Чужая кожа

Едва открыв ее, как мне на ладонь выпала маленькая картонная коробка черной туши — привет из советского времени. Это была необычная тушь — кусок, как гуталин, лежал в коробке, а сверху — маленькая пластмассовая щеточка. Нужно было поплевать на тушь либо смочить ее водой, и тогда щеточкой можно было красить ресницы. Современным модницам и в голову не могло прийти, что когда-то их мамы наводили красоту с помощью такого!

Но я прекрасно помнила эту старую тушь как раз 1980-х годов. Такие же коробочки были у моей мамы. Я не раз рассматривала их в детстве, а потому прекрасно запомнила временной период.

Второе, что я извлекла из сумочки, — платок. Детский платок с собачкой, сине-белый — опять-таки советского периода, сейчас такие носовые платки не делают. В одном места платка было небольшое бурое пятно. Неужели кровь? Но платок был слишком стар, и что это, определить не представлялось возможным. Тушь, кстати, тоже была очень старой — брусочек весь потрескался от времени, щеточка же стала жесткой, как железная. Было ясно, что этим предметом никто не пользовался много лет.

Я потрусила сумочку дальше и… от третьего предмета, выпавшего мне в руку, по всему моему телу пошла дрожь! Это было свидетельство о рождении. Самое настоящее свидетельство о рождении, выданное в Советском Союзе.

Едва дыша, я открыла его. Голубева Алиса Александровна, родилась 4 марта 1970 года в городе Николаевке Одесской области, УССР. Мать — Голубева Антонина, русская. В графе отец — прочерк. Свидетельство было выдано в районном ЗАГСе. И, судя по печати, по обложке и состоянию бумаги, было настоящим.

Что могла означать эта находка? Почему Вирг Сафин хранил этот документ в своем тайнике с такими предосторожностями (а я не сомневалась, что открыла его очередной тайник). И где сама Голубева Алиса Александровна? Кто она такая? Что значит для Сафина? Сейчас этой женщине должно быть 44 года. Она не может быть его матерью. Тогда кто? И почему этот документ хранится у Вирга Сафина, почему она не хранит его у себя? Неужели она его жена? Неужели Вирг Сафин женат?

Меня передернуло. Но никак иначе я не могла это объяснить. Поэтому, не думая, быстро спрятала свидетельство в карман джинсов. Платок же и тушь вернула в сумку, сумку — в коробку, коробку — на место и закрыла камнем тайник, как и было.

Я не сомневалась, что со временем Вирг Сафин обнаружит пропажу. На мгновение промелькнула мысль — попросить Макса через своего друга из спецслужб выяснить личность этой женщины, но тут же отбросила ее — справлюсь сама. Я не сомневалась, что с этой женщиной в жизни Вирга Сафина связана какая-то серьезная тайна, и я не собиралась никого в нее посвящать.

Больше в Фиолетовой комнате делать мне было нечего. После того, как я нашла женское свидетельство о рождении, все мое возбуждение иссякло. Я быстро потушила свет и заперла все, как было (догадавшись вставить в отверстие электронный ключ-карточку). Когда цвет лампочки с синего изменился на алый, вернулась к себе.

В своей комнате я быстро спрятала карточку и свидетельство о рождении под плинтус и молилась о том, чтобы их никто не нашел.

Сообщение голосовой почты ожидало на моем телефоне: «Мара, я задерживаюсь. Теперь моя поездка продлится недели две-три. Отдыхай. Можешь съездить к родственникам. Можешь съездить, куда хочешь. В общем, делай что хочешь. Приеду, позвоню. Пока». И точка.

Я решила, что плакать не буду, и сказала себе: если он не звонит, не думай о нем. Это все, что ты должна сделать. Вот так просто.

Вечером я напилась коньяка. Так я благословила в неизвестную дорогу Вирга Сафина и себя. Он хочет, чтобы я уехала? Очень хорошо. Я уезжаю. Но не к родственникам, и не отдыхать — отправлюсь в интернат, в прошлое Вирга Сафина.

В маленький городок под Ивано-Франковском (куда был эвакуирован интернат из Луганской области), я прибыла через два дня.

Эвакуированный интернат загнали в полуразваленный дом барачного типа на задворках города, где, как я поняла, раньше была какая-то сельхозферма. Условий не было никаких. Еду собирали местные жители и волонтеры. Начальство и интерната, и городка жутко бесилось по этому поводу, и постоянно ругалось с Киевом. Там же делали вид, что ничего не слышат. Эвакуированный интернат никто не хотел кормить.

Все это я узнала в первый же день, как только оставила дорожную сумку в жуткой гостинице и нашла интернат. Директрисой интерната оказалась энергичная молодая особа лет 28, которая по возрасту явно не могла помнить подробностей детства Комаровского (Василия Комара). Она завела меня в одну из комнат, закончила ругаться с Киевом по телефону, немного пожаловалась на судьбу, а потом так же энергично развела руками.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь. Все архивы по требованию начальства мы отправили в Киев. Здесь их нет. Вы же видите, в каких мы условиях. Мне детей кормить нечем, а не то, чтобы бумажки охранять. Не знаю, зачем им это нужно, но, как только нас эвакуировали, нам сразу же велели всю документацию отослать в Киев. Так что здесь ничего нет. А период, о котором вы говорите, я помнить не могу, поскольку в те годы здесь работать не могла — еще не родилась. Я интернатом третий год руковожу, коллектив у нас молодой. Так что мне очень жаль, что вы напрасно проделали такой долгий путь.

Даже во время этого разговора директриса излучала неземную энергию: постоянно звонил телефон, в комнату все время открывали дверь, заглядывали какие-то люди, и в конце концов дверь просто перестали закрывать.

Удрученная, я вышла из кабинета.

И тут я увидела мужчину лет пятидесяти, который махал мне рукой. Я узнала охранника, сидящего на входе. Теперь он подзывал меня. Заинтригованная, я подошла.

— Я тут случайно ваш разговор услышал. Вас прошлое интересует. Какой период? Есть тут одна старая женщина. Мать одной из наших молодых учительниц. Так вот, она как раз в период, который вас интересует, здесь воспитательницей работала, и преподавала русский язык и литературу. Она все должна хорошо помнить. Сюда тоже в эвакуацию приехала, так как здесь теперь работает ее дочь. Вы с ней можете поговорить. Не бесплатно, конечно. Здесь все в деньгах очень нуждаются. Я вам адресочек черкну. Они в общежитии живут. И вы мне пару копеек за услугу.

Общежитие единственного в поселке лесного техникума было забито под завязку беженцами. На стук в дверь вышла миловидная полная женщина и сказала, что ее мать уехала за пенсией в соседний город, будет только поздно вечером. Мы договорились встретиться в десять вечера. Оставив ей 100 долларов, я пообещала, что после разговора дам столько же. По глазам женщины было видно, что для них — это колоссальные деньги.

До десяти вечера оставалась уйма времени. Я пообедала в кафе в центре, съев жутко дорогой и не вкусный из-за обилия растопленного сала обед, затем прошлась по единственной центральной улице, посидела в каком-то сквере. Вернувшись в гостиницу, обнаружила, что украли косметику, поругалась с администратором. Затем легла на кровать с бельем сомнительной чистоты, и стала день накануне моего отъезда.

Я так и не смогла себе объяснить, зачем я решила повторить такое рискованное мероприятие, как посещение Фиолетовой комнаты. Что я хотела там найти? Вещи мои были собраны, билеты куплены, я четко знала свою цель, но меня снова и снова тянуло туда. Наконец, я решилась пойти. Произошло это спонтанно: я вскочила посреди ночи и так лихорадочно отдирала свой тайник-плинтус, что даже сломала ноготь. Я спешила туда.

В этот раз все прошло быстрее и проще. Сердце не выскакивало из груди, а ноги весьма уверенно несли меня вперед. Я почти бежала по бесконечному коридору. Вот и заветная дверь.

Я все поняла практически сразу, когда хитрое электронное устройство выплюнуло карточку, а яркая лампочка прибора так и не изменила свой цвет. Карточка электронного замка оказалась негодной. Вирг Сафин сменил замок. Возможно, он сделал это давно. Возможно, сразу после моего первого (а теперь единственного) визита. Значит, он догадался, что я входила в комнату без него, и обнаружил пропажу, а потом сменил замок.

Все это не предвещало мне ничего хорошего. Я догадывалась, что буря разразится после его возвращения. Теперь мне хотелось ехать еще быстрее. У меня больше не оставалось ничего, кроме интерната.

Узкая и тесная комната общежития была забита вещами. Меня ждали. На столе был сервирован чай, масляное печенье — все так по-домашнему мило. И очень милым, очень добрым казалось мне лицо пожилой женщины, сидящей напротив меня.

Я повторила цифры — годы. Старая учительница кивнула:

— Конечно, я работала в это время. Я отдала этому интернату огромную часть своей жизни. И теперь в нем работает моя дочь. Прекрасно помню эти годы и почти всех учеников. Спрашивайте, о ком вы хотите узнать.

— Василий Комар, — выпалила я.

— Забавный мальчик, очень смышленый, — она кивнула, — я отлично помню его. Стал, кажется, каким-то большим бизнесменом, почти олигархом (вот тебе и раз! — удивилась я). Очень хорошо его помню. Где он живет, не знаете? За рубежом?

— Жил в Европе. Еще в Арабских эмиратах. Но теперь он мертв. Его убили в Киеве.

— Так я и думала. Путь к богатству через криминал. А его друг был с ним?

— Его друг?

— Тоже очень особый ребенок. Вы уверены, что вас не интересует его друг? Они все время были неразлучны. Просто не разлей вода.

— Конечно, интересует. Меня интересует все, — довольно кивнула я.

— Я вам покажу его друга в альбоме. У меня есть старый альбом. Он тут, сверху. Мы бежали в такой спешке. Но я почему-то успела его захватить, — женщина перемещалась по комнате, переворачивая груды вещей, среди которых попадались самые неожиданные предметы.


— Василий Комар — сирота? Его родители умерли?

— Нет. Он отказник. Мать бросила его в роддоме, а сама сбежала в окно. А потом выяснилось, что документы ее, которые она предоставила в роддоме, липовые. Кто она — так никто и не узнал. Ребенка она, к слову, никогда и не пыталась искать. У нас было много таких детей. Да вот и он!

Женщина открыла альбом на нужной странице, подвинула ко мне.

— Вот, смотрите. Это Вася Комар. А вот его друг — с ним рядом, видите? Очень красивый черноволосый мальчик. Тоже Вася. Василий Сидоренко.

Я смотрела в альбом, не отрывая глаз. Мое подсознание заранее подготовило меня к тому, что я увижу. Я это предчувствовала, поэтому увиденное не было для меня шоком. Рядом с Комаром стоял маленький… Вирг Сафин. Он был ребенком 8 лет, но это был точно он. Те же красивые черты лица, то же мечтательное выражение в печальных глазах. Он не сильно изменился с возрастом. Ошибиться было невозможно. Это был точно Вирг Сафин.

— Красивый мальчик, — я почувствовала, что губы мои предательски дрожат.

— Что с вами? На вас лица нет! Может, принести воды?

— Нет. Со мной все хорошо. Только вот теперь меня интересует его друг. Намного больше, чем Комар. Я и заплачу больше. Вот, возьмите, — я протянула двести долларов вместо обещанных ста.

— Вы узнали кого-то? — Бог не обделил эту женщину ни проницательностью, ни умом.

— Да. Я узнала одного человека и хочу узнать, как можно больше — это очень для меня важно.

— Понятно. Похоже, вы не были готовы к этому открытию. Что ж, я с удовольствием помогу вам. Вася Сидоренко. Очень тяжелый ребенок. Ребенок с очень тяжелой, трагической судьбой. Страдание одно, а не ребенок. Не знаю даже, как сложилась его жизнь сейчас.

— Плохо сложилась, — не выдержала я.

— Понятно. Я постоянно следила за ним, сколько могла. Даже когда его перевели в другой интернат.

— Его перевели?

— Да, когда ему исполнилось тринадцать. Слишком уж тяжелый был ребенок: конфликтный, упрямый.

— Он сирота?

— Почти. На самом деле мы были первым казенным заведением, куда он попал. В его жизни произошла страшная трагедия. Отец его был алкоголиком, страшно пил, бил ребенка и жену. Однажды, когда у отца был очередной припадок, мать зарезала мужа, а затем пыталась покончить с собой. И все это на глазах пятилетнего ребенка. Когда отец напал на мать, она заперла ребенка в тесном шкафу. Так мальчика и нашли — в шкафу была дырка в стене, и мальчик видел все, что происходит, но выйти не мог. Когда его мать стала резать себя ножом, он решил, что она умерла. Так, наверное, и произошло. Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе его матери. Слышала только, что в психиатрической клинике она умерла, а может, попала в тюрьму — не знаю. Когда ребенка нашли, он был в таком шоке, что не говорил. Год он пробыл в лечебнице, а когда немного поправился, его привезли к нам в интернат. У ребенка была серьезная травма — страшная боязнь замкнутого пространства, и очень опасные нарушения психики.

— Он и сейчас не пользуется лифтами, — прошептала я, — и не выносит алкоголь…

— Это можно понять. Его отец пил, от него пахло спиртным, и в алкогольном дурмане бил мать и его. С тех пор запах алкоголя подсознательно вызывает у него ужас и ассоциируется со смертью, как и замкнутое пространство. Не удивлюсь, если узнаю, что с возрастом у него только развилась и стала прогрессировать психическая болезнь.

— Разве он болен психически?

— Думаю, что болен, и серьезно, после того, что произошло с ним в детстве. Он был предоставлен сам себе, в лечебнице его только пичкали тяжелыми препаратами, и никто не заботился о нем по-настоящему. Если бы он попал в хорошие руки, все еще можно было бы исправить, но так не произошло. Поэтому я совершенно не удивлена вашими словами, что у него плохо сложилась жизнь. Это был одинокий, тяжело больной ребенок. Таким же взрослым он, наверняка, и вырос. Но в интернате этого никто не понимал.

— Что вы имеете в виду?

— Это был очень тяжелый ребенок. Он не понимал слов, все делал наперекор. За это с ним обращались очень жестоко.

— Как жестоко?

— Били. Наши воспитатели не понимали других методов воспитания. Он постоянно нарушал дисциплину, грубил, пакостил. И за это его жестоко пороли ремнем до потери сознания, до крови. К сожалению, я не всегда могла его защитить, но каждый раз после особо жестокой порки, чтобы его утешить, я давала ему что-то вкусненькое: конфеты, которые он любил больше всего, пирожные, другие сладости и лакомства… В конце концов, он привык, и мне даже показалось, что он специально стал ждать порки. Он специально совершал проступки и делал пакости, как бы намеренно провоцировал дисциплину, чтобы получить единственное тепло, когда я заботилась о нем, получить единственные сладости, которые были в его изувеченной, не детской жизни.

Слушая ее, я едва не всплеснула руками! Недаром говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Знала бы эта несчастная женщина, что она сделала с ним, к чему она его приучила! Она без всяких задних мыслей воспитала из него сексуального извращенца. Теперь, после ее рассказа, у меня на многое открылись глаза. Теперь вещи, которые я видела прежде, стали представать для меня в несколько ином свете…

Наверное, все эти мысли отразились на моем лице. Старая учительница была умной женщиной.

— Вам не понравился мой рассказ? Вы смотрите так, словно в чем-то меня обвиняете. Скажите, в чем?

Что я могла ей сказать? Поэтому я сделала вид, что не поняла ее прямого вопроса. Вся моя душа обливалась кровью, и скрыть это было нелегко.

— Просто я говорю вам правду, — ее глаза смотрели на меня ясно и прямо, — никогда не верьте в хорошее, доброе воспитание в интернатах, кто бы что ни стал вам говорить. В интернатах детей бьют. Бьют жестоко. Все, прошедшие интернат, это дети с раненой, покрытой шрамами душой. Позже, во взрослости, эта душа превращается в броню. Вполне понятно, какие из них получаются взрослые. Их просто превращают в таких…

— Как вам вообще пришло в голову давать ему сладкое после этих избиений?

— Вас это шокирует?

— Да, — прямо сказала я.

— Этому способствовал один случай — история с мишкой, с книжной иллюстрацией. Он потряс меня до глубины души. Именно тогда я решила относиться к этому ребенку теплее. Все произошло, когда у меня был выходной после суток дежурства. Видите ли, в интернате нет игрушек. По правилам они должны быть, даже есть, но игрушки детям дают не часто. Это ведь нужно утром раздать, а вечером собрать, пересчитать и запереть в шкаф. А если кто-то что-то потеряет или порвет? Кто из воспитателей хочет со всем этим возиться? Как правило, воспитатели стараются максимально облегчать себе жизнь и предпочитают игрушки вообще не раздавать. Но дети не могут жить без игрушек, особенно маленькие, поэтому они находят их в других местах.

Так произошло и с этим несчастным мальчиком. Он вырезал иллюстрацию из детской книжки сказок. Позже он признался мне, что медведь с балалайкой, которого он вырезал, был похож на игрушку, которую подарила ему мама. Он вырезал этого мишку и спрятал в своей кроватке.

Конечно же, никто не понял мотивов, которые двигали ребенком, но то, что он испортил казенную книжку, обнаружили почти сразу. В те сутки дежурил физрук — настоящий зверь, понимающий только закон ремня. Он жестоко избил ребенка, так жестоко, что пришлось даже положить его в медпункт. Многие думали, что мальчик не выживет. Я постоянно навещала его. Именно тогда и стала приносить сладости. Он признался, что вырезанного мишку не нашли, он спрятал его под матрас. Когда его выписали из медпункта, я подарила ему старый футляр от очков, куда он спрятал вырезанного мишку. Он показал мне свою единственную игрушку. На бумаге сохранились капли его крови. Он постоянно носил его с собой, где бы он ни был. Так и уехал с ним в другой интернат.

Помните, я говорила, что его перевели от нас, когда ему исполнилось тринадцать? Он очень быстро повзрослел. Это был настоящий хулиган. Никто из преподавателей не сомневался, что рано или поздно он втянет нас в неприятности. Именно поэтому от него избавились при первой же возможности. Так в интернате считала не одна я.