Чума, или ООИ в городе
Часть 4 из 5 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Члены коллегии зашевелились, расслабились и начали потихоньку расходиться. Есинский подошел к Майеру.
– Рудик! Поздравляю тебя! Блестящая работа.
Но Майер потер глаза и ничего не ответил.
– Ты что, устал?
К председателю коллегии Григорьеву подходит полковник Павлюк.
– Всеволод Александрович! У нас будет беседа по поводу этой работы. Я думаю, ее надо закрывать и переводить в наше ведомство. Подумайте об этом. И мы вопрос рассмотрим в ближайшее время.
Григорьев понимающе кивает.
Есинский снова подходит к Майеру:
– Да что с тобой, Рудольф?
Майер:
– Видимо, в поезде простудился. Боюсь, пневмония начинается. Коронный номер мой, – с трудом проговорил Майер.
– Погоди, я попрошу машину, чтобы тебя отвезли. Ты где остановился?
…К особняку президиума (видимо, это здание президиума Академии медицинских наук на Солянке) подкатывает машина, Есинский сажает Майера на заднее сидение и машет рукой.
– Выздоравливай, Рудольф! Позвони мне послезавтра, я приеду из Питера и зайду к тебе! Ты молодец, ей-богу!
…В купе Анечка вдвоем с пожилой интеллигентной женщиной. Чайные стаканы на столе. Полумрак и дорожный уют.
– Ну надо же! – удивляется Анечка. Случайная попутчица вроде, а оказывается, такой близкий человек… Такая неожиданность! Мне мама про вас столько рассказывала! Леночка Браславская! Даже про вашу аптеку рассказывала и показывала мне дом, в котором она была.
– На Дворянской… – почти шепчет пожилая дама.
– Ну да, на Гоголя!
– Знаете, Елена Яковлевна, у меня ведь до сих пор хранится мамина шкатулка из карельской березы, с письмами, и там много писем от вас.
– Шкатулку эту я Наде и подарила, на шестнадцатилетие. Двенадцатого мая девятьсот десятого года.
– Да что вы! Помните мамин день рождения! Поразительно!
– Всё помню, детка. Всё, всё помню. И как на каток ходили, и как нас впервые пригласили на бал, и как мы в один день заболели скарлатиной, – а потом в один и тот же день пришли в гимназию и плакали от радости. У нас было исключительное, необыкновенно счастливое детство. Столько было веселья, музыки. Надя была такая музыкальная. Исключительно!
– Она была прекрасным музыкантом, но карьера исполнительская не получилась. Всю жизнь преподавала, и со мной занималась с раннего возраста. Я ведь тоже преподаватель музыки, Елена Яковлевна, – улыбнулась Аня.
– И похожа, очень похожа на маму. Чем больше я на вас смотрю, Аня, тем больше нахожу общих черт.
– Мама говорила, что вы расстались с ней еще до революции, перед войной. Она думала, что вы живете в Болгарии… или во Франции?
– Нет, всё было совсем не так. Перед войной мы с мужем поехали в Персию. Он был дипломатом, на царской службе. Жили потом в Стамбуле. Во время революции вернулись в Россию. Он был как раз из тех немногочисленных дипломатов, которые стали служить новому правительству. А теперь… Не знаю, жив ли муж… Он… словом, без права переписки… Всех, всех потеряла, – спокойно, без эмоций произнесла Елена Яковлевна, – Какая в этом ирония – еще пять лет тому назад Надя была жива, а я и не знала. Давно ее похоронила. А какие родители у нее были! Дед ваш, Аня, был председатель дворянского собрания Саратова…
Аня изумилась:
– Да что вы! Первый раз слышу. Мама мне никогда не говорила…
– Ну, тогда считай, что и я тебе ничего не говорила. Есть много вещей, которые лучше не знать…
– Как всё трудно, трудно… А у меня, Аня, муж неизвестно где… пятый год. Я ведь сюда в архив еду… хочу хоть какой-то документ получить…
Старый Коссель с докторским саквояжем, в шапке пирожком, в глубоких калошах, стоит перед администраторшей гостиницы.
– У меня вызов в тридцать шестой номер. Это вы меня вызвали? – строго спросил он.
– Да. Тут у нас постоялец заболел, просил вызвать врача. Я вас провожу.
Встает, показывает Косселю номер. Коссель стучит. После паузы голос Майера.
– Войдите!
Коридорная засунулась в дверь вместе с врачом.
– Вот доктор к вам пришел.
– Спасибо большое, – отозвался лежащий в постели Майер.
Он укрыт поверх гостиничного одеяла еще и полушубком. В ознобе.
Коссель раздевается, коридорная уходит. Коссель подходит к настольной лампе, греет над ней озябшие руки.
– Ну, что приключилось с вами? – спрашивает врач, вынимая какие-то бумажки. – Имя-отчество-фамилия…
– Майер Рудольф Иванович, – отвечает Майер.
– Когда к нам прибыли, Рудольф Иванович? – поинтересовался старик таким тоном, как будто это не было нужно ему для заполнения бумаги, а вызвало истинный интерес.
– Вчера вечером, – отвечает Майер. Кашляет.
– Ну, ну, посмотрим вас сейчас, – и Коссель выходит мыть руки, возвращается, садится рядом с Майером на стул.
– Вижу, вижу, озноб, температура высокая. Но придется всё же вас на минутку раздеть, – извиняющимся голосом сказал Коссель.
Майер с трудом сдвинул одеяло, разделся. Врач приложил ладонь пониже горла, потом взялся простукивать, потом приложил ухо к груди, к спине.
– Кашель?
– Сильный кашель. И дышать трудно. Такое чувство, что вся грудь заложена, – ответил Майер. Закашлялся.
– Да, да, да, – всё так, отозвался Коссель. – Жесткое дыхание, хрипы, особенно сильные слева. Полагаю, крупозная пневмония. В больницу надо, в больницу. Госпитализация…
– Звонят. Вас к телефону. Скорее! Скорее! – довольно внятно говорит вдруг Майер.
Коссель внимательно посмотрел на больного.
– Как вы сказали? – спросил Коссель.
– Девочки прыгают, осторожнее, она упадет…
– Э-э, – дело совсем плохо, дорогой мой! – проворчал Коссель и набрал номер.
Через Петровку, мимо Петровского Монастыря машина «скорой помощи» подъезжает к Петровским воротам и поворачивает к воротам Екатерининской больницы. Редко и крупно падает снег. Поздний вечер. Прохожих почти нет. Всё как-то слишком медленно: и снег падает медленно, и машина едет медленно, и ворота открываются словно нехотя.
В приемном покое доктор Сорин. На носилках вносят Майера.
– Сюда положите больного, – просит Сорин вошедших санитаров. – А бумаги на стол.
– Вот. Распишитесь, – санитар протягивает бумагу. Сорин расписывается. Санитары уходят. Сорин смотрит в бумаги, издали взглядывает на Майера, поднимает телефонную трубку.
– Второй пост? Лена? Там Нины Ивановны у вас нет? Если зайдет, скажи, чтоб срочно шла на место. Черт-те что!
Сорин встает, подходит к Майеру. Тот лежит с закрытыми глазами. Кашляет. Сорин снова смотрит в бумаги.
– Больной, вы меня слышите? – спрашивает он. – Ваши фамилия-имя-отчество… – он выжидательно смотрит на Майера.
– Маска, маска… отошла… несчастный случай… – бормочет Майер, и какая-то сдвинутая, расплывчатая картина возникает:
…Телефонный звонок, стук в дверь, голос сторожихи Гали, и возглас Майера – «Сейчас!», и отошедший край маски, обнажившийся в том месте, где отвалился ватный валик.
– Маска… маска… вас к телефону… – лепечет Майер.
– Так. Бред, – констатирует Сорин и снова набирает номер.
– Четвертый пост? Нины Ивановны у вас нет? Если появится, пусть немедленно отправляется на рабочее место! Безобразие! Тяжелый больной, а я без сестры.
Но раздражение Сорина мгновенно сменяется сосредоточенностью и вниманием, как только он подходит к больному. Он осторожно раздевает Майера, набирает в шприц какое-то вещество…
– Рудик! Поздравляю тебя! Блестящая работа.
Но Майер потер глаза и ничего не ответил.
– Ты что, устал?
К председателю коллегии Григорьеву подходит полковник Павлюк.
– Всеволод Александрович! У нас будет беседа по поводу этой работы. Я думаю, ее надо закрывать и переводить в наше ведомство. Подумайте об этом. И мы вопрос рассмотрим в ближайшее время.
Григорьев понимающе кивает.
Есинский снова подходит к Майеру:
– Да что с тобой, Рудольф?
Майер:
– Видимо, в поезде простудился. Боюсь, пневмония начинается. Коронный номер мой, – с трудом проговорил Майер.
– Погоди, я попрошу машину, чтобы тебя отвезли. Ты где остановился?
…К особняку президиума (видимо, это здание президиума Академии медицинских наук на Солянке) подкатывает машина, Есинский сажает Майера на заднее сидение и машет рукой.
– Выздоравливай, Рудольф! Позвони мне послезавтра, я приеду из Питера и зайду к тебе! Ты молодец, ей-богу!
…В купе Анечка вдвоем с пожилой интеллигентной женщиной. Чайные стаканы на столе. Полумрак и дорожный уют.
– Ну надо же! – удивляется Анечка. Случайная попутчица вроде, а оказывается, такой близкий человек… Такая неожиданность! Мне мама про вас столько рассказывала! Леночка Браславская! Даже про вашу аптеку рассказывала и показывала мне дом, в котором она была.
– На Дворянской… – почти шепчет пожилая дама.
– Ну да, на Гоголя!
– Знаете, Елена Яковлевна, у меня ведь до сих пор хранится мамина шкатулка из карельской березы, с письмами, и там много писем от вас.
– Шкатулку эту я Наде и подарила, на шестнадцатилетие. Двенадцатого мая девятьсот десятого года.
– Да что вы! Помните мамин день рождения! Поразительно!
– Всё помню, детка. Всё, всё помню. И как на каток ходили, и как нас впервые пригласили на бал, и как мы в один день заболели скарлатиной, – а потом в один и тот же день пришли в гимназию и плакали от радости. У нас было исключительное, необыкновенно счастливое детство. Столько было веселья, музыки. Надя была такая музыкальная. Исключительно!
– Она была прекрасным музыкантом, но карьера исполнительская не получилась. Всю жизнь преподавала, и со мной занималась с раннего возраста. Я ведь тоже преподаватель музыки, Елена Яковлевна, – улыбнулась Аня.
– И похожа, очень похожа на маму. Чем больше я на вас смотрю, Аня, тем больше нахожу общих черт.
– Мама говорила, что вы расстались с ней еще до революции, перед войной. Она думала, что вы живете в Болгарии… или во Франции?
– Нет, всё было совсем не так. Перед войной мы с мужем поехали в Персию. Он был дипломатом, на царской службе. Жили потом в Стамбуле. Во время революции вернулись в Россию. Он был как раз из тех немногочисленных дипломатов, которые стали служить новому правительству. А теперь… Не знаю, жив ли муж… Он… словом, без права переписки… Всех, всех потеряла, – спокойно, без эмоций произнесла Елена Яковлевна, – Какая в этом ирония – еще пять лет тому назад Надя была жива, а я и не знала. Давно ее похоронила. А какие родители у нее были! Дед ваш, Аня, был председатель дворянского собрания Саратова…
Аня изумилась:
– Да что вы! Первый раз слышу. Мама мне никогда не говорила…
– Ну, тогда считай, что и я тебе ничего не говорила. Есть много вещей, которые лучше не знать…
– Как всё трудно, трудно… А у меня, Аня, муж неизвестно где… пятый год. Я ведь сюда в архив еду… хочу хоть какой-то документ получить…
Старый Коссель с докторским саквояжем, в шапке пирожком, в глубоких калошах, стоит перед администраторшей гостиницы.
– У меня вызов в тридцать шестой номер. Это вы меня вызвали? – строго спросил он.
– Да. Тут у нас постоялец заболел, просил вызвать врача. Я вас провожу.
Встает, показывает Косселю номер. Коссель стучит. После паузы голос Майера.
– Войдите!
Коридорная засунулась в дверь вместе с врачом.
– Вот доктор к вам пришел.
– Спасибо большое, – отозвался лежащий в постели Майер.
Он укрыт поверх гостиничного одеяла еще и полушубком. В ознобе.
Коссель раздевается, коридорная уходит. Коссель подходит к настольной лампе, греет над ней озябшие руки.
– Ну, что приключилось с вами? – спрашивает врач, вынимая какие-то бумажки. – Имя-отчество-фамилия…
– Майер Рудольф Иванович, – отвечает Майер.
– Когда к нам прибыли, Рудольф Иванович? – поинтересовался старик таким тоном, как будто это не было нужно ему для заполнения бумаги, а вызвало истинный интерес.
– Вчера вечером, – отвечает Майер. Кашляет.
– Ну, ну, посмотрим вас сейчас, – и Коссель выходит мыть руки, возвращается, садится рядом с Майером на стул.
– Вижу, вижу, озноб, температура высокая. Но придется всё же вас на минутку раздеть, – извиняющимся голосом сказал Коссель.
Майер с трудом сдвинул одеяло, разделся. Врач приложил ладонь пониже горла, потом взялся простукивать, потом приложил ухо к груди, к спине.
– Кашель?
– Сильный кашель. И дышать трудно. Такое чувство, что вся грудь заложена, – ответил Майер. Закашлялся.
– Да, да, да, – всё так, отозвался Коссель. – Жесткое дыхание, хрипы, особенно сильные слева. Полагаю, крупозная пневмония. В больницу надо, в больницу. Госпитализация…
– Звонят. Вас к телефону. Скорее! Скорее! – довольно внятно говорит вдруг Майер.
Коссель внимательно посмотрел на больного.
– Как вы сказали? – спросил Коссель.
– Девочки прыгают, осторожнее, она упадет…
– Э-э, – дело совсем плохо, дорогой мой! – проворчал Коссель и набрал номер.
Через Петровку, мимо Петровского Монастыря машина «скорой помощи» подъезжает к Петровским воротам и поворачивает к воротам Екатерининской больницы. Редко и крупно падает снег. Поздний вечер. Прохожих почти нет. Всё как-то слишком медленно: и снег падает медленно, и машина едет медленно, и ворота открываются словно нехотя.
В приемном покое доктор Сорин. На носилках вносят Майера.
– Сюда положите больного, – просит Сорин вошедших санитаров. – А бумаги на стол.
– Вот. Распишитесь, – санитар протягивает бумагу. Сорин расписывается. Санитары уходят. Сорин смотрит в бумаги, издали взглядывает на Майера, поднимает телефонную трубку.
– Второй пост? Лена? Там Нины Ивановны у вас нет? Если зайдет, скажи, чтоб срочно шла на место. Черт-те что!
Сорин встает, подходит к Майеру. Тот лежит с закрытыми глазами. Кашляет. Сорин снова смотрит в бумаги.
– Больной, вы меня слышите? – спрашивает он. – Ваши фамилия-имя-отчество… – он выжидательно смотрит на Майера.
– Маска, маска… отошла… несчастный случай… – бормочет Майер, и какая-то сдвинутая, расплывчатая картина возникает:
…Телефонный звонок, стук в дверь, голос сторожихи Гали, и возглас Майера – «Сейчас!», и отошедший край маски, обнажившийся в том месте, где отвалился ватный валик.
– Маска… маска… вас к телефону… – лепечет Майер.
– Так. Бред, – констатирует Сорин и снова набирает номер.
– Четвертый пост? Нины Ивановны у вас нет? Если появится, пусть немедленно отправляется на рабочее место! Безобразие! Тяжелый больной, а я без сестры.
Но раздражение Сорина мгновенно сменяется сосредоточенностью и вниманием, как только он подходит к больному. Он осторожно раздевает Майера, набирает в шприц какое-то вещество…