Чужие
Часть 53 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Чикаго, Иллинойс
Нисколько не поколебавшись в своей решимости, не продемонстрировав ни малейшей неуверенности, Брендан сумел получить согласие отца Вайкезика на поездку в Неваду — в понедельник, без ожидающего чуда монсеньора Джанни на хвосте.
В десять минут одиннадцатого он выключил свет, лег в постель, устроился в темноте на боку и уставился в окно, где на изморози, покрывшей стекло, едва поблескивал бледный свет. Окно выходило во двор, где в этот час не горело ни одного фонаря, поэтому Брендан знал, что видит отраженное лунное сияние, преломленное тонким слоем льда на стекле. Сияние могло быть только отраженным, потому что траектория движения луны по небу не допускала прямого обзора: вечером земной спутник был виден из окна кабинета, располагавшегося на другой стороне дома, и теперь луна не могла находиться над двором — для этого ей пришлось бы отклониться от своей траектории и повернуть на девяносто градусов, что было невозможно. Брендан терпеливо лежал в ожидании сна. Постепенно его начала интриговать ненавязчивая повторяемость рисунка, образованного вторичными лунными лучами, проникавшими сквозь изморозь на стекле. Свет делился там, где один кристаллик льда соприкасался с другим; каждый лучик расщеплялся на сотни новых, потом еще на сотни.
— Луна, — прошептал Брендан, удивленный своим голосом. — Луна.
Постепенно он стал понимать, что происходит нечто сверхъестественное.
Поначалу он чувствовал только очарование гармоничным взаимодействием мороза и луны, но вскоре очарование перешло в нечто более сильное — влечение. Он не мог оторвать взгляд от жемчужного окна. Это было неопределенное обещание, оно влекло его к себе, как пение сирены влечет моряка. Пока еще не понимая своих намерений, он выпростал руку из-под одеяла и потянулся к окну, хотя от стекла его отделяли десять футов — дотянуться с кровати было невозможно. Черный силуэт руки с раздвинутыми пальцами четко выделялся на фоне мягко мерцавшего белоснежного стекла, и тщетные потуги Брендана определялись одолевавшим его желанием. Он жаждал оказаться в этом свете, не в том, который жил во льду, а в другом, в золотистом свете его сновидений.
— Луна, — прошептал он, снова удивляясь звуку своего голоса.
Сердцебиение участилось. Он начал дрожать.
Сахарная корка на стекле вдруг претерпела необъяснимые изменения. На глазах Брендана тонкий лед начал таять по краям стекла и съехал к центру. Через несколько секунд, когда таяние прекратилось, остался идеальный ледяной круг дюймов десять в диаметре, призрачно мерцавший посреди чистого сухого темного прямоугольника окна.
Луна.
Брендан знал: это знак, хотя и не догадывался, кто или что и откуда посылает его, как не понимал и смысла знака.
Вечером под Рождество, когда он был у родителей в Бриджпорте, ему приснился сон, в котором, очевидно, фигурировала луна, — он разбудил отца и мать громкими испуганными криками. Но он ничего не запомнил. С тех пор, насколько ему было известно, луна не присутствовала ни в одном из его сновидений: их действие всегда происходило в каком-то таинственном месте, наполненном ослепительным золотым светом, где ему предлагали какое-то невероятное откровение.
А теперь, пока он тянулся рукой к слегка флуоресцирующей изморози на стекле, та сделалась ярче, словно в кристаллах льда происходила химическая реакция особого рода. Изображение луны изменилось, поменяв молочный оттенок на девственно-белый — цвет снега в лучах солнца, и становилось все ярче, пока не превратилось в искрящийся круг серебра, что сверкал на стекле.
Сердце Брендана яростно колотилось, он пребывал в уверенности, что стоит на грани поразительного откровения, и продолжал тянуть руку к окну; он охнул, когда столб света, похожий на луч прожектора и ничуть не уступавший ему в яркости, оторвался от морозной луны и упал на его постель. Брендан прищурился, глядя на сияние, пытаясь понять, как столь яркое свечение может исходить от схваченного морозцем окна, но тут свет изменился на бледно-красный, на темно-красный, на малиновый, на алый. Смятые одеяла вокруг него блестели, как расплавленная сталь, а протянутая рука казалась мокрой от крови.
Его охватило ощущение дежавю, он пребывал в абсолютной убежденности, что когда-то уже стоял под алой луной, купался в ее кровавом свете.
Хотя он жаждал понять, как этот странный красный свет связан с чудесным золотым светом его сновидений, хотя он все еще чувствовал зов чего-то неизвестного, ожидавшего его в этом сиянии, им внезапно овладел страх. По мере того как алые лучи становились все ярче, а спальня превращалась в котел, полный холодного красного огня и красных теней, страх Брендана перерастал в такой беспредельный ужас, что его начало трясти и кожа покрылась потом.
Он убрал руку под одеяло, и алый цвет быстро потускнел до серебристого, тот тоже стал выцветать — и вот кружок инея на окне стал подсвечиваться только естественным сиянием январской луны.
Когда сумерки снова предъявили права на его комнату, Брендан сел и быстро включил свет. Мокрый от пота, трясущийся от страха, как ребенок, напуганный выдуманными историями про хищных гоблинов, он подошел к окну. Кружок льда оставался на прежнем месте: образ луны в центре не тронутого морозом стекла.
Может быть, свет был сновидением или галлюцинацией? Отчасти Брендану хотелось именно этого. Но ледяная луна оставалась на прежнем месте — реальность, а не обман зрения.
Он осторожно прикоснулся к стеклу, но не почувствовал ничего необычного. Только зимний холод, напиравший с той стороны окна. Вздрогнув, он понял, что чувствует на ладонях распухшие кольца. Он перевернул руки и смотрел, как стигматы исчезают.
Он вернулся к кровати и долгое время сидел спиной к изголовью, с открытыми глазами и включенным светом, набираясь мужества, чтобы лечь в темноте.
Округ Элко, Невада
Эрни стоял у ванны, пытаясь вспомнить в точности, что он думал и чувствовал рано утром в субботу, 14 декабря, когда им овладел какой-то странный порыв открыть окно и ему явилась эта странная галлюцинация. Писатель Доминик Корвейсис стоял у раковины, а Фей наблюдала, стоя у двери.
Светильники на потолке и над зеркалом бросали теплые отблески на керамический пол, заставляли сверкать хромированные смесители и штангу для занавески над ванной, придавали яркое сияние пластиковой занавеске и постепенно высвечивали воспоминания, которые искал Эрни.
— Свет. Я пришел сюда за светом. Мой страх перед темнотой в тот момент достиг пика, и я пытался спрятаться от Фей. Спать не мог, поэтому я встал с кровати, пришел сюда, закрыл дверь и просто… ну вроде как наслаждался светом.
Он рассказал, как его внимание привлекло окно над ванной и как им овладела иррациональная и настоятельная потребность бежать.
— Это трудно объяснить. Но вдруг сумасшедшие мысли… завертелись в моей голове. Я почему-то запаниковал. Подумал, что это моя единственная возможность спастись, и я должен ею воспользоваться, вылезти в окно головой вперед, бежать в горы… добраться до ранчо, попросить помощи.
— Помощи от чего? — спросил Корвейсис. — Почему вы нуждались в помощи? Почему вы чувствовали, что вам нужно бежать из собственного дома?
Эрни нахмурился:
— Ни малейшего понятия.
Он вспомнил, что чувствовал в ту ночь необъяснимый страх, волнение, странно смешанное с мечтательностью. Потом показал на окно:
— Я откинул задвижку. Открыл окно. И выбрался бы наружу, вот только увидел там кого-то. На крыше подсобки.
— Кого? — спросил Корвейсис.
— Это звучит глупо. Я увидел человека в мотоциклетном шлеме. Белый защитный шлем. На лицо опущен темный щиток. Черная перчатка. Он даже просунул в окно руку, словно хотел схватить меня, но я отшатнулся и упал через борт ванны на пол.
— И в этот момент прибежала я, — вставила Фей.
— Я поднялся с пола, — продолжил Эрни, — вернулся к окну, посмотрел на крышу. Никого. Это была просто… галлюцинация.
— В крайних случаях фобии, — сказала Фей, — когда больной почти постоянно пребывает в состоянии тревоги, случаются и галлюцинации.
Писатель уставился на матовое окно над ванной, словно надеялся увидеть разгадку какой-то важной тайны в неровной молочной поверхности стекла. Наконец он произнес:
— Это была не совсем галлюцинация. Подозреваю, Эрни, что ваше видение… было воспоминанием, флешбэком из позапрошлого лета. Воспоминанием из заблокированных дней. В тот день, четырнадцатого декабря, ваши подавленные воспоминания на мгновение вырвались наружу. Флешбэк вернул вас в то время, когда вы и в самом деле были пленником в собственном доме и пытались бежать.
— И меня остановил этот тип на крыше подсобки? Но что он там делал? В мотоциклетном шлеме? Странно, не правда ли?
— Человек в дезактивационном костюме, посланный для борьбы с разливом химикатов или биологических токсинов, должен носить герметичный шлем, — сказал Доминик.
— Дезактивация, — сказал Эрни. — Но если они действительно были здесь в таких костюмах, то, должно быть, на самом деле произошла утечка.
— Может быть, — произнес Доминик. — Мы пока знаем слишком мало, чтобы утверждать наверняка.
— Но послушайте, — вступила в разговор Фей, — если мы все пережили это так, как вы думаете, почему только вы, Эрни и мистер Ломак страдали от негативных последствий? Почему я не вижу дурных снов и не имею психологических проблем?
Взгляд писателя вновь обратился к окну.
— Не знаю. Но мы должны ответить на эти и некоторые другие вопросы, если хотим убрать подсознательную тревогу, оставшуюся в нас после пережитого, если хотим снова жить нормальной жизнью.
Из Коннектикута в Нью-Йорк
Расстояние от места ограбления до взятого в аренду по липовым документам четырехместного гаража составляло всего девять миль. Джек и его сообщники забрали из бронированного фургона мешки с деньгами и вскоре уже были у гаража, куда поставили два лжефургона Дорожного департамента, предварительно выведя оттуда свои машины. Длинный ряд гаражей тянулся вдоль загаженного проулка в убогом районе — смягченные законы о зонировании позволяли располагать здесь коммерческие и промышленные предприятия рядом с жилыми домами. Шелушащаяся краска, грязные, разбитые уличные фонари, пустые витрины, зловещего вида беспородные бродячие собаки…
Они выгрузили содержимое холщовых мешков на бетонный пол, весь в подтеках масла, на скорую руку пересчитали деньги, быстро разделили их на пять частей, приблизительно по триста пятьдесят тысяч в каждой. Купюры были в употреблении, а потому их не могли отследить.
Джек не чувствовал ни торжества, ни волнения. Ничего.
Через пять минут банда рассеялась, как пух одуванчика на ветру. Ювелирная работа.
Джек отправился домой на Манхэттен сквозь короткие шквальные порывы ветра со снегом, недостаточно сильные, чтобы замести шоссе или помешать движению.
На пути из Коннектикута он пребывал в странном настроении, и с ним произошла перемена, которой он никак не мог предвидеть. Минута за минутой, миля за милей серость внутри его начинала наконец окрашиваться эмоциями, апатия — сменяться удивлявшими его чувствами. Его не поразило бы усиление чувства скорби или одиночества, потому что Дженни умерла всего семнадцать дней назад. Но та эмоция, которая все сильнее брала его за горло, называлась чувством вины. Украденные триста пятьдесят тысяч в багажнике машины легли на совесть таким тяжелым грузом, будто это были первые его деньги, добытые неправедным путем.
За восемь хлопотных лет, полных тщательно спланированных и блестяще осуществленных ограблений (порой более крупных, чем операция с бронированной машиной), он ни разу не испытывал ни малейшего чувства вины. Он видел себя всего лишь мстителем. До этого дня.
По дороге к Манхэттену, в эту снежную зимнюю ночь, он начал видеть себя обычным грабителем. Чувство вины окутало его, как оберточная бумага. Джек все время пытался сбросить его. Но оно не отставало.
Каким бы неожиданным ни казалось ему это чувство, копилось оно давно, именно в этом направлении вело его растущее недовольство в последние несколько месяцев. Разочарование дало ощутимо знать о себе после ограбления ювелирного магазина в прошлом октябре, и он думал, что перемены начались именно тогда. Но теперь, вынужденно занявшись самоанализом, он понял, что перестал получать удовольствие, настолько же полное, как раньше, задолго до этого. Он двигался все дальше и дальше в прошлое, искал последнюю операцию, от которой получил ничем не замутненное удовольствие, и поразился, поняв, что это было ограбление Макалистера, в округе Марин к северу от Сан-Франциско, позапрошлым летом.
Обычно он работал только на востоке, поближе к Дженни, но Бранч Поллард, с которым он только что провернул удачное ограбление «гардмастера», на некоторое время обосновался в Калифорнии и нашел там некоего Эйврила Макалистера, овечку, которая только и ждала стрижки. Макалистер, промышленник стоимостью около двухсот миллионов долларов, жил в округе Марин на участке в восемь акров, защищенном каменными стенами, сложной электронной системой безопасности и сторожевыми собаками. По сведениям, полученным Поллардом из полудюжины источников, Макалистер коллекционировал редкие монеты и марки — товары, пользующиеся наибольшей популярностью у скупщиков краденого. Кроме того, он был игроком: три раза в год ездил в Лас-Вегас и оставлял там обычно четверть миллиона, но иногда возвращался с большим выигрышем. Выигрыши он брал наличными, чтобы не платить налог, и часть этих денег наверняка находилась в особняке. Бранчу требовались стратегическое чутье и знание электроники, а Джеку нужна была смена обстановки, и они с помощью еще одного человека провернули это дело.
Тщательно все распланировав, они без проблем проникли на участок и в дом. У них имелась электронная прослушивающая аппаратура, которая могла обнаруживать тихие щелчки тумблеров сейфа и усиливать их звучание, что делало выявление кодовых комбинаций детской игрой, но для страховки они прихватили инструменты для взлома и немного взрывчатки. Сложность состояла в том, что сейф промышленника был настоящим банковским хранилищем. Промышленник не сомневался в его неуязвимости настолько, что даже не потрудился скрыть дверь при помощи раздвижной перегородки или гобелена. Вделанная в одну из стен громадной игровой комнаты, она представляла собой массивный щит из нержавеющей стали, как в первоклассном банке. Прослушивающее устройство, купленное Джеком, не обладало достаточной чувствительностью, чтобы обнаруживать движение тумблеров через двадцать дюймов нержавеющей стали. Пластиковая взрывчатка могла раскурочить любой сейф, но не эту дверь. Набор инструментов для взлома — над ним и куры бы посмеялись.
Они ушли без марок и монет, но со стерлинговым серебром, полной коллекцией первых изданий Рэймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, несколькими драгоценностями, которые миссис Макалистер беззаботно оставила за пределами хранилища, и грудой других предметов, продав украденное перекупщику всего за шестьдесят тысяч долларов. Сумму разделили поровну. Добыча была ни в коей мере не жалкой, но гораздо меньшей, чем ожидалось, и недостаточной для покрытия расходов, оправдания затраченного времени, планирования и рисков.
Несмотря на такой облом, Джек получил кайф от работы. Когда все трое благополучно покинули дом Макалистера, Джек и Бранч решили, что катастрофа — это по-своему забавно, и даже посмеялись над случившимся. Два дня они провели, наслаждаясь калифорнийским солнышком, а потом Джек вдруг решил отправиться со своими двадцатью тысячами в Рино и проверить, не повезет ли ему больше с костями и блек-джеком, чем с грабежом. Через сутки после регистрации в отеле «Харрас» он покинул город, имея в кармане 107 455 долларов вместо двадцати тысяч. Изящная симметрия — неудача, которая обернулась удачей, — принесла ему громадное удовольствие. Он решил продлить свой отпуск, взял напрокат машину и поехал в Нью-Йорк через всю страну в прекрасном настроении, с нетерпением ожидая того дня, когда увидит Дженни.
А сегодня, по прошествии более чем полутора лет, въезжая на Манхэттен после операции в Коннектикуте, Джек понял, что фиаско в доме Макалистера странным образом было последней операцией, которая дала ему ничем не замутненное удовлетворение. В этот момент он начал долгое путешествие от заведшей его в тупик аморальности по территории нравственности, пока снова не обрел способности чувствовать свою вину.
Но почему? Что вызвало в нем такую перемену? Что продолжало ее питать? Ответов он не знал.
Он знал только, что больше не может считать себя грустным, романтичным разбойником, творящим справедливую месть в ответ на зло, причиненное ему и его любимой жене. Он был всего-навсего вором. Восемь лет он предавался самообману. Теперь он видел себя в истинном свете, и это неожиданное прозрение было поразительным.
Он стал не просто человеком, живущим без цели. Хуже того, ему не хватало достойной цели в течение всех восьми лет, хотя он сам этого не понимал.
Он ехал по улицам Манхэттена, сам не зная куда, — сразу возвращаться в свою квартиру ему не хотелось.
Вскоре Джек обнаружил, что едет по Пятой авеню и приближается к собору святого Патрика. Подчинившись минутной прихоти, он остановился у дверей огромного собора, наплевав на запрет остановки, выбрался из машины, подошел к багажнику, открыл его и вытащил из пластикового мешка для мусора около полудюжины перевязанных пачек с двадцатками.
Глупо было оставлять припаркованную с нарушением правил машину, в багажнике которой лежало более трети миллиона ворованных денег, незаконно приобретенный СЛИКС и оружие. Если подъедет коп, чтобы выписать штраф, заподозрит неладное и захочет обыскать машину, для Джека это будет означать конец. Но ему с некоторых пор было все равно. В каком-то смысле он уже умер, хотя и оставался в живых, как и Дженни, покойница, продолжавшая дышать.
Джек, хотя и не был католиком, открыл украшенную рельефами бронзовую дверь собора, вошел внутрь. Перед скамейкой стояли на коленях несколько человек — просили о чем-то бога или читали молитвы; здесь же старик, несмотря на поздний час, зажигал свечку. Джек несколько секунд глядел на изящный балдахин над главным алтарем. Потом увидел ящики для пожертвований, вытащил из внутреннего кармана куртки стопки двадцатидолларовых купюр, разорвал бумажные упаковочные ленты и растолкал деньги по контейнерам так, словно клал мусор в бачок.