Царица темной реки

– Интересно… – сказал я, закрыв книгу и отложив ее на стол.

– Да уж, интересно, – кивнул старшина. – Я так полагаю, вот и объяснение. Я безбожник, но природа – дело совсем другое, в природу как не верить? А у него не только про Бога, но как раз и про природу написано. Архиепископ такой по нашим меркам все равно что генерал, ему с горы виднее. Только вот… Будь я верующим, ни за что б не сказал, что Алеся – от Бога, скорее уж от дьявола…

– Да уж, – сказал я. – И что, она вам ничего потом не сделала?

– Живехонек и здоровехонек, сами видите, – уголком рта усмехнулся старшина. – И мне ничего не сделала, и Гриню тогда ничего не сделала. Я так полагаю, из того самого садистского удовольствия: чтобы мы с ним так и жили дальше, зная, что поделать с ней ничего не в состоянии…

– Тогда? – уцепился я за это его слово. – Вы так сказали, словно было и «потом»…

– То-то, что было. Потом… Через месяц примерно позвонил мне Гринь, поговорить о делах. Только вот дела были какие-то пустяковые, отдельного звонка и не требовавшие. А напоследок сказал:

– Я тут ближе к вечеру собираюсь в ваши места. Заеду к пани Ядвиге, а потом и к тебе, так что жди…

Положив трубку, я натурально хлопнул себя по лбу и выругался последними словами в наш с ним адрес. Даже если наш разговор от скуки слушала телефонистка со станции (у нее была к тому полная возможность), не усмотрела б в его последних словах никакого потаенного смысла. А вот я прекрасно понял, что к чему. Коли уж пани Ядвига первой определила, кто такая Алеся, с помощью своих умений, может, она знала и способ с Алесей покончить? Есть ведь наверняка такой способ, как для всякого другого живого существа, созданного природой, не может не быть. Почему ему это пришло в голову только сейчас? И почему сам я за все эти годы не додумался поговорить с пани Ядвигой? До сих пор нет у меня ответа – но ведь не додумался, какое-то долгое затмение ума нашло…

Он не сам ко мне приехал вечером, еще посветлу – лошадь привезла. Лошадь животное умное и дорогу ко мне прекрасно помнила – Гринь в деревню ездил только ко мне и председателю сельрады, но ко мне было ближе от мосточка – есть мосточек в полукилометре ниже по течению, вот она и… А Гринь править уже не мог, сидел, скрючившись в три погибели, прижав руку к животу. Я его в хату почти что внес и сразу понял, что к чему: та самая Алесина лихоманка – уже никого вокруг не узнает, горит весь, лицо и руки этакими коричневыми пятнышками обметало. Хоть я и понимал, что дело безнадежное, вызвонил ему из райцентра врача. Тот, как несколько раз до того, только руками разводил и говорил, что есть подозрение на тиф. Ну, должен был же он что-то сказать, хотя бы подозрения высказать на какую-нибудь знакомую хворь. Хотя прекрасно знал, как и я: при любом тифе, брюшном ли или возвратном, таких пятнышек не бывает, а при сыпном тифе сыпь совсем иначе выглядит…

Гринь, как и прочие, до смерти так и не пришел в ясное сознание. Вот только он прожил дольше, чем прочие, сутки с лишним. Крепкий был парень, за жизнь цеплялся отчаянно… И не просто бредил, как все, одно повторял без конца:

– Убить ее можно только тем, чего ее предки не знали…

Только это, ничего больше. Похоронили его в райцентре. Сейчас и не определить, в какой именно могиле – немцы, когда пришли, повалили все обелиски с красными звездами и увезли куда-то. Никто ж не озаботился до этого посчитать, которая по счету его могила с любой из четырех сторон света…

Последние его слова дают кое-какую пищу для ума… Говорил он, без всякого сомнения, об Алесе. Получается, она не сама по себе возникла в одночасье из воздуха, а были у нее какие-то предки, как у людей. Только как я ни ломал голову, так и не понял до самого недавнего времени, что бы это могло быть такое, чего ее предки не знали. Куда ни глянь, что ни возьми, давненько уж на свете существует…

– А что эта пани Ядвига говорила? – спросил я. – Вы ж не могли к ней не поехать потом…

– Ничего она не говорила. Не могла, потому что слегла в тот же вечер с той же лихоманкой и умерла к утру, когда я приехал, старухи как раз покойную обмывали… – Он наставил на меня указательный палец с желтым от многолетнего курения ногтем: – А всё же я доискался, в партизанах еще: толчком как-то, когда мы узнали, что наши танки едут. Тут меня и осенило. Что, если на нее наехать вашим танком?

– Самоходным орудием, в просторечии самоходкой, – машинально поправил я, и тут до меня окончательно дошло. – Шутите?!

– И не думаю, – отрезал старшина. Глаза у него стали холодные, колючие. – Я тут мозговал долго… Немало ей должно быть годочков. Вас она упорно поручиком называет, а Гриня так же упорно именовала урядником. Правда… У вас и в самом деле на погонах три звездочки, как у царского поручика, а вот Гринь по служебным функциям изрядно отличался от царского урядника. Это я – форменный урядник старого времени, а не он. Ладно, не в том дело… Что, если старые слова ей привычнее? Что, если она на свет появилась еще до революции, до Первой мировой? Тогда ее предки ничего и не могли про танки знать. Танки, я читал, только в Первую мировую появились, тридцать лет назад…

– Даже на два с небольшим года меньше, – поправил я со знанием дела. – Первое боевое применение – в сентябре шестнадцатого года.

– Вот, даже меньше тридцати… И если наехать на нее вашей самоходкой… – Его взгляд был ледяным. – Я в партизанке, как ляхи выражаются, видывал виды и пожутчее, а вы на войне, я так думаю, и того почище…

– Приходилось, – кивнул я, не вдаваясь в подробности – век бы их не помнить. – Как вы это себе представляете? Не могу же я на глазах у всего честного народа за ней по деревне на самоходке гоняться. Даже не в посторонних глазах дело – убежит дворами-огородами…

– Зачем гоняться? Я все обдумал, было время. Вы самоходкой управлять умеете? Так, чтобы самому за руль сесть?

– Ни у танка, ни у самоходки руля нет, заместо него – пара рычагов, – поправил я. – Но управлять умею, любой член экипажа может при необходимости механика-водителя заменить, пусть и не с той сноровкой, что он…

– Совсем хорошо, – деловито сказал он. – Диспозицию я продумал такую… Завтра на зорьке мы идем к Лявонихе и берем Алесю прямо в постели. Доподлинно известно: ей, как и людям, нужно не только пить-есть, но и спать, и спит она крепко. Мы с вами, а для пущей надежности и парочка ваших бойцов. В жизни не слышал, чтобы она хоть раз как-то проявляла нечеловеческую силу. Скрутим, по рукам и ногам свяжем… Отпускаете бойцов, садитесь вы за руль… тьфу ты, за рычаги, а я сверху сижу и ее придерживаю, чтобы не свалилась. Отъезжаем подальше от деревни, кладем на землю и… Надо ж как-то эту гадюку остановить.

– Кто бы спорил, – сказал я. – Только вот что… Раз она узнала, о чем говорил Гринь с пани Ядвигой, стало быть, умеет как-то на расстоянии то ли видеть, то ли слышать, то ли все вместе. Что, если она нас и сейчас слушает? А если и нет, вдруг успеет бросить на нас свою лихоманку, пока мы ее связанную ведем? Наверняка мы с вами от этой лихоманки не защищены – Гриня вашего она ж сгубила, хоть он был чекист, коммунист и безбожник – в точности как мы с вами, разве что не чекисты…

– Очень даже возможен и такой оборот дела, – кивнул он. – Так ведь нет другого средства. А что рискованно… Мне и до войны, и особенно в партизанах не раз приходилось жизнью рисковать, да и половину Гражданской прошел. Вы жизнью рисковали, сдается мне, поболее моего. Вот и рискнем еще раз, чтобы люд от этой гадины избавить…

– Рискнем, – твердо сказал я.

Выйдя от него, я шагал, погруженный в свои мысли. Старшина был прав, я на войне видел вещи и пожутчее, чем человек, по которому проехал танк. А что до танков… Самого Бог миловал, не случалось с нами такого, но собственными глазами видел, как ребята с «тридцатьчетверки» после горячего боя ломиками выковыривали из траков куски немецкого мяса…

Был чуточку зол на себя – что-то крутилось в голове, то ли догадка, то ли идея, но никак не оформлялось в четкие понятные слова…

– Рыгор Миколаич!

Я остановился, сбившись с шага, неловко переступив с ноги на ногу. Передо мной стояла Алеся – красивая, свежая, влажные волосы уложены в косу, свернутую на затылке калачиком, белая блузка с богатой вышивкой, прямо-таки праздничная, синяя юбка из «городского» тонкого сукна едва прикрывает колени, и туфли-лодочки тоже явно «городские». Лучше одета, чем кто-нибудь из женщин или девушек в деревне, стерва, царица речная…

– Рыгор Миколаич, что же вы больше рыбачить не ходите? – поинтересовалась она словно бы даже с легкой укоризной.

– Не с чем, – ответил я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы раньше времени не наговорить лишнего. – Представляете, какая незадача? Удочки потерял, растяпа…

– Путаете вы что-то, – округлила она глаза в деланом изумлении. – Лежат ваши удочки, все три, на бережку у Купалинского бочага. И футляр рядом интересный, я у немцев такие видела. Это ж ваше?

– Мое.

– Вот и приходите порыбачить смело. – Она смотрела мне в глаза, чуть улыбаясь, красивая, уверенная в себе. – Вам там будет покойно, верно вам говорю…

– Благодарствую за приглашение, – сказал я, стараясь держаться невозмутимо. – Честь имею!

Козырнул и пошел прочь, стараясь не спешить, чтобы не подумала, что я ее боюсь. Я и в самом деле ее нисколечко не боялся, просто-напросто люто ненавидел – и за Игоря, и за Гриня, которого в жизни не видел, и за неведомую мне пани Ядвигу, и за всех остальных, которых тоже никогда не видел и даже имен не знал, ничегошеньки не знал, кроме одного: за них следует отомстить этой неведомо откуда явившейся твари…


Словно камень, мне в спину ударил ее смех – звонкий, переливчатый, беззаботный. Я поневоле поежился, но, сделав над собой некоторое усилие, не ускорил шага.

…Задуманное старшиной мы провести в жизнь не успели.

Ночью меня разбудил громкий, настойчивый стук в стекло. До окна было недалеко, стояло полнолуние, и я отчетливо рассмотрел Алесю. Встал с постели и подошел к подоконнику. Она была в той же богато вышитой блузке, волосы распущены, а глаза… Глаза светились зеленым, неярким, мягким, этаким гнилушечьим светом.

– Рыгор, выйди во двор, – сказала она. – Поговорить пришла. Или боишься?

Страха не было, ни капельки, за спиной послышалось придушенное ойканье – Катря проснулась и тоже ее увидела.

– Сейчас, – сказал я.

Она кивнула, повернулась и ушла в сторону крыльца. Шагнув к табуретке со сложенной там одеждой, я принялся натягивать галифе.

Катря села в простели, одной рукой придерживая одеяло на груди, другой отводя с лица рассыпавшиеся волосы.

– Рыгор, не ходи! – прошептала она горячечно. – Глядишь, и обойдется. Она ж сама не может зайти, если не пригласишь…

– Бог не выдаст – свинья не съест, – негромко сказал я сквозь зубы. – Мне тут еще жить да жить, не могу ж я от нее, как заяц, бегать…

Она еще что-то шептала с испуганным, словно бы постаревшим лицом, но я уже не слушал. Оделся в темпе, наученный войной, надел сапоги и, не подпоясавшись, вышел на крыльцо. Алеся стояла в двух шагах от него. Как ни в чем не бывало сказала:

– Спустись, Рыгор, поговорим. Не бойся, не укушу.

– А с чего ты взяла, что я тебя боюсь? – усмехнулся я, спустился с крыльца и встал с ней лицом к лицу. – Ну, с чем пришла?

– Сам, наверное, догадываешься. Пришла любовь предлагать.

– Что, так уж невтерпеж? – язвительно сказал я. – Среди ночи подхватилась…

– Натура такая, Рыгор, – серьезно, без малейшей обиды ответила она. – Привыкла получать все, что хочу.

– Царица, а?

– Здесь – царица, – сказала она. – Мне довольно. Неужели я тебе не нравлюсь?

Она была очаровательна. Откровенно говоря, я не стал бы разыгрывать из себя неприступного святошу, будь она обычной девушкой, вешавшейся на шею красоткой нестрогих правил. Но она не была человеком, пусть даже то, что я вижу, – ее истинный облик…

– Не в том дело, – сказал я. – Нравишься, не нравишься… Вот тебе мое последнее и окончательное слово: иди ты к чертовой матери, или куда там тебе ближе…

Она рассмеялась:

– Ах, какой ты храбрый, поручик… – И резко сменила тон, заговорила высокомерно, резко: – Храбрый исключительно оттого, что я за тебя всерьез не бралась. Могу и взяться. И за клушу твою могу взяться… Очень чувствительно.

– Она-то тут при чем? – сказал я. – Никакой любви меж нами нет. Есть она, или нет ее, это ни на что не влияет. Или не веришь?

– Отчего же и не поверить? Ладно, не трону я ее. А вот от тебя не отстану. Ты, понимаешь ли, мой каприз. А я привыкла, чтобы мои капризы претворялись в жизнь. В моей богатой коллекции офицеров еще не было… советских, я имею в виду.

– Интересно, а какие были?

– Если захочешь, обязательно расскажу… потом. Так и будешь упираться, как телок? Или ты решил… – Она звонко, искренне рассмеялась. – Рыгор, я вовсе не старая ведьма в облике девушки, я такая есть и остаюсь с того момента, как появилась на свет, и до того, как меня не станет. Я вообще не ведьма.

– А кто ж тогда?

– Ты не поймешь, – сказала она серьезно. – Попросту не поймешь, потому что в вашем языке нет таких слов. Когда-то, давным-давно, были, но забылись, даже если я тебе их скажу, не поймешь. Есть люди, есть нечистая сила, а есть… я. Какая тебе разница, если я кое в чем ничуть не отличаюсь от человека? Значит, отталкиваешь?

– Правильно понимаешь, – сказал я.

И напрягся в ожидании нехороших неожиданностей. Но ровным счетом ничего не произошло, Алеся не шелохнулась, сказала спокойно:

– Я не злюсь и даже не раздражена. Всякое бывало. Я терпеливая, знал бы ты, какой терпеливой я могу быть… Тебе здесь еще жить да жить, и я хочу, чтобы ты понял: никуда ты от меня не денешься. Ты наверняка уже обо мне кое-что слышал, но есть еще кое-что, о чем ни ты, ни здешние дикари понятия не имеете. Будешь упираться – на себе испытаешь. Иди к своей клуше и подумай как следует. Спокойной ночи.

Повернулась и неторопливо, грациозной походкой пошла прочь. Я зачем-то остался стоять на крыльце, смотрел ей вслед, пока не скрылась за поворотом, и искренне жалел, что взглядом нельзя убить врага. Яростная решимость помаленьку крепла. Вернулся в хату. Шел едва второй час ночи, но Катря и не собиралась ложиться, накинула ночную рубашку и вздула керосиновую лампу, сидела на постели, косясь испуганно. Я тоже присел на постель и не спеша выкурил папиросу. Потом встал, надел ремень и портупею, туго подпоясался. Прекрасно знал, что пистолет против Алеси бессилен, но оставил кобуру на ремне согласно военному рефлексу.

– К ней идешь, да? – спросила Катря ничуть не сердито – словно бы обреченно.

– К ней, – сказался, чувствуя, как губы кривит злая усмешка.

И побыстрее вышел, чтобы избежать сцен и явно последовавших бы уговоров не ходить. Размашистым шагом направлялся к Алесиной хате, сжимая в руке ручку противотанковой гранаты со ввинченным запалом, последней у нас оставшейся и не значившейся в списке штатного вооружения. Смутная идея, пришедшая в голову после того, как я ушел от старшины, уже окончательно оформилась. Риск был нешуточный, если я ошибаюсь, мне, безусловно, там и конец. Однако шансы, как часто на войне случается, были пятьдесят на пятьдесят, а значит, следовало рискнуть жизнью…

Посветил электрическим фонариком в окно Алесиной спаленки, занавеска оказалась незадернутой, и в сильном луче я увидел лежащую на подушке светловолосую головку. Алеся не пошевельнулась, спала крепко. Погасив фонарик, я выдернул чеку, не прижимая рычаг, и он прыгнул вверх, от чеки пошел дымок. Размеренно посчитав в уме «один, два, три», я выхлестнул стекло донцем тяжелой гранаты и, когда еще не успели со звоном осыпаться на пол в спаленке последние осколки стекла, метнул гранату внутрь, так, чтобы упала в постель Алеси. В три прыжка оказавшись подальше от хаты, рухнул лицом в прохладную ночную траву, ногами к хате, зажимая затылок переплетенными пальцами. Разлета осколков я не боялся, у противотанковой их не бывает, но все равно следовало оказаться подальше от разрыва.

Громыхнуло так, как и должно было громыхнуть, когда противотанковая граната разорвалась в небольшом замкнутом пространстве. Над головой у меня жарким ветром пронеслась взрывная волна, и я, вскочив на ноги, уставился на окно, откуда вынесло раму с остатками стекла.

И тут раздался вопль – громкий, даже оглушительный, ни на что прежде слыханное не похожий, затухающий, безусловно изданный живым существом… гибнущим живым существом. Омерзительный был вопль, не содержавший в себе ничего человеческого, больше всего напоминавший скрип огромного ножа по великанской тарелке. И в спаленке словно зарница полыхнула – вспышка черного света. Ага, вот именно. Не спрашивайте, и как так получилось, и как такое вообще возможно, я и сам этого до сих пор не пойму. Но ручаюсь чем угодно: свет был черным.