Чужие
Часть 27 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Не помнишь когда?
— Почти не помню.
— «Почти не помню» — плохой ответ. Где была эта больница?
— Я не уверена. Иногда… я помню лучше, чем в другое время. Иногда почти ничего не помню, а иногда помню все-все, и тогда… мне страшно.
— И сейчас ты помнишь не очень хорошо, да?
— Да. Но сегодня помнила очень хорошо… и мне было страшно.
Включился зеленый. Д’жоржа ехала молча, размышляя о том, как ей теперь вести себя. Она понятия не имела, как к этому относиться. Глупо верить, что ты понимаешь своего ребенка. Марси всегда удивляла Д’жоржу своей непредсказуемостью, своими поступками, заявлениями, грандиозными идеями, размышлениями и вопросами, которые, казалось, исходили не от нее, а тщательно выбирались из какой-то тайной книги — пособия по пугающему поведению, известному всем детям и незнакомому взрослым. Совершенно секретное сочинение — возможно, озаглавленное «Как напугать маму и папу».
Марси сказала — так, словно только что заглянула в эту книгу:
— Почему все дети Санта-Клауса изуродованы?
— Что?
— Понимаешь, у Санты и миссис Клаус была целая куча детей, и все эльфы.
— Эльфы — не дети. Они работают на Санту.
— Как же они покупают еду?
— Им ничего не нужно покупать. Санта дает им все, что нужно. — Наверняка это Рождество было последним, когда Марси верила в Санту: почти все ее одноклассники уже начали сомневаться. Недавно она уже задавала зондирующие вопросы. Д’жорже будет жаль, когда дочка расстанется с этой сказкой. — Эльфы — часть семьи, детка, и работают на него только из любви к делу.
— Ты хочешь сказать, что эльфы — приемные? Значит, у Санты нет своих детей? Как печально.
— Ничего не печально. У него есть дети, которых он любит.
«Боже мой, как я люблю мою деточку, — подумала Д’жоржа. — Спасибо тебе, Господи. Спасибо за этого ребенка, пусть мне и пришлось связаться с Аланом Райкоффом, чтобы она родилась. У темных облаков — серебряная подкладка».
Она свернула на двухполосную дорогу, обогнула апартаменты «Лос уэвос» и припарковала «шеветт» на четвертом парковочном месте, под навесом. Прожив здесь пять лет, она так и не смогла понять, зачем понадобилось давать жилому комплексу такое название — «Лос уэвос»[20].
Как только машина остановилась, Марси выскочила из нее с постером из книги-раскраски в одной руке и тарелкой с печеньем — в другой и побежала по дорожке к входу. Девочка ловко и заблаговременно сменила тему, чтобы закончить разговор как раз перед домом.
Д’жоржа не знала, стоит ли возвращаться ко всему этому. Был канун Рождества, и она не хотела портить дочери праздник. Марси была хорошей девочкой, лучше многих, а эта история про докторов, которые сделали ей больно… ну так кто из детей не склонен к выдумке? А с Марси это случалось крайне редко. Д’жоржа дала ей понять, что лгать нехорошо, и Марси поняла (пусть и не оставила своих фантазий на тему медицины), и эта внезапная смена темы, вероятно, была признанием в плохом поведении. Бог с ней, с этой выдумкой. Нет никакого смысла заострять на ней внимание, особенно если рискуешь при этом испортить Рождество.
Д’жоржа не сомневалась: больше о врачах-мучителях она не услышит.
5
Лагуна-Бич, Калифорния
За этот день Доминик Корвейсис прочел напечатанное на машинке послание без подписи, наверное, раз сто: «Лунатику стоило бы поискать источник его проблем в прошлом. Вот где скрыта тайна».
Кроме отсутствия подписи и обратного адреса, у письма были и другие особенности: почтовая марка на простом белом конверте была проштампована дважды и сильно размазана, и Доминик не мог определить, откуда его отправили: из Лагуна-Бич или из другого города. Он расплатился за завтрак, покинул «Коттедж», сел в машину. Экземпляр «Сумерек в Вавилоне», забытый, лежал на сиденье рядом с ним, а он все перечитывал послание, расстроившись настолько, что в конце концов вытащил две таблетки валиума из кармана пиджака и чуть не принял одну без воды. Но, поднеся таблетку к губам, он задумался. Чтобы разобраться во всех смыслах записки, ему понадобится ясный ум. Впервые за несколько недель он отказал себе в химическом спасении от тревог и положил таблетку обратно в карман.
Он поехал в Саут-Коуст-плаза, громадный молл в Коста-Меса, чтобы успеть купить рождественские подарки. В каждом магазине, дожидаясь, когда его подарок завернут, он доставал таинственное послание из кармана и перечитывал его снова и снова.
Некоторое время Доминик думал, не Паркер ли это: вдруг художник хочет встряхнуть его, заинтриговать, вырвать из наркотического тумана? Возможно, Паркер был способен на такую, в высшей степени театральную, любительскую психотерапию. Но потом Доминик отверг эту мысль. Макиавеллиевские приемы были вовсе не свойственны художнику, напротив, он был даже слишком прямолинеен.
Записку писал не Паркер, но у него наверняка появятся интересные идеи насчет ее авторства. Возможно, вместе они поймут, как это письмо меняет ситуацию, как им следует действовать с этого момента.
Позднее, когда он вернулся в Лагуну и находился в квартале от дома Паркера, его вдруг потрясла мысль, которая раньше не приходила в голову, причем необыкновенно удручающая. Совершенно выбитый из колеи, он подъехал к тротуару, остановил машину, вытащил записку, перечитал ее еще раз, пощупал бумагу. Где-то внутри пробежал холодок. Он посмотрел на отражение собственных глаз в зеркале заднего вида, и ему не понравилось то, что он увидел.
Не мог ли он сам написать ее?
Он мог набрать ее на машинке в своем сомнамбулическом сне. Но это же немыслимо: выходит, он оделся, подошел к почтовому ящику, положил в него записку, не просыпаясь, вернулся домой, переоделся в пижаму. Невозможно. Так ли? Если он сделал это, его душевная неуравновешенность сильнее, чем он полагает.
Ладони вспотели. Доминик вытер их о брюки.
Только три человека на всем свете знали о его сомнамбулизме: он, Паркер Фейн и доктор Коблец. Паркера он уже вычеркнул. Доктор Коблец определенно не мог быть автором послания. И тогда если не сам Доминик, то кто?
Отъехав от тротуара, он не свернул к дому Паркера, а направился домой.
Десять минут спустя, у себя в кабинете, он вытащил из кармана помятую записку, набрал два этих предложения. На темном экране Displaywriter засветились яркие зеленые буквы. Потом он включил принтер, послал документ на печать и стал смотреть, как принтер выстукивает пятнадцать слов.
Displaywriter поставлялся с двумя литерными колесами — две разновидности шрифтов. Доминик купил еще два, чтобы расширить выбор. Сегодня понадобились все четыре. Он распечатал четыре экземпляра записки, пометил каждый карандашом, указал названия шрифтов: Prestige Elite, Artisan 10, Courier 10, Letter Gothic.
Он разгладил исходную записку, положил все экземпляры рядом в надежде, что ни один шрифт не совпадет с тем, что в письме, а значит, он не отправлял себе послания. Но похоже, Courier 10 употреблялся и там и там.
Это, конечно, не могло служить окончательным доказательством. В офисах и домах по всей стране найдутся миллионы литерных колес и литер со шрифтом Courier 10.
Он сравнил бумагу. Стандартный вариант — восемь с половиной на одиннадцать дюймов, вес — двадцать фунтов в пятистах листах. Такая бумага продавалась под десятком фирменных названий во всех пятидесяти штатах, в тысячах магазинов. Качество было невысоким, волокна нигде не просматривались. Доминик посмотрел листы на свет — ни печати производителя, ни водяных знаков с названием бренда. Итак, оригинальная записка могла быть напечатана на бумаге из его пачки, доказательств обратного не имелось.
«Паркер, доктор Коблец и я. Кто еще мог знать? Кто еще мог знать?»
И что пытался донести до него автор записки? Какая тайна скрывалась в прошлом? Подавленная травма, забытое событие — куда уходили корни его сомнамбулизма?
Он сидел за столом, глядя в ночь за большим окном, пытаясь вслепую прийти к пониманию, и в нем росло напряжение.
Он опять ощутил потребность в валиуме, почти жажду, но не поддался.
Записка разбудила его любопытство, задействовала логику, разум. Он мог сосредоточиться на поиске решения, сконцентрироваться, размышлять с прежней проницательностью и потому нашел в себе силу воли, чтобы отказаться от помощи транквилизатора.
В первый раз за много недель он почувствовал что-то вроде гордости за себя. Несмотря на былую беспомощность, понял, что пока еще способен управлять течением собственной жизни. Ему только требовалось нечто вроде этой записки, нечто материальное, на чем он мог бы сосредоточиться.
Он бродил по дому с запиской и думал. Наконец он оказался перед большим окном, из которого мог видеть свой почтовый ящик — кирпичный столбик с вмонтированным в него металлическим ящиком — в синеватом свете ртутной лампы уличного фонаря.
Поскольку в городе он арендовал абонентский ящик, сюда приходили лишь конверты с пометкой «Доставить по месту проживания». Попадали в ящик и редкие открытки или письма от друзей, которые знали оба адреса, но забывали, что корреспонденцию следует отправлять на первый. Стоя у окна и глядя на ящик у тротуара, Доминик понял, что сегодня не забирал почту.
Он вышел из дому, прошел по дорожке, открыл ящик ключом. Вечер стоял тихий, если не считать ветерка, шуршащего в деревьях. Ветер приносил запах моря, воздух был прохладным. Ртутная лампа светила достаточно ярко, и Доминик хорошо видел всё: шесть рекламных листовок и каталогов, две рождественские открытки… и простой белый офисный конверт без обратного адреса.
Возбужденный, испуганный, он поспешил в дом, в свой кабинет, разорвал на ходу белый конверт, извлек из него единственный лист бумаги. За столом он развернул послание.
«Луна».
Ни одно другое слово не могло потрясти его так, как это.
Он будто провалился в нору Белого Кролика и теперь летел в фантастическое царство, где не действовали логика и разум.
Луна. Это было невозможно. Никто не знал, что он пробуждался от дурных снов с этим словом на губах, повторял его в панике. «Луна, луна…» Никто не знал, что именно это слово набирал он на Displaywriter. Доминик не говорил об этом ни Паркеру, ни Коблецу — все прекратилось, когда лекарства вроде бы начали действовать, и он не хотел выглядеть человеком, зацикленным на прошлых неприятностях. К тому же, хотя это слово наполняло его страхом, он не понимал его смысла. Он не понимал, почему у него идут мурашки по коже, и инстинктивно сознавал, что глупо рассказывать о таком повороте другим, пока он сам не разберется с этим. И еще он боялся, как бы Коблец не пришел к выводу, что лекарства не помогают, и не прервал курс, сделав выбор в пользу психотерапии. А Доминику требовались именно лекарства.
«Луна».
Никто не знал, черт побери. Никто, кроме… самого Доминика.
В свете уличного фонаря он не проверил почтовую марку. Теперь он увидел, что место отправления этого письма — в отличие от утреннего — не было тайной. На штемпеле ясно читалось: «Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 18 декабря». Среда прошлой недели.
Он чуть ли не рассмеялся во весь голос: нет, он не сошел с ума. Он не отправлял сам себе эти загадочные записки, потому что на прошлой неделе находился в Лагуне. Три тысячи миль отделяли его от почтового ящика, в который бросили это и, несомненно, первое странное послание.
Но кто послал эти записки и почему? Кто в Нью-Йорке мог знать о его сомнамбулизме… или о том, что он столько раз набрал слово «луна» на своей машинке? Тысячи вопросов теснились в голове Доминика Корвейсиса, и ни на один не было ответа. Хуже того, пока он даже не знал, как начать поиски этих ответов. Ситуация была настолько необычной, что логика никуда не вела.
В течение двух месяцев он думал, что его лунатизм — самая странная и пугающая вещь, которая когда-либо случалась или случится с ним. Но причина его лунатизма, какой бы она ни была, могла оказаться еще более странной и пугающей, чем хождения во сне.
Он вспомнил первое послание самому себе, которое оставил на машинке: «Мне страшно». От чего он прятался в шкафу? От чего надеялся защитить свой дом, когда во сне собрался заколачивать окна?
Доминик понимал теперь, что его сомнамбулизм вызван не стрессом. Он страдал паническими атаками не потому, что опасался успеха или неудачи своего первого романа. Ничего простого и банального. Что-то другое. Что-то необычное и ужасное.
Что такого знал он во сне, чего не знал во время бодрствования?
6
Округ Нью-Хейвен, Коннектикут
Перед полуночью небо прояснилось, но луна еще не взошла. Звезды почти не проливали свет на холодную землю.
Джек Твист сидел в снегу на верхушке невысокого холма, спиной к здоровенному камню на краю сосновой рощи, и ждал проезда бронированного фургона «гардмастер». Прошло всего три недели после того дня, когда лично он стал богаче на миллион долларов, ограбив склад мафии, а Джек уже планировал новое дело. На нем были сапоги, перчатки, белый лыжный костюм, на голове — капюшон, плотно завязанный под подбородком. Юго-западнее, в трех сотнях ярдов за его спиной, за рощицей, темноту рассеивало уличное освещение жилого квартала, но здесь Джек ждал в полной темноте, и его дыхание клубилось в воздухе.
В северо-восточном направлении на две мили тянулись окутанные тьмой поля, голые, если не считать нескольких редких деревьев и кустарников. Далеко за этой пустотой стояли заводы по производству электроники, за ними — торговые центры, затем жилые кварталы, но Джек ничего не видел со своего места, хотя об их существовании свидетельствовало сияние на горизонте.
У дальнего края полей, над низким гребнем, появился свет фар. Джек поднес бинокль ночного видения к глазам и навел на резкость, чтобы увидеть машину, ехавшую среди полей в его сторону по двухполосной дороге окружного значения. Левый глаз Джека слегка косил, но в целом зрение у него было превосходным, и с помощью бинокля ночного видения он удостоверился, что это не «гардмастер», — значит, неинтересно. Он опустил бинокль.