Чужие

Сидя в одиночестве на заснеженном холме, он предался воспоминаниям: иное время, место потеплее, влажная ночь в Центральной Америке, в джунглях, он с помощью такого же бинокля изучает ночной ландшафт. Потом взволнованно вглядывается в даль — не окружают ли его и его товарищей солдаты противника…



Его взвод — двадцать превосходно подготовленных рейнджеров под командой лейтенанта Рейфа Эйкхорна, заместителем которого был Джек, — незаконно пересек границу и скрытно проник на территорию противника, на пятнадцать миль вглубь. Присутствие рейнджеров могло быть истолковано как военная операция, поэтому на них была камуфляжная форма без всяких знаков различия и войсковой принадлежности — и, конечно, никаких документов.

Их целью был небольшой лагерь «перековки», цинично названный институтом братства, где в плену Народной армии находились около тысячи индейцев племени мискито. Двумя неделями ранее католические священники вывели через джунгли из страны полторы тысячи индейцев, которых тоже собирались заключить в лагерь. Священники рассказали, что индейцев в институте должны были уничтожить и похоронить в общей могиле.

Мискито — племя гордое, с богатой культурой, от которой его представители не желали отрекаться ради враждебной к этническим меньшинствам коллективистской философии новых лидеров страны. Верность индейцев своим традициям обрекала их на уничтожение: ради укрепления своей власти правящая верхушка без колебания поставила бы всех к стенке.

Тем не менее двадцать рейнджеров в штатском не отправились бы на такое опасное дело только ради мискито. Диктаторские режимы как левого, так и правого толка ежедневно убивали своих граждан во всех уголках земли, и Соединенные Штаты не предотвращали, да были и не в силах предотвратить санкционированные государством убийства. Но, кроме индейцев, в институте было еще одиннадцать человек, ради которых стоило рисковать.

Эти одиннадцать, в прошлом революционеры, вели справедливую войну против ныне свергнутого правого диктатора, и они отказались молчать, когда левый тоталитарный режим предал их революцию. Наверняка они владели очень ценной информацией. И это было важнее жизни других индейцев, — по крайней мере, в Вашингтоне считали так.

Взвод Джека добрался до Института братства, располагавшегося в сельской местности на границе джунглей. Если забыть о названии, институт был обычным концлагерем — площадка, огороженная колючей проволокой, вышки охраны. За огороженным периметром стояло два здания: двухэтажное бетонное сооружение, откуда местные власти управляли районом, и ветхая деревянная казарма, где размещалось шестьдесят солдат.

Вскоре после полуночи взвод рейнджеров тихо занял намеченные позиции и нанес минометный удар по казарме и бетонному зданию. За этой атакой последовала короткая рукопашная схватка. Через полчаса после того, как прозвучал последний выстрел, индейцы и другие пленные — Джек в жизни не видел такой радости на лицах людей — построились в колонну и двинулись к границе, что была в пятнадцати милях от лагеря.

Двое рейнджеров погибли, троих ранили.

Рейф Эйкхорн, командир взвода, вел колонну и отвечал за безопасность по флангам, а Джек должен был идти сзади с тремя рейнджерами, обеспечивая порядок при выходе из лагеря последних пленников. Ему также поручили собирать информацию о допросах, пытках, убийствах индейцев и местных крестьян. К тому времени, когда он и трое его людей покинули Институт братства, они были в двух милях от колонны мискито.

Хотя Джек и его люди шли быстрым шагом, они так и не догнали свой взвод. Светало, до границы с Гондурасом оставалось несколько миль, когда вертолеты вражеской армии, словно большие черные осы, зависли над деревьями и из них десантировались солдаты. Те бойцы, что ушли вместе с индейцами, выбрались на свободу, а Джека с товарищами схватили и доставили в лагерь, похожий на Институт братства. Это место было еще хуже концлагеря и официально нигде не значилось. Правящая клика не признавала существования этой адовой дыры в новом рабочем раю, как и того, что в ее стенах заключенные подвергались чудовищным пыткам. В истинно оруэлловских традициях у четырехэтажного комплекса с камерами и пыточными помещениями не было названия, а потому его как бы не существовало.

Внутри этих безымянных стен, в камерах без номеров, Джека Твиста и трех других рейнджеров подвергали психологическим и физическим пыткам, беспощадным унижениям, мучили голодом, постоянно угрожали смертью. Один из них умер. Другой сошел с ума. Только Джек и его близкий друг Оскар Уэстон старались сохранить жизнь и рассудок на протяжении всех одиннадцати с половиной месяцев заточения…



И вот теперь, восемь лет спустя, Джек сидел в Коннектикуте, на вершине горки, спиной к камню, в ожидании «гардмастера», слушая звуки и вдыхая запахи, не имевшие отношения к этому ветреному зимнему вечеру. Он слышал стук сапог в бетонных коридорах. Обонял вонь переполненного помойного ведра — других унитазов в камерах не было. Слышал жалобный крик очередного бедолаги, которого тащили из камеры на новую встречу с палачами.

Джек глубоко вдыхал прохладный коннектикутский воздух. Его редко беспокоили дурные воспоминания о том времени и безымянном месте. Чаще его преследовало то, что случилось с ним после побега, то, что случилось с его Дженни, пока он отсутствовал. Против общества его настроили не столько страдания, перенесенные в Центральной Америке, сколько события, последовавшие за этим.

Он увидел свет фар еще одной машины и поднял бинокль ночного видения к глазам. На сей раз это был бронированный «гардмастер».

Он посмотрел на часы: 9:38. Всё по расписанию, как и в предыдущие дни недели. Несмотря на завтрашние праздники, фургон шел привычным маршрутом. Система безопасности «гардмастера» была предельно надежной.

На земле рядом с Джеком лежал кейс. Джек поднял крышку. Цифровой сканер с голубыми символами был настроен на частоту открытой радиосвязи «гардмастера» с диспетчером компании. Даже с таким современным оборудованием Джеку потребовалось три ночи, чтобы вычислить частоту радиосвязи фургона. Он увеличил силу звука на своем приемнике. Раздался треск, шипение помех. Наконец он был вознагражден — в эфире происходил радиообмен между водителем и диспетчером.

— Три-ноль-один, — сказал диспетчер.

— Олень, — ответил водитель.

— Рудольф, — сказал диспетчер.

— Крыша, — ответил водитель.

И снова фоновый шум помех — треск и шипение.

Диспетчер начал обмен, назвав номер машины. Остальное было паролями и отзывами этого дня, подтверждавшими, что триста первый идет по расписанию и с ним все в порядке.

Джек выключил приемник. Подсветка погасла.

Бронированный транспорт проехал менее чем в двух сотнях футов от его позиции на холме, и Джек повернулся, чтобы посмотреть на его уменьшающиеся габаритные огни.

Он удостоверился, что «гардмастер» ходит по расписанию, и больше не собирался возвращаться в эти поля до операции, намеченной на субботу, 11 января. Ему предстояло потратить немало времени на планирование.

Обычно планирование доставляло ему почти столько же удовольствия и удовлетворения, сколько совершение преступления. Но, покинув холм и направившись на юго-запад, где на тихой улочке он оставил свою машину, Джек не чувствовал ни восторга, ни подъема. Он терял способность получать удовольствие хотя бы от предвкушения.

Он менялся, неизвестно почему.

Приближаясь к первым домам, возвышавшимся к юго-западу от холма, он почувствовал, что вечер стал светлее, и оглянулся. Полная луна поднялась над горизонтом, такая огромная, что казалось, она вот-вот ударится о землю; иллюзия громадности создавалась необычной перспективой, возникавшей в начале восхождения земного спутника. Джек резко остановился и замер, закинув назад голову и глядя на светящуюся лунную поверхность. Его пронзил внутренний холодок, никак не связанный с зимой.

— Луна, — тихо сказал он.

От звука собственного голоса, произнесшего это слово, Джека пробрала сильная дрожь. Необъяснимый страх забурлил в нем. Его охватило иррациональное желание — бежать прочь, спрятаться от луны, словно сияние было разъедающим и грозило, как кислота, растворить его, пока он купается в этом свете.

Порыв прошел через минуту. Он не мог понять, почему луна вдруг вызвала у него такой ужас. Все та же древняя и знакомая луна, воспетая в любовных песнях и романтических стихах. Странно.

Он продолжил свой путь. Нависающий над ним лунный лик все еще вызывал у него беспокойство, и Джек несколько раз испуганно оглядывался.

Но вот он сел в машину, доехал до Нью-Хейвена, свернул на девяносто пятую автомагистраль, и странное происшествие отступило на задний план. Он опять погрузился в мысли о Дженни, своей впавшей в кому жене, чье состояние в канун Рождества волновало его больше обычного.

Позднее, у себя в квартире, стоя у большого окна с бутылкой «Бекса» в руке и глядя на огромный город, он исполнился убеждения, что от 261-й улицы до Парк-роу, от Бенсонхерста до Литтл-Неканет нет никого, кто в сочельник был так же одинок, как он.






7

Рождество





Округ Элко, Невада


Сэнди Сарвер проснулась вскоре после того, как в высокогорные долины пришел рассвет. Раннее солнце слабо мерцало в стеклах окон ее спальни внутри дома на колесах. Мир погрузился в такую тишину, что время словно остановилось.

Она могла повернуться на другой бок и уснуть, если бы хотела, — у нее оставалось восемь дней отпуска. Эрни и Фей Блок закрыли мотель «Транквилити» и отправились к внукам в Милуоки. Находившееся по соседству гриль-кафе «Транквилити», где Сэнди заправляла со своим мужем Недом, тоже закрылось на праздники.

Но Сэнди знала, что ничего не выйдет: сна не было ни в одном глазу, и к тому же ее одолевало желание. Она потянулась под одеялом, как кошка. Ей хотелось разбудить Неда, осыпать его поцелуями и прижать к себе.

Нед, чьи очертания еле вырисовывались в темной спальне, глубоко дышал — спал как убитый. Да, Сэнди очень его хотела, но не стала будить мужа. Днем будет масса времени, чтобы заняться любовью.

Она тихонько выскользнула из кровати, прошла в ванную, приняла душ. Прогнала желание с помощью холодной воды.

Много лет секс ее не интересовал, она была фригидна. Еще не так давно вид собственного обнаженного тела смущал ее, вызывал стыдливость. Хотя она и не знала причин недавнего пробуждения своей чувственности, в ней явно что-то изменилось. Началось это позапрошлым летом, когда секс вдруг внезапно стал… привлекательным. Теперь это казалось глупым. Конечно, секс — это привлекательно. Но до того лета он всегда был для нее рутинной обязанностью, которую приходилось терпеть. Запоздалый расцвет ее чувств стал приятным сюрпризом и необъяснимой тайной.

Голая, она вернулась в сумеречную спальню. Достала из шкафа свитер и джинсы, оделась.

Стоя в маленькой кухне, Сэнди наливала апельсиновый сок, но вдруг ее обуяло желание прокатиться. Она оставила Неду записку, надела куртку с овчинной подкладкой и села за руль «форда»-пикапа.

Секс и езда стали двумя новыми страстями в ее жизни, и вторая была не менее важна, чем первая. Вот еще одна забавная вещь: до позапрошлого лета Сэнди терпеть не могла ездить в пикапе, а потому редко садилась за руль: на работу и назад, и все. Она не только ненавидела поездки по шоссе, но и боялась их, как другие боятся летать. Но теперь, если не считать секса, она больше всего любила сесть за руль и поехать куда-нибудь по собственному капризу, все равно куда, только чтобы жать на газ.

Она всегда понимала, почему секс ей неприятен, — тут никаких загадок не было. Во фригидности Сэнди был виновен ее отец Хортон Пурни. Она не знала своей матери, умершей во время родов, но отца знала слишком хорошо. Они жили вдвоем в ветхом доме на окраине Барстоу, близ безлюдной калифорнийской пустыни, и самые первые воспоминания Сэнди были связаны с сексуальным насилием. Хортон Пурни был угрюмым, задумчивым и опасным человеком с частыми переменами в настроении. Пока в четырнадцать лет Сэнди не убежала из дома, отец использовал ее как эротическую игрушку.

Лишь недавно она поняла: отец делал с ней еще кое-что, приведшее к ее отвращению к поездкам по шоссе. У Хортона Пурни была мастерская по ремонту мотоциклов — выжженный солнцем некрашеный сарай с просевшей крышей на том же участке, что и дом, — но больших денег Хортон никогда не зарабатывал. А потому дважды в год он сажал Сэнди в машину и ехал два с половиной часа по пустыне до Лас-Вегаса, где у него был знакомый — предприимчивый сутенер Самсон Черрик. У Черрика имелся список извращенцев с особым интересом к детям, и он всегда был счастлив видеть Сэнди. После нескольких недель в Вегасе отец укладывал пожитки в машину и ехал назад в Барстоу, а его карманы были набиты деньгами. Для Сэнди каждая долгая поездка в Вегас становилась сплошным кошмаром, так как она знала, что́ ее ждет в конце пути. Путешествие назад в Барстоу было еще хуже — она не бежала из Вегаса, а возвращалась к мрачной жизни в разваливающемся доме и к темной, требующей мгновенного удовлетворения, ненасытной похоти Хортона Пурни. Туда ли, обратно ли — дорога неизменно вела в ад, и она возненавидела грохот автомобильного двигателя, гудение покрышек на асфальте и бесконечное шоссе впереди.

Поэтому удовольствие, которое она получала теперь от езды и секса, казалось чудом. Она не знала, где нашла в себе силы и волю, чтобы преодолеть свое ужасное прошлое. Но после предпоследнего лета она просто… изменилась и продолжала меняться. И боже, какое это было счастье — чувствовать, как цепи ненависти к себе и узы страха разрываются, впервые в жизни испытать уважение к себе, ощутить свободу!

И вот она села в пикап и завела мотор. Их дом на колесах стоял на голой площадке в пол-акра, на южной окраине крохотной, почти несуществующей деревушки Беовейв, близ двухполосного двадцать первого шоссе. Когда Сэнди отъехала от дома, на тысячи миль во всех направлениях не было видно ничего, кроме пустынных долин, холмов, переходящих один в другой, одиночных гор, выходов пород, травы, кустарника и высохших русел. Пронзительно-голубое утреннее небо было безмерным, и Сэнди, набирая скорость, почувствовала, что вот-вот — и она взлетит.

Если она направится на север по двадцать первому шоссе, то проедет через Беовейв и вскоре окажется на восьмидесятой федеральной автомагистрали, которая вела в Элко, если ехать на восток, или в Бэттл-Маунтин, если ехать на запад. Сэнди решила направиться на юг, где ее ждал прекрасный пустынный ландшафт. Она умело и легко вела полноприводный пикап по неровной дороге округа со скоростью семьдесят миль в час.

Через пятнадцать минут двадцать первое шоссе перешло в гравийную дорогу: еще двадцать три мили на юг по необитаемой, пустынной земле. Сэнди свернула к востоку, на однополосную грунтовку, пролегавшую среди дикой травы и кустарника.

В это рождественское утро на земле лежал тонкий слой снега. Горы вдали сияли белизной, но здесь выпадало от силы пятнадцать дюймов годовых осадков, из которых лишь малая часть приходилась на снег. В одном месте Сэнди увидела снежный покров толщиной в один дюйм, в другом — невысокий холм, рядом с которым намело небольшой сугроб, в третьем — сверкающий куст, на котором снег превратился в ледяное кружево. Но бо́льшая часть поверхности оставалась голой, сухой и коричневой.

Сэнди быстро ехала по грунтовке, оставляя за собой облако пыли, свернула на бездорожье, поехала на север, потом на запад и наконец добралась до знакомого места, хотя, выезжая из дому, вовсе о нем не думала. По причинам, непонятным ей самой, подсознание часто выводило ее к этому месту во время поездок в одиночестве, чаще всего окольными путями, поэтому приезд сюда обычно становился для нее неожиданностью. Она остановилась, поставила машину на ручник и, не выключая двигателя, некоторое время смотрела сквозь пыльное стекло.

Она приехала сюда, потому что чувствовала себя здесь лучше, чем в других местах, хотя и не знала, отчего это так. Склоны, острия и зубья скал, трава и кустарник складывались в приятную для глаза картину, хотя это место было ничуть не приятнее тысячи других вокруг него и ничем не отличалось от них. И все же тут Сэнди ощущала возвышенное спокойствие, которого не находила больше нигде.

Она выключила мотор, вышла из машины и принялась ходить туда-сюда, засунув руки в карманы куртки на овчинной подкладке, не чувствуя обжигающе холодного воздуха. Поездка по бездорожью вернула ее к цивилизации: восьмидесятая автомагистраль лежала всего в двух сотнях ярдов к северу. Время от времени, когда по ней проезжал грузовик, доносился далекий драконий рев, но движение в праздники было небольшим. К северо-западу от шоссе на возвышенности стояли мотель и гриль-кафе «Транквилити», но Сэнди только один раз посмотрела туда. Ее больше интересовала земля перед ней, обладавшая таинственным и мощным притяжением и, казалось, излучавшая покой, как камень по вечерам излучает накопленное за день солнечное тепло.

Сэнди не пыталась анализировать свою тягу к этому клочку земли. В контурах земли, во взаимном пересечении линий, в формах и тенях явно была тонкая, не поддающаяся определению гармония. Любая попытка расшифровать это притяжение выглядела бы так же глупо, как попытка проанализировать красоту захода солнца или радость от любимого цветка.

В это рождественское утро Сэнди еще не знала, что Эрни Блока, словно одержимого, тоже привлекло это место — 10 декабря, когда он возвращался домой из транспортной конторы в Элко. Она не знала, что этот клочок земли вызвал у Эрни будоражащее чувство близкого просветления и немалый страх — эмоции, совсем не похожие на те, что пробуждались в ней. Прошли недели, прежде чем она узнала, что место ее отдохновения с не меньшей силой притягивает и других — как ее друзей, так и незнакомых ей людей.





Чикаго, Иллинойс


Для отца Стефана Вайкезика — коренастого неугомонного поляка, настоятеля церкви святой Бернадетты, спасателя смятенных священников — это рождественское утро оказалось самым хлопотливым из всех, что он помнил. А Рождество, по мере того как день переходил в вечер, быстро становилось самым знаменательным в его жизни.

Он отслужил вторую мессу, целый час поздравлял прихожан, которые заходили к нему домой с корзинками фруктов, коробками домашнего печенья и другими дарами, потом поехал в университетскую больницу — навестить Уинтона Толка, полицейского, которого за день до того ранили в сэндвич-баре на окраине города. После срочной операции Толк провел сутки в отделении интенсивной терапии. Рождественским утром его перевели в палату, примыкающую к палате интенсивной терапии: хотя угроза его жизни миновала, он нуждался в постоянном мониторинге. Когда появился отец Вайкезик, рядом с его кроватью сидела жена Рейнелла Толк — привлекательная женщина с кожей шоколадного цвета и коротко стриженными волосами.

— Миссис Толк? Меня зовут Стефан Вайкезик.

— Но…

Он улыбнулся:

— Не беспокойтесь, я никого не намерен соборовать.