
Джинджер моргнула:
— По правде говоря, я совсем забыла. Это были вы и ваш покойный муж? И Марси? Ну конечно — кто еще?
— Мы остановились на восьмидесятой федеральной, в пяти милях от мотеля, — вспоминала Д’жоржа. — Очень эффектный вид на юг, замечательная панорама. Мы хотели его использовать как фон для нескольких снимков.
Джинджер кивнула:
— А я ехала на восток следом за вами. Я увидела, как ваша машина встала на обочине. Вы наводили камеру на мужа и дочку, которые стояли в нескольких футах, за ограждением.
— Я не хотела, чтобы они стояли так близко к краю. Но Алан настаивал, говорил, что это лучшее место для лучшей фотографии, а если Алан на чем-то настаивал, спорить с ним было бесполезно.
Прежде чем Д’жоржа успела нажать кнопку, Марси оступилась, перевалилась через ограждение и покатилась по склону высотой тридцать-сорок футов.
— Марси! — вскрикнула Д’жоржа, отшвырнула в сторону камеру, перепрыгнула через ограждение и как сумасшедшая бросилась за дочерью.
Когда она добежала до Марси, раздался чей-то крик:
— Не трогайте ее! Я врач!