Человек, который приносит счастье

Были и политически нейтральные новости, которые всех объединяли в удивлении. Крупнозернистая фотография горящего «Гинденбурга» у причальной мачты в Нью-Джерси. В марте одна летчица попыталась облететь вокруг света на «Локхид Электра». Говард Хьюз совершил перелет Лос-Анджелес – Нью-Йорк всего за семь с половиной часов. Сулинцев, привыкших иметь дело только с кораблями и лодками, новости о полетах особенно волновали. За семь часов, которые понадобились богатому эксцентрику, чтобы пересечь целый континент, они прошли бы на лодке от силы четверть дельты.

Однако больше всего их интересовала новость об изобретении нейлона. Не из-за рыбацких лесок и зубных щеток, которые из него собирались производить, а потому что они представляли себе женские ножки в нейлоне.

Мама – мне все еще трудно так ее называть – в основном помалкивала и быстро училась. Ахилл был ею доволен, и не без оснований – он считал, что к нему стало ходить больше мужчин с тех пор, как появилась Елена. Она была не красавица, зато блондинка, высокая и жилистая, и уже поэтому вызывала интерес. Клиентам-мужчинам нравилось, что она моет им голову и намыливает щеки. Терпеливая и скромная, она довольствовалась малым и для каждого находила доброе слово, в отличие от Ахилла, который только и делал что ворчал.

По обстановке в салоне было заметно, что и он знавал лучшие времена. Здесь стояли раковины из фаянса, кресла с регулируемой высотой и широкие, теперь уже рваные кожаные диваны для ожидающих клиентов. Десятки пустых флаконов из-под духов и туалетной воды для волос остались от прошлого владельца. Если в Сулине время шло медленнее, то в салоне Ахилла оно почти остановилось.

Каждый месяц Ваня привозил три ведра рыбы. Его никогда никто не видел, он оставлял ведра под дверью еще до рассвета. Первые полгода мама, как и обещала, регулярно навещала его в Узлине. Елена переодевалась в бабушкином доме, но, чтобы поговорить с матерью, нужно было сначала вынуть из сумочки деньги и положить ей на кровать, иначе она не отвечала.

– Тебе это наверняка пригодится.

– Сколько?

– На пару бутылок цуйки хватит. Я смотрю, опять пустые везде валяются.

Мама собирала бутылки, прибиралась в доме и на дворе. Потом садилась на край кровати и смотрела на мою ужасную, распухшую бабку.

– Давно у тебя запой?

– Не твое дело. Ты что, упрекать меня вздумала, что ли?

– Ты права, не мое дело. Где мой отец?

– На кладбище.

– Не этот. Где Ваня?

– Он тебе не отец. Он просто несчастный дурачок.

– Я давно все знаю. Мне в зеркало посмотреть достаточно. Так где он?

– Он здесь больше не появляется.

От соседского мальчика, который за эти годы обзавелся собственной лодкой, домом и детьми, мама узнала, что Ваню уже давно не видели в деревне. Скорее всего, он жил на плаури – тростниковых плавнях, перемещавшихся по воде. Угадать, где Ваня окажется в следующий раз, было невозможно, ведь у ветра нет расписания.

Говорили, что он странствует по дельте и соседствует с выдрами, норками, лисами, кабанами, ондатрами и енотовидными собаками, которые тоже предпочитают маленькие плавучие острова. Словно призрак, он появлялся то там, то тут, едва его замечали в тростнике, как он исчезал. Тот, кто видел, сомневался, видел ли он вообще что-нибудь. Но хуже всего, добавил сосед, что и по виду Ваня все больше становится похож на призрака.

Сосед возил Елену по каналам, бросал весла у входов в озера и заводи, и они звали Ваню. Однажды, когда они уже собрались возвращаться, из зарослей на берегу вдруг послышался слабый Ванин голос. Сосед не хотел к нему приближаться, высадил Елену, а сам погреб на середину озера, чтобы подождать ее за рыбалкой.

– Стой, где стоишь. Ваня болеет.

– Покажись же! Что с тобой? Я отвезу тебя в Сулину. В больнице тебе наверняка помогут.

– Ни один врач не поможет.

Мама продолжала его уговаривать, даже сделала несколько шагов туда, где прятался Ваня, но он запретил ей приближаться. Она в ужасе присела на корточки среди зарослей. Она не знала, что теперь делать. Ваня был единственным, к кому она испытывала что-то похожее на любовь. Только он всегда был с ней. Никогда прежде ей не доводилось терять близкого, важного для нее человека, не приходилось прощаться. Когда она уезжала в Сулину, расставание с матерью далось ей легко.

Прошло много времени, и никто из них не говорил ни слова. Сосед несколько раз приплывал за Еленой.

– Ваня? – прошептала она. – Отец?

Но отозвались только птицы.

Сосед торопил Елену, она села в лодку и, пока они медленно удалялись, до последнего смотрела на то место в тростнике, надеясь хотя бы напоследок увидеть Ваню.



Еще полгода Ваня подавал признаки жизни. Ведра с рыбой появлялись у двери ее дома в последний день месяца, но уже не такие полные, как раньше. Со временем вместо трех ведер он стал оставлять два, затем одно, и то заполненное лишь наполовину.

Так мама поняла, что Ваня слабеет. Она много раз отправлялась его искать вместе с соседским парнем, но так и не нашла. Иногда им казалось, что за ними наблюдают, но, сколько бы они ни высматривали, не могли никого заметить. Потом она решила не спать всю ночь, чтобы подкараулить, когда он принесет рыбу, но каждый раз засыпала раньше.

Хозяева дома были недовольны, требовали платить больше, она платила и голодала. К середине 1938 года Ванины ведра перестали появляться вовсе, и мама поняла, что он умер. Или совсем обессилел от болезни. Она снова искала его в тростниках несколько дней подряд, но не нашла и следа.

– Может, его унес Дунай, – предположил сосед.

– Нет, не унес! – крикнула она и упрямо продолжала поиски.

– Лучше уж так. Он болел страшной болезнью, – сказала бабушка.

– Ваня не умрет!

Когда она наконец вынуждена была признать, что скорее всего он все-таки умер, больше всего ей хотелось убежать прочь. Но из Сулины бежать было некуда. Сразу за домом, где она жила, начинались дюны, а со всех остальных сторон люди были заперты рекой и морем. В этом деле река и море были заодно. Они разделили зоны влияния и формировали дельту каждый на свой лад.


Лучше всего их единство проявлялось у маяков в конце дамб. Там мутный, коричневый Дунай вливался в более чистую воду Черного моря. Туда мама и убежала, и ее рыдания утонули в скрежете черпалки.

Из газет мама узнала о существовании Испании. Когда смертоубийство там утихло, оно началось в Китае. Появились новые названия: Тяньцзин, Пинсингуань, Нанкин. Новые поля сражений, новые жертвы, смертям не было конца. Чтобы остановить наступление японцев, китайцы взорвали дамбы. В парикмахерской Ахилла все целый день повторяли число погибших: один миллион.

В Европе дела обстояли, похоже, не лучше. Австрия вдруг стала принадлежать Германии, той самой Германии, что вошла в Чехословакию и отправила домой двенадцать тысяч поляков. Но Польша не захотела их впускать, и они остались жить на нейтральной полосе между границами.

– Что такое «нейтральная полоса»? – спросила мама.

– Это ничейная земля, как у нас здесь, – ответили ей, и все горько рассмеялись.

В Румынии фашисты укрепили свои позиции, и это многих радовало. Потом король наделил себя абсолютной властью, за это его хвалили другие. Новости приходили с опозданием на несколько дней или недель, как эхо давно прошедших событий. Как волны, что поднимались далеко в море и лишь через несколько часов достигали берега. Когда эти новости поднимали переполох среди узников дельты, история уже уходила далеко вперед.

После исчезновения Вани мама стала все больше узнавать об Америке. Казалось, только на нее еще можно положиться. Рузвельт объявил, что его страна не будет вмешиваться в возможную грядущую войну. В Америке было безопасно, там никто не погибнет из-за господина Гитлера, которого «Таймс» в конце 1938 года объявила человеком года. И еще Америка привносила в мир какую-то легкость. Только там появлялись сумасшедшие, желавшие пролететь вокруг света. Даже американки были настолько отчаянные, что отваживались на это.

Американцы строили такие тоннели под реками и мосты через реки, каких не видывал свет. Они вырубали в скалах головы своих президентов. Их боксеры, пускай и черные, отправляли немцев в нокаут уже в первом раунде. А еще они объявили по радио, что марсиане хотят завоевать землю. Будто Гитлер для них недостаточно страшен. Они были чудаковатые, легкомысленные, чокнутые, но если у них оставалось так много времени на всякую ерунду, значит, дела там идут неплохо. И у американцев был Ирвинг Берлин.

Один старик, ежедневный посетитель Ахилла, как-то утром сел на пароход до Тулчи. Никто не знал почему. Может, потому, что тамошние бордели лучше. А может, ему захотелось хоть разок вырваться из сулинской тесноты. Через два дня он вернулся на почтовом корабле, а следом за ним двое носильщиков тащили какую-то штуковину, похожую на мебель. Они гордо прошагали по городу до парикмахерской и поставили свой груз перед входом. Клиенты, Ахилл и мама вышли, благодарные судьбе за развлечение.

– Зачем тебе это? – спросил кто-то.

– Зачем мне это? Погодите-ка минутку. Я сейчас вернусь, – сказал старик и пошел к своему дому.

Все растерянно переглядывались. Через несколько минут старик вернулся, прижимая к груди конверт с грампластинкой. Из ящичка на задней стороне устройства он вытащил шнур и вставил вилку в розетку внутри парикмахерской. Теперь люди начали догадываться, к чему все это. Возбужденный, как жених, раздевающий невесту в первую брачную ночь, старик достал пластинку и открыл крышку, под которой находился проигрыватель.

– Это «Браун». Немецкая технология. Новейшая модель, во всяком случае, из тех, что можно купить в Тулче. А эту пластинку мне прислал сын из Нью-Йорка. Вы же все знаете моего мальчика Петру. Он, похоже, забыл, что у меня нет граммофона, и написал: «Послушай. Это и есть Америка». Так что давайте послушаем.

Музыка Ирвинга Берлина – ритм Америки – ворвалась в жизнь сулинцев так внезапно, так громко, что у них дух захватывало. Cheek to Cheek, Let’s Face the Music and Dance, Puttin’ on The Ritz, Blue Skies[3] и еще много песен, каких они прежде не слышали. Ахилл забыл о стрижке, а мама – об уборке. Недовольные забыли о своем недовольстве, старики – о жалобах на здоровье. Здоровые забыли о хвастовстве, а мужчины – о юбках.

Мелодии разнеслись по улицам и дворам, удивив старых гречанок на пути из церкви, двух-трех липованских мальчишек, чинивших лодку на пристани, и хозяина маминой комнаты, возвращавшегося домой после инспекции турецкого судна, весь черный от мазута. Эту музыку слышали и шахматисты в маленьком кафе у гостиницы «Интернациональ», и смертельно больной, который открыл окно и, слушая песни Берлина, скончался с улыбкой.

Музыку Ирвинга Берлина услышал осанистый, довольный собой капитан дальнего плавания, возвращавшийся на корабль после новой любовной победы. Шумная стайка школьников и рыночные торговки, громко хвалившие свои товары, сразу умолкли и прислушались. Замолчали и ссорящиеся супруги, которых до этого ничто не могло остановить. Клиентура Ахилла слушала пластинку весь день, и каждый раз кто-нибудь вздыхал и тихо говорил: «Вот это Америка».

А старик время от времени заявлял:

– Мне Америки уже не видать, зато мой сын стал настоящим американцем. Какую карьеру он сделал! Был простым рыбаком на краю света, а стал старшим официантом в знаменитом ресторане «Московиц и Луповиц» – в Нью-Йорке! Он подает блюда с серебряными приборами и в белых перчатках. Если б только знать, что он еще и счастлив, тогда можно и помереть спокойно.

– А он не счастлив?

– Ему не хватает жены. Он пишет, что американки никуда не годятся. Слишком независимые. Хотят замуж, а готовить не хотят. Хотят детей, а в голове одни развлечения.

Америка была бо́льшим, чем музыка. Теперь страна принимала немногих эмигрантов, но если уж кому повезет остаться, тот будет хотя бы прилично зарабатывать. Газеты писали, что Рузвельт добился всеобщей почасовой оплаты труда от двадцати пяти центов и рабочей недели в сорок четыре часа. Эти цифры ничего не говорили маме, но другие комментировали их с таким одобрением, что ей пришлось посчитать это хорошей новостью. Да, было много безработных, но тот, кто нашел работу и не ленился, мог уже через несколько лет купить автомобиль. И еще раньше – такой аппарат, как у старика.

Когда Ваня исчез, мать уже ничто не держало в Сулине. Для молодых, как она, в этом проклятом месте не было ничего, кроме мириад комаров, летней жары и ледяных ветров зимой. Когда было слишком жарко или слишком холодно, город вымирал. Стрелки часов прилипали к циферблату. Люди старели, а время не двигалось. Множество рассказов и фотографии из Нью-Йорка, что показывал старик, разжигали ее любопытство.

Старик все время таскал с собой альбом, куда вклеивал свежие фотографии из Нью-Йорка, присланные сыном. Всегда находились желающие посмотреть, ведь все любили помечтать. Так мама увидела статую Свободы, склады и пирсы на Ист-Ривер, хорошо одетую публику на Пятой авеню, рыбный рынок на Фултон-стрит, куда Петру поначалу устроился на работу благодаря своим рыбацким корням. Бродвей с театрами и неоновыми вывесками, с рекламой зубной пасты, туалетной воды для волос, автомобилей и фильмов. Вид на южную оконечность Манхэттена с Бруклина. Кони-Айленд и набережная с колесом обозрения, а на заднем плане американские горки, которые Петру называл «Циклон». И почти на всех снимках она видела невзрачного молодого человека, смотревшего с серьезной миной в объектив уличного фотографа.

Мать раздумывала ночи напролет, прежде чем призналась Ауре. Та не хотела уезжать, ведь один старпом, с которым она часто плавала в тростники, обещал скоро жениться на ней и увезти в Тулчу. Надо было только подождать еще годик-другой. Она не любила его и, отдаваясь в шлюпке, дыша его табачищем, представляла, чтобы отвлечься, как будет обустраивать свой дом. Или же глядела в воду, а рыбы удивленно глядели на нее.

Не этот мужик, так другой однажды увезет ее отсюда, в этом Аура не сомневалась. Необязательно прямо сразу в Америку. Но если Елена хочет попытать счастья, и если она туда доберется, и если ей попадется приличный, симпатичный американец, который оценит достойную грудь, широкие бедра и мясистый зад, то в таком случае Аура, конечно, еще подумает.

Мать собрала всю свою смелость в кулак и, дождавшись спокойного вечера, когда Ахилл уснул в парикмахерском кресле, заговорила с отцом Петру. Старик, как всегда, держал альбом на коленях, то и дело шлепал себя по лицу и шее, спасаясь от комаров, и вытирал пот наглаженным носовым платком. Елена робко присела рядом с ним.

– Я тебе уже показывал последние фотографии?

– Показывали, господин Гро́за. У вас хороший сын.

– Теперь он написал, что ищет комнату в Куинсе. Один Бог знает, где это, но я желаю ему найти то, что он ищет. Он работящий, но такой несчастный.

– Можно мне еще раз на него взглянуть? – Господин Грозавеску передал ей альбом. – И внешность приятная. Он там действительно не может никого себе найти?

– Ни одной подходящей.

– А что же должна уметь девушка, чтобы ему понравиться? Какой она должна быть?

Старик посмотрел на нее нерешительно.

– Ну, как женщина была чтобы. Чтоб вела хозяйство и немножко поупитаннее была… Вот, например, как твоя подружка Аура. Ну и благочестивая, конечно, тоже.

Мама перешла в наступление:

– А сколько ему лет?

– Двадцать пять. У меня в его годы уже трое детей было.

– Господин Грозавеску, – осторожно начала мама, – а почему бы вашему сыну не найти себе жену здесь? Такую, что и говорит на его языке, порядочную, домовитую и верующую?