Чужие
Часть 59 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Купите новую машину, — сказал Джек и вручил им деньги, в шутку засунув одну пачку под шапку моряка. — А если у вас есть голова на плечах, вы никому не расскажете об этом, в особенности газетчикам. Потому что тогда к вам нагрянут налоговики. Нет, мое имя вам ни к чему, и благодарить меня тоже не обязательно. Просто будьте добры друг с другом, ладно? Всегда будьте добры, ведь мы никогда не знаем, сколько времени нам отведено в этом мире.
Не прошло и часа, как Джек раздал сотню тысяч долларов, взятых из секретного хранилища в стене гардеробной при спальне. Времени у него было хоть отбавляй, а потому он купил букет кораллово-красных роз и отправился в округ Уэстчестер, в часе езды от Нью-Йорка, на кладбище, где две недели назад похоронили Дженни.
Джек не хотел хоронить ее на одном из переполненных и мрачных городских кладбищ. Он понимал, что становится сентиментальным, но чувствовал: единственное достойное место погребения для его Дженни — это открытая сельская местность с просторными зелеными склонами, тенистыми деревьями летом и мирным снежным пейзажем зимой.
Он приехал на кладбище перед наступлением сумерек. Хотя однообразные надгробия были установлены вровень с землей, без каких-либо признаков, чтобы отличить одно от другого, и большинство из них укрыл снег, Джек направился прямо к могиле Дженни, местоположение которой впечаталось в его сердце.
Безотрадный день перешел в еще более безотрадные сумерки в бесцветном мире, где единственным ярким предметом был букет роз. Джек сел в снег, не замечая ни влаги, ни холода, и заговорил с Дженни, как говорил много лет, пока она пребывала в коме. Он рассказал о вчерашнем ограблении, о том, как раздавал деньги. Когда занавес сумерек стал еще темнее, по дорожкам кладбища медленно двинулись машины охраны, оповещая припозднившихся посетителей о том, что ворота вскоре закроются. Наконец Джек встал, в последний раз посмотрел на имя Дженни, отлитое бронзовыми буквами на доске надгробия, освещенного синеватыми лучами одного из фонарей, что выстроились вдоль главного кладбищенского проезда.
— Я меняюсь, Дженни, и пока не знаю почему. Да, мне это нравится… но еще это странновато. — Следующие его слова удивили его самого. — Грядет что-то важное, Дженни. Не знаю что — но со мной случится что-то важное.
Он вдруг ощутил, что его новообретенное чувство вины и заключенный после этого мир с обществом — только первые шаги на большом пути, ведущем в места, о которых он пока даже не догадывается.
— Грядет что-то серьезное, — повторил он, — и как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной, Дженни.
С того самого момента, когда Эрни, Нед и Доминик начали забивать фанерой разбитые окна кафе, голубое небо Невады стало затягиваться броней темных грозовых туч. Несколько часов спустя, когда Доминик приехал на взятой напрокат машине в аэропорт Элко, чтобы забрать Джинджер Вайс, мир в сумеречном свете словно закутался в серо-стальную пелену. Он слишком волновался, чтобы ждать в терминале, и, завернувшись поплотнее в свою тяжелую зимнюю куртку, вышел на обдуваемое всеми ветрами поле, а потому услышал шум десятиместного двухмоторного самолета даже раньше, чем тот прорвался сквозь низко висящие тучи. Рев двигателей усиливал предчувствие надвигающихся военных действий, и Доминик с тревогой понял, что в некотором смысле они собирают свою армию; война с неизвестным врагом приближалась с каждым днем.
Самолет подрулил к терминалу, остановившись в восьмидесяти футах от него. Четвертым пассажиром, сошедшим по трапу, была доктор Вайс. Даже в объемной, совершенно непривлекательной куртке она казалась миниатюрной и прекрасной. Ветер превратил ее светло-серебристые волосы в трепещущее знамя.
Доминик поспешил ей навстречу, она остановилась и поставила на землю свои сумки. Они стояли, молча глядя друг на друга со странной смесью чувств: удивления, возбуждения, удовольствия и предчувствия. А потом, с порывом, который удивил в равной мере его и ее, бросились друг к другу и обнялись, как хорошие старые друзья, надолго разделенные обстоятельствами. Доминик прижимал Джинджер к себе, та крепко обнимала его, и он чувствовал биение ее сердца так же, как своего.
«Что тут происходит, черт побери?» — недоумевал он.
Но его чувства настолько смешались, что он не мог анализировать происходящее. Несколько секунд он мог только ощущать, но не думать.
Ни один не хотел отпускать другого, а когда они наконец перестали обниматься, то не могли говорить. Джинджер попыталась сказать что-то, но ее голос перехватило от эмоций, а Доминик произнес что-то несвязное. И тогда каждый взял по сумке, и они пошли на парковку.
В машине, когда Доминик включил двигатель и вентилятор погнал теплый воздух, Джинджер спросила:
— И что это было?
Все еще потрясенный, но — удивительно — ничуть не смущенный столь смелым приветствием, Доминик откашлялся.
— По правде говоря, не знаю. Но я думаю, что мы вместе, вы и я, пережили нечто немыслимое, этот опыт создал связь между нами, очень крепкую связь, которую мы толком не осознавали, пока не увидели друг друга.
— Когда я впервые увидела вашу фотографию на суперобложке, я испытала странное чувство, но оно даже отдаленно не напоминало то, что я ощущаю сейчас. Вышла из самолета, увидела вас здесь… мы словно знали друг друга всю жизнь. Нет, не совсем так. Точнее сказать… мы словно знали друг друга гораздо лучше, полнее, чем знали кого-либо другого, разделяли громадную тайну, которую хочет знать весь мир, но которой владеем только мы. Безумные мысли, правда?
Он отрицательно покачал головой:
— Нет. Вовсе нет. Вы облекли в слова то, что чувствовал я… настолько точно, насколько точными могут быть слова.
— Вы уже встречались с другими, — сказала Джинджер. — Вы испытали то же самое, когда знакомились с ними?
— Нет. Ко мне мгновенно приходили… какая-то теплота, сильное чувство общности, но они и рядом не стояли с тем, что я испытал, когда с самолета сошли вы. Мы все прошли через нечто необычное, связавшее наши жизни, наше будущее, но мы с вами определенно пережили что-то еще более странное и сильное. Черт! Много слоев, как у луковицы: одна странность поверх другой.
Так они проговорили с полчаса, сидя в салоне машины на парковке аэропорта. Снаружи подъезжали и уезжали машины, январский ветер колотил по «шевроле», стонал, налегая на окна, но они, занятые друг другом, редко обращали внимание на что-нибудь еще.
Джинджер рассказала о своих фугах, о сеансах гипнотической регрессии с Пабло Джексоном, о методах контроля мозга, известных как блок Азраила. Рассказала об убийстве Пабло, о том, как она сама едва спаслась от смерти.
Джинджер явно не искала ни сочувствия к своим страданиям, ни похвалы за то, как она вела себя в чрезвычайных обстоятельствах, но Доминик с каждой минутой все больше уважал ее и восхищался ею. Ростом всего пять футов и два дюйма, весом в сто фунтов, она казалась не менее представительной, чем вдвое более крупные мужчины.
Доминик рассказал о событиях последних суток, а когда Джинджер выслушала рассказ о его последнем сне и всплывших в нем воспоминаниях, то испытала огромное облегчение. Сновидение Доминика подтверждало теорию Пабло Джексона: ее фуги вызывались не умственным расстройством, а тем, что ассоциировалось с ее заточением в мотеле позапрошлым летом. Черные перчатки, шлем с темным щитком приводили ее в ужас потому, что были напрямую связаны с подавленными воспоминаниями о людях в защитных костюмах — тех, что присматривали за ней, пока ей делали промывку мозгов. Сливное отверстие в больничной раковине вызвало панику, потому что Джинджер, вероятно, была одной из «задержанных», отравленных полковником Фалкерком (кем бы он, черт подери, ни был), а потом у нее вызывали рвоту, чтобы она, как и Доминик, избавилась от яда в желудке. Будучи привязана к кровати в мотеле, она, вероятно, прошла не одно офтальмологическое обследование для определения глубины медикаментозного транса: вот почему офтальмоскоп, увиденный тем вечером в кабинете Джорджа Ханнаби, погрузил ее в такой беспросветный ужас. Доминик наблюдал за тем, как напряжение отпускает Джинджер перед лицом неопровержимого свидетельства: ее отключки — не следствие безумия, а отчаянные, но совершенно рациональные попытки избежать встречи с подавленными воспоминаниями, обращаться к которым ей запретили специалисты по промывке мозгов.
— Но что означают медные пуговицы на пальто человека, который убил Пабло? И на форме полицейского? Почему они привели меня в ужас и вызвали фугу?
— Мы знаем, что военные участвуют в сокрытии случившегося, — сказал Доминик, крутя ручку обогревателя, чтобы повысить температуру: обдуваемые ветром окна излучали холод, — а на их формах есть медные пуговицы, правда не со львами. Скорее всего, там тисненые орлы. Пуговицы на пальто убийцы и на форменной куртке полицейского, вероятно, напоминали пуговицы на мундирах тех, кто держал нас в заточении в этом мотеле.
— Да, но вы сказали, что на них были защитные костюмы, а не мундиры.
— Может быть, они не все время носили защитные костюмы. В какой-то момент они решили, что опасность миновала и костюмы можно снять.
Она кивнула:
— Я уверена, так оно и есть. И тогда остается только одно. Эти каретные фонари за домом на Ньюбери-стрит в день убийства Пабло. Я вам рассказывала о них: кованое железо с зернистыми стеклами янтарного цвета. Лампы мигают, как пламя газовой горелки. Совершенно обычные лампы. Но при виде их я отключилась.
— Основания ламп в номерах «Транквилити» имеют форму фонарей типа «летучая мышь» с маленькими янтарными окошками.
— Черт побери! Значит, причиной каждой моей отключки был предмет, напоминавший о тех днях, когда мне промывали мозги!
Доминик помедлил, потом залез под свитер, вытащил поляроидную фотографию из кармана рубашки, протянул ей.
Джинджер побледнела и задрожала, увидев себя, свои пустые глаза, уставившиеся в камеру.
— Гевалт! — воскликнула она и отвернулась от фотографии.
Доминик дал ей время, чтобы прийти в себя.
Снаружи, в гаснущем грязно-сером свете дня, в молчаливом ожидании застыло около десяти машин, похожих на темных, немых, задумчивых животных. Ветер носил по щебенчатому покрытию мусор, мертвые листья, всевозможную труху.
— Это мешугге, безумие какое-то, — сказала Джинджер, снова переводя встревоженный взгляд на фотографию. — Что могло случиться с нами, что оправдывало бы этот продуманный, опасный заговор? Что такого важного мы могли увидеть, черт побери?
— Мы узнаем, — пообещал Доминик.
— Узнаем ли? Позволят ли они нам? Они убили Пабло. Разве они не пойдут на что угодно, чтобы не дать нам раскрыть правду?
Еще раз отрегулировав обогреватель, Доминик сказал:
— Насколько я понимаю, заговорщики делятся на две фракции. Есть твердолобые, как полковник Фалкерк и его подчиненные, а есть ребята получше — не могу назвать их «хорошими ребятами»: например, тот парень, который прислал нам эти фотографии, и те двое в защитных костюмах из моего сна. Твердолобые хотели прикончить всех нас с самого начала, чтобы их тайне с гарантией ничто не угрожало. Но ребята получше решили прочистить нам мозги, использовать вместо насилия методы контроля памяти, чтобы мы могли жить и дальше. Видимо, у них больше влияния, раз они смогли продавить свой план.
— Убийца Пабло, вероятно, принадлежит к твердолобым.
— Да. Работает на Фалкерка. Полковник наверняка готов убивать всех, кто может разоблачить его операцию прикрытия. Но есть другая группа, которая не верит в «окончательное решение» Фалкерка, и я думаю, что они все еще пытаются нас защитить. Значит, шанс есть. Но мы не можем взять и уйти. Не можем вернуться домой и попытаться вести прежнюю жизнь только потому, что враг кажется таким сильным.
— Да, — согласилась Джинджер, — не можем. Ведь пока мы не узнаем, что случилось, у нас не будет никакой жизни.
Ветер нанес пожухлые листья на лобовое стекло, на крышу. Джинджер обвела взглядом парковку:
— Они, вероятно, знают, что мы собираемся в мотеле, что их планы рушатся. Как думаете, они наблюдают за нами?
— Весьма вероятно, что они взяли мотель под наблюдение, — сказал Доминик. — Но по дороге в аэропорт за мной никто не увязался. Я проследил, нет ли хвоста.
— Им не нужно было садиться вам на хвост, — мрачно произнесла она. — Они знали, куда вы направляетесь. Знали, кого встречаете.
— Не заблуждаемся ли мы, когда думаем, что действуем по собственной воле? Может быть, мы только жуки на ладони гиганта, способного раздавить нас, когда он захочет?
— Может быть, — согласилась Джинджер Вайс. — Но ей-богу, мы хотя бы можем больно укусить его несколько раз, прежде чем он нас прикончит.
Она говорила с истовой решимостью, убедительной, но одновременно забавной в такой комичной ситуации — противостояние гиганта и десятка жуков. Доминика порадовала ее непоколебимая решимость при ничтожных шансах на победу, но он не смог сдержать смеха.
Удивленно моргая, Джинджер посмотрела на него и тоже рассмеялась.
— Эй, я что, чересчур расхрабрилась? Меня может прихлопнуть гигант, а я торжествую, потому что успею его укусить, прежде чем он оставит от меня мокрое место?
— Вам надо дать второе имя — Забияка: Джинджер Забияка Вайс.
Глядя на Джинджер, смеющуюся над собой, Доминик еще раз поразился ее красоте. Его реакция на нее, когда он увидел ее на трапе, была мгновенной и сильной благодаря общим воспоминаниям, вычищенным из их памяти. Но даже будь они незнакомцами, которые никогда в жизни не пересекались, при взгляде на нее он почувствовал бы нечто большее, чем при виде других красивых женщин. При любых обстоятельствах ее лицо вскружило бы ему голову. Джинджер была особенной.
Он сделал глубокий вдох:
— Ну что, поедем? Я познакомлю вас с остальными.
— О да, — сказала она, вытирая тонкими пальцами слезы, которые появились в уголках ее глаз после приступа невеселого смеха. — Да, я очень хочу познакомиться с ними. С другими жуками на гигантской ладони.
Оставалось меньше получаса до захода солнца. В высоких долинах лежали длинные тени, грязно-серый свет, лившийся с затянутого тучами неба, придавал таинственный вид даже таким обыкновенным предметам, как скальные породы, клубки полыни и пожухлых злаков.
Прежде чем ехать в мотель, Доминик Корвейсис остановился с Джинджер у «особого места», как он его назвал, — участка земли в двухстах с лишним ярдах к югу от восьмидесятой федеральной. Ветер шелестел в почти невидимых зарослях. Лед на траве и полыни, когда он был заметен, казался черным, глянцево-черным.
Писатель молча встал поодаль от Джинджер и засунул руки в карманы куртки. Он предупредил свою спутницу, что никак не хочет влиять на ее реакцию, когда она окажется в этом месте, и предвосхищать ее первые ощущения.
Джинджер медленно прошлась туда-сюда, чувствуя себя глуповато, словно участвовала в наспех организованном эксперименте по телепатическому восприятию, настраивалась на вибрации ясновидца. Но это чувство быстро прошло, когда вибрации и вправду стали сотрясать ее. Возникло какое-то загадочное беспокойство, она поймала себя на том, что держится подальше от густых теней, словно там прячется что-то враждебное. Сердце ее забилось чаще. Беспокойство перешло в страх, она почувствовала, как изменилось ее дыхание.
«Оно внутри меня. Оно внутри меня».
Она повернулась на голос. Это был голос Доминика, который исходил не от него. Слова произносились за ее спиной. Но там никого не было — только сухая полынь и тонкий снежный лоскуток, белевший среди теней мягким светом.
— Что случилось? — спросил Доминик, направляясь к ней.
Она ошиблась. Другой голос Доминика, призрачно звучавший голос, не раздался за ее спиной, а возник внутри ее. Она снова услышала того, другого Доминика и теперь поняла, что это фрагмент воспоминания, эхо прошлого, слова, которые он сказал ей в пятницу, 6 июля, — вероятно, тогда, когда они стояли рядом, на этом самом месте. Эта крупица воспоминаний пришла без визуальной или обонятельной составляющей, потому что была частью событий, запертых блоком Азраила. До нее дошло только дважды повторенное: «Оно внутри меня. Оно внутри меня».
Внезапно ее мерцающий страх вспыхнул ярким светом. Ландшафт вокруг нее, казалось, таил не имевшую названия, но чудовищную угрозу. Она быстрым шагом двинулась назад к шоссе, и Доминик спросил, что случилось, но Джинджер только ускорила шаг, не в силах ответить, — страх забил ей горло и рот. Доминик окликнул ее, и она побежала. Все предметы, что она видела перед собой, казалось, имели раны в восточной части: в том направлении тянулись черные тени, похожие на лужи крови.
Джинджер обрела способность говорить, лишь когда они добрались до машины и закрыли дверцы, когда Доминик завел двигатель и теплая струя воздуха коснулась ее замерзшего лица. Дрожащим голосом она рассказала ему о не имеющей названия угрозе, которую почувствовала на этом ничем не примечательном клочке земли, о своем воспоминании: взволнованный голос и предложение из трех слов.
— Оно внутри меня, — задумчиво повторил он. — Вы уверены, что в тот вечер я вам сказал эти самые слова?