Чайная роза

Мартовское утро было солнечным и бодрящим. Ник выглядел настоящим щеголем в сером костюме-тройке с коричневым галстуком, который он предпочитал традиционному черному. Наряд дополняли теплое пальто и броги. Засунув руки в карманы, он шел по Парк-авеню, рассчитывая поймать кеб. Он двигался с небрежным изяществом. Прохладный ветер добавил его щекам румянца. Неплохое дополнение к высоким скулам и завораживающим бирюзовым глазам. На него восхищенно оглядывались, однако Ник этого не замечал, погруженный в свои мысли.

Наконец ему попался свободный кеб. Ник уселся, велев кучеру ехать к Грамерси-парку. По пути туда его внимание привлекла художественная галерея на Сороковой улице. Белые с золотой каймой навесы над окнами, сверкающие двери с латунными ручками и бронзовыми урнами по обеим сторонам. Судя по всему, эта галерея процветала. Вид чужой галереи пробудил в нем решимость. У него будет своя галерея, и тоже процветающая. Он не позволит болезни его одолеть. Он сделан из более крепкого теста и докажет это. Экхарту. Самому себе. Но прежде всего – отцу, который назвал его недоразумением и посоветовал поскорее умереть, избавив семью от дальнейшего позора. Перед мысленным взором появилась фигура отца: внушительного, с энергичными движениями и никогда не улыбающегося. Невероятно богатого. Могущественного. Чудовищного.

Ник передернул плечами, прогоняя картину, но она не исчезала. Отец выглядел как в тот вечер, когда узнал о болезни Ника. Лицо перекосила ярость. Схватив сына за лацканы пиджака, отец что есть силы ударил его о стену. Ник упал и потом лежал на полу, ловя ртом воздух и глядя на носки отцовских оксфордских туфель. Отец мерил шагами кабинет. Его туфли от «Лобба» начищены до умопомрачительного блеска. Брюки от «Пула» отглажены с безупречной стрелкой. Внешний вид для этого человека значил все. Говори и одевайся как джентльмен, и тебя будут считать джентльменом независимо от того, что ты хлещешь лошадей, избиваешь слуг и даже своего сына.

Ник прогнал зловещую картину и потянулся за часами. В одиннадцать он должен встретиться с агентом по недвижимости и осмотреть места для галереи. По ошибке он открыл не переднюю, а заднюю крышку. На колени выпала небольшая, аккуратно обрезанная фотография. Ник поднял снимок. При виде улыбающегося молодого человека у него сжалось сердце. Молодой человек стоял на фоне стены с надписью «Chat Noir»[6]. Ник прекрасно помнил это место. Он почти ощущал вкус абсента и запах вечернего воздуха – невообразимую смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Он увидел своих друзей: их лица, далеко не модную одежду и руки в пятнах краски. Ник прижал руку к сердцу. Оно билось. Нарушения? Если минувшей осенью его сердце перенесло невосполнимую утрату и не разорвалось, такой ли уж сильный вред нанесут сердцу несколько поврежденных участков? Ник продолжал смотреть на фотографию, и вдруг Нью-Йорк исчез. Он снова был в Париже. Они сидели в кафе, Анри – напротив него, в своей любимой куртке цвета красного вина. И было это не в марте, а в мае. Тогда они впервые встретились. Ник вновь был на Монмартре…



– Двести пятьдесят франков за эту… эту афишу?! – воскликнул Поль Гоген, чей характерный французский говор намекал на достаточное количество выпитого вина. – По-моему, такое вешать только на фонарном столбе или на щите у магазина!

– Лучше афиша, чем детская мазня… вроде твоих бретонцев! – немедленно отозвался Анри Тулуз-Лотрек, вызвав взрыв хохота собравшихся.

В тот день Ник продал одну из работ Тулуз-Лотрека – красочный портрет танцовщицы Луизы Вебер по прозвищу Ла Гулю. Его работодатель, известный торговец предметами искусства Поль Дюран-Рюэль, поначалу не хотел выставлять картины Тулуз-Лотрека, однако Ник сумел настоять на своем. Дюран-Рюэль разрешил выставить несколько полотен. Сам Ник получил с этой продажи лишь скромные комиссионные, но успех измерялся не деньгами. Это была победа нового искусства, которому он проложил дорогу.

Продавать произведения художников нового поколения было делом нелегким. Мане, Ренуар и Моризо – те, с кого началось новое направление в искусстве, – не торопились потесниться. Однако Ник верил в успех. В 1874 году, когда авангардисты впервые выставились, они тоже не смогли продать ни одной картины. Художественный критик, взяв название полотна Моне «Впечатление. Восход солнца», презрительно окрестил их импрессионистами, приравняв к дилетантам, балующимся искусством. Бунтуя против исторической и жанровой живописи, признаваемой тогдашним обществом, импрессионисты стремились уйти от идеальных сцен, изображая реальную жизнь. Швея, склонившаяся над тканью, считалась ими столь же достойным сюжетом, как император или бог. Техника, в которой творили эти художники, была далека от академических штудий и порой выглядела нарочито небрежной. Это делалось с целью пробудить зрительские эмоции. Публика презрительно морщилась, но Ник обожал этих художников. Реализм изображаемых ими сцен жизни был созвучен его настойчивому стремлению внести хотя бы крупицу честности в собственную жизнь.

В Кембридже Ник, по настоянию отца, изучал экономику. Как же иначе? Ведь он наследник семейного банка «Альбион». К тому времени, когда управление банком перейдет в его руки, Ник должен хорошо разбираться во всех финансовых тонкостях. Однако самого Ника такая перспектива не вдохновляла, и все свободное время он тратил на изучение искусства. Полотна импрессионистов он впервые увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать. Лето он проводил в конторе «Альбиона», ненавидя каждую секунду рабочего дня. После встречи с творчеством импрессионистов он вышел из музея, сел в первый попавшийся кеб и велел кучеру целый час ездить по городу, самостоятельно выбирая маршрут. Весь этот час Ник проплакал в наемном экипаже, где этого никто не видел и не слышал. Вернувшись домой, он знал, что больше не пойдет в «Альбион» и не продолжит учебу в Кембридже. Он пойдет против воли отца и отправится в Париж. Ник ненавидел свою жизнь: удушающие дни, семейные обеды, во время которых отец мучил его вопросами о финансах и ругал, если не получал удовлетворительных ответов. Ника сводили с ума отвратительные званые вечера, где друзья матери, словно сутенеры, подсовывали ему своих дочерей. Единственный сын богатого, именитого отца, он считался завидной добычей. Вся его жизнь была сплошной игрой по чужим правилам. Нику претило то, кем и чем он был. А на полотнах Моне, Писсарро, Дега он видел мир без прикрас, не подчиняющийся канонам общества, и эти картины становились для него живительными глотками воздуха.

Слушая продолжавшуюся перебранку Гогена с Тулуз-Лотреком, Ник потягивал вино. Он был невероятно доволен собой, находился в приподнятом настроении и чувствовал себя победителем. Под аплодисменты и приветственные крики в зале появилась Ла Гулю. Оглядевшись, Ник увидел Поля Синьяка, ожесточенно спорящего с Жоржем Сёра. Официантка Эмилия Бернар заигрывала с обаятельным молодым человеком с длинными темно-каштановыми волосами. Художник, с которым Ник еще не успел познакомиться и к которому Эмилия явно питала безответную любовь. В кафе пришли коллеги Ника по галерее. Были здесь и братья Ван Гог: всклокоченный, дерзкий Винсент и рассудительный Тео, директор конкурирующей галереи Гупиля на Монмартре. И торжество, и сам этот вечер были просто замечательными, пока не случилось досадное происшествие.

Ник ел вареные мидии с чесночной подливой, подбирая ее корочкой хлеба. Ник потянулся за новым ломтем к варварски разломанной буханке, лежавшей возле Гогена, как вдруг об его голову ударился большой кочан сгнившей капусты, брошенный неизвестно откуда. Очумевший Ник плюхнулся обратно на стул и на какое-то время утратил дар речи, моргая и пытаясь стереть с глаз капустную слизь. Кто-то закричал, и участники торжества быстро выявили и схватили того, кто бросил кочан. Злоумышленником оказался мелкий почтовый чиновник, возмущенный живописью Гогена. Этот человек не только отказался извиняться, но еще и отругал Ника, чья дурацкая голова загородила цель.

Вонь от гнилого кочана была просто невыносимая. Ник встал и объявил, что вынужден пойти домой переодеться. И тогда молодой человек, с которым любезничала официантка, предложил зайти к нему, пообещав одолжить рубашку.

– Меня зовут Анри… Анри Бессон, – представился он. – Я живу неподалеку, на соседней улице.

– Идемте, – согласился Ник.

Они поднялись на пятый этаж в крошечную комнату Анри. По дороге Ник сорвал с себя рубашку. Оказавшись в жилище Анри, он сразу прошел к раковине, заляпанной пятнами краски, налил кувшин воды и опрокинул себе на голову. Хозяин дал ему мыло и полотенце, а когда Ник вымылся, вытерся и облачился в новую рубашку, протянул бокал красного вина. Ник так спешил умыться, что толком не разглядел жилище Анри. Но теперь, глядя по сторонам, он чуть не поперхнулся от изумления. На стенах, у нетопленого камина, прислоненные к мебели, его окружали потрясающие, сочные, пронизанные светом картины… Танцующая девушка, чьи щеки цвета слоновой кости слегка тронуты мастерски изображенным румянцем. Прачка в мокрой юбке, подвернутой выше крепких колен. Грузчики с рынка Чрево Парижа в блузах, забрызганных кровью мясных туш. Еще одно полотно заставило Ника вновь потерять дар речи. Это был портрет двух завтракающих молодых людей. Один сидел за столом с ломтиком поджаренного хлеба и газетой. Второй стоял у окна, потягивая кофе. Оба хорошо одетые, они даже не смотрели друг на друга, но что-то сразу выдавало в них влюбленных. Картина была вполне невинной и в то же время бьющей по общественным нравам.

– Черт побери! – пробормотал Ник. – Анри, почему вы это не выставляете?

Увидев, о какой картине идет речь, француз покачал головой:

– Николас, наши друзья изображают правду, и за это в них бросают капусту. Точнее, по их представителям, – со смехом добавил Анри и коснулся полотна; улыбка сразу погасла. – Они обнажают нас и нам же показывают. Но публика этого не выносит. Кто примет правду моей жизни?

Ник и Анри уже не вернулись в кафе. Распив одну бутылку вина, принялись за вторую и до поздней ночи проговорили о своих друзьях-художниках, о Золя, Рембо и Уайльде, о Малере и Дебюсси, а также о себе. Проснувшись поутру, Ник увидел, как первые солнечные лучи ласкают спящего Анри. Он лежал, смотрел, как ровно дышит во сне Анри, но сам едва дышал, ощущая новую, доселе незнакомую наполненность в сердце…

Резкий стук по стенке кеба вернул Ника к нью-йоркской действительности. Рядом стоял полицейский.

– Впереди опрокинулась телега! – крикнул кучеру полицейский. – Там нет проезда. Сворачивай на Пятую!

Ник смотрел на фотографию, по-прежнему лежащую у него на ладони. Глядя на куртку Анри, Ник улыбнулся, вспомнив, как сам покупал ее. Он убрал снимок и защелкнул заднюю крышку часов. Анри считал его слишком щедрым и говорил, что не стоит таких щедрот. Он ошибался. Любовь, смех, мужество, которое Анри дарил Нику, стоили несравненно дороже. Это он убедил Ника противостоять отцу и жить дальше так, как ему хочется. У них с Анри произошло несколько словесных перепалок, включая и довольно шумную сцену в Лувре. Там они говорили по-английски. Анри настоял на этом по двум причинам: желая попрактиковаться и сделать содержание их разговора недоступным для большинства посетителей. И все равно зрелище было достаточно вызывающим.

– Анри, прошу тебя! Говори потише…

– Скажи, что я прав! Признай мою правоту!

– Рад бы признать, но…

– Но – что? Тебе не нужны его деньги. Ты прекрасно зарабатываешь в галерее.

– Я бы не сказал, что прекрасно.

– О чем ты говоришь? Мы платим за жилье, покупаем еду и вино, ни в чем не нуждаемся…

– Черт бы тебя подрал, Анри! На тебя уже смотрят.

– И пусть смотрят! Quest-ce-que vous regardez, eh? Mêlez-vous de vos affaires![7] – рявкнул он на двух любопытных пожилых теток, затем снова перевел взгляд на Ника. – Николас, скажи отцу, пусть убирается в преисподнюю. Пусть лишает тебя денег. Ты сам добьешься успеха. У Дюран-Рюэля ты считаешься лучшим торговцем. Любая парижская галерея мечтает тебя отнять.

– Ты хотел сказать, нанять…

– Ты можешь открыть собственную галерею с отделениями в Лондоне, Амстердаме, Риме…

– Анри, ты не понимаешь. Открыть галерею не так-то просто.

– Messieurs, s’il vous plait…[8] – вмешался смотритель.

Установилась гнетущая тишина. Анри сделал вид, что увлечен полотном Вермеера. Ник исподволь наблюдал за ним. Хмурое лицо, руки, скрещенные на груди, темные волосы, разметавшиеся по плечам. Какой прекрасный человек. Добросердечный, отзывчивый. Талантливый. Смышленый. Чертовски упрямый. «И я люблю его так, как никогда никого не любил», – подумал Ник.

Анри наградил смотрителя сердитым взглядом, затем прошипел, обращаясь к Нику:


– Ты просто хочешь вернуться домой. Скучаешь по жуткому Лондону. По дождю и облакам. Холодный англиец, ты совсем меня не любишь.

– Англичанин, Анри. Ты ошибаешься. Я очень тебя люблю. До безумия. Но я…

– Тогда ты себя не любишь, – перебил его Анри. – Если ты вернешься домой, это будет равнозначно смерти. Ты сам знаешь. Николас, ты не обязан жертвовать своим счастьем ради отца. И своей жизнью тоже.

– Похоже, что обязан.

– Mon Dieu… почему?

– Чувство долга. Я единственный сын. Наши предки основали «Альбион» более двухсот лет назад. Шесть поколений управляли им. Седьмым должно быть мое.

– Но ты же терпеть не можешь банки! Ты плюешь на свои счета… ты даже не откладываешь свои комиссионные. Это приходится делать мне.

– Да знаю, знаю…

– И ты бы смог бросить Париж ради какого-то банка? Свою здешнюю жизнь? Свою работу? Меня?

– В том-то и вся закавыка, Анри, что тебя я бросить не могу.

Ник полюбил Анри в первый же вечер их встречи, и Анри откликнулся на его любовь. У Ника уже были интимные отношения с мужчинами: скрытные, торопливые, оставлявшие ощущение чего-то грязного и постыдного, но они даже отдаленно не напоминали любовь. Любовь он познал, только встретив Анри. Чудо любви! Самые обыденные, повседневные занятия вдруг наполнились магией. Он с неописуемой радостью покупал курицу, зная, что принесет ее Анри, а тот приготовит на ужин изумительное блюдо, приправленное травами и вином. А каким восторгом наполнилась душа Ника, когда он нашел на рынке белые розы редкого оттенка, который любил Анри. Эта удача затмила шесть проданных полотен. Бывало, в субботу Ник отправлялся в магазин «Тассе и Лот» и выбирал лучшие краски и кисти, о которых Анри не мог и мечтать. Вернувшись, он украдкой выкладывал сокровища возле мольберта, чтобы потом насладиться восторгом Анри… Через месяц после знакомства они сняли квартиру, где счастливо прожили целый год. Ник дважды получал повышение по службе. Дюран-Рюэль говорил, что еще не встречал молодых людей, обладающих столь безошибочным художественным чутьем. После работы Ник уже не засиживался в кафе. Он спешил домой, где его ждал Анри, жаждавший узнать, как прошел день.

Но их счастье было не совсем безоблачным. На горизонте постоянно висела черная туча – отец Ника. Его отъезд в Париж взбесил отца. Поначалу отец не донимал Ника, считая увлечение искусством проходящей юношеской блажью. Убедившись, что это не блажь и что сын не думает возвращаться, отец стал настаивать на возвращении. Он напомнил Нику, что тому исполнился двадцать один год. Возраст, когда пора принимать на себя обязательства перед семьей. Отец намеревался расширить влияние банка, открыв филиалы по всей Англии и в Европе. В письме Нику он писал, что деловой мир стремительно меняется. Время требует превратить «Альбион» из частного банка в общественный, и потому он хочет, чтобы сын сейчас находился рядом и они вместе управляли бы семейным детищем.

Ник отказался возвращаться, и отец лишил его ежемесячных выплат. Когда и это не помогло, отец пригрозил лишить его наследства. Нику было что́ терять: миллионы фунтов наличными и в ценных бумагах, дом в Лондоне, поместье в Оксфордшире, подчиненные «Альбиону» компании в Девоне и Корнуолле, а также место в палате лордов. Ник решил быть дипломатичным и в ответном письме попросил отца дать ему время до сентября, после чего он приедет в Лондон и они продолжат разговор. Отец согласился. На календаре было начало июля. Через пару дней они с Анри уезжали в Арль. Ник рассчитывал, что там он спокойно все обдумает и найдет приемлемое решение.

Из щелей в окошке кеба подуло холодным ветром. Ник этого даже не почувствовал; он снова погрузился в воспоминания… В Арле они сняли красивый каменный дом. Они бродили по окрестностям, вечером засыпали, едва донеся голову до подушки, а утром просыпались отдохнувшими и клялись, что никогда не вернутся в грязный и шумный Париж. Анри целыми днями простаивал за мольбертом. Ник переписывался с художниками и заказчиками или читал. Иногда они выходили в город, чтобы поужинать в кафе, но Анри предпочитал готовить сам. В тот вечер, когда Ник сообщил Анри о своем решении, Анри приготовил луковый пирог. Нику это лакомство не лезло в рот…

– Знаешь, Николас, меня очень тревожит состояние Винсента. Он не в себе, – сказал Анри, наливая себе белого вина.

Ужинали они в саду.

– Все вы не в себе, – ответил Ник.

– Нечего шутить. Это серьезно.

Анри продолжал рассказывать о состоянии Винсента Ван Гога, который тоже проводил лето в Арле, но Ник почти не слушал. Все лето они говорили об искусстве, друзьях, пище, вине, старательно избегая одной темы. А она никуда не исчезала, продолжая висеть у них над головой. Но сегодня у них должен состояться серьезный разговор. Ник сделал выбор. Днем, пока Анри был поглощен живописью, Ник сходил на почту и отправил отцу письмо, где сообщал о принятом решении. Выйдя с почты, он остался сидеть поблизости, дожидаясь ее закрытия. Ник видел, как оттуда вышел почтмейстер с мешком писем и направился к станции, чтобы успеть к парижскому поезду. Вплоть до этого момента он еще мог сказать, что передумал, и попросить письмо назад. Теперь оно было вне его досягаемости. Когда Ник вернулся в их дом, Анри доставал из духовки пирог. Ник попытался начать разговор, но Анри отмахнулся, попросив накрыть на стол.

– Сегодня в городе я наткнулся на Винсента, – продолжал Анри. – Отощал так, что я едва его узнал. В старой куртке. Брюки протерлись чуть ли не до дыр. Я его вначале за бродягу принял. Позвал меня к себе, работы посмотреть.

– И как?

– Изумительные вещи! Он написал натюрморт с кофейником… Ты это должен видеть. И портрет зуава… Какие краски! Палитра у него сильная и совершенно неподражаемая.

– Иными словами, эти вещи невозможно продать.

– Ну, если… – Анри с надеждой посмотрел на Ника. – Может, в руках хорошего торговца, лучшего в Париже… – (Ник отхлебнул вина и ничего не ответил.) – Ты хотя бы попытаешься?

– Да.

Ник опустил бокал, но до стола не донес. У него так дрожала рука, что бокал опрокинулся.

Подскочивший Анри поспешил вытереть пролившееся вино.

– Николас, какой же ты неуклюжий! Гляди, всю тарелку вином залил.

Только сейчас Анри заметил, что Ник не притронулся к еде.

– А почему не ешь? Тебе не нравится мой пирог?

Ник по-прежнему молчал. Казалось, у него из груди выдавили весь воздух.

– Николас, в чем дело?

– Анри, я… – Он не мог произнести ни слова. – Боже мой…

– Что с тобой? Никак заболел?

Взглянув на Анри, Ник потянулся к его руке:

– Я… я сегодня… написал отцу. – Увидев побелевшее лицо Анри, он поспешно добавил: – Я сообщил, что не… не вернусь в Лондон.

Анри встал на колени перед стулом Ника и коснулся его щеки. Ник притянул Анри к себе, крепко обнял и вдруг почувствовал, что тот плачет.

– Анри, почему ты плачешь? Я думал, ты обрадуешься.