Бумажный дворец
Часть 61 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я жду, когда останусь одна. Слышу, как с деревьев над головой доносится шелест осторожных движений, чувствую взгляд зорких глаз. «Вдруг кто-то прячется в лесу? И хочет напасть на нас?» Я столько лет отгоняла воспоминания о той ужасной ночи. Но сейчас, охваченная любовью, печалью и паникой, я позволяю коже похолодеть. Как долго живут еноты? Может, это были те самые, которые видели, как Конрад насилует меня? Те детеныши, которые подглядывали в слуховое окошко и видели мою освещенную луной кровать? Пугали ли их мои слезы? Мои приглушенные крики? Или им было скучно и они ждали, когда уже можно будет вернуться к пруду, чтобы поймать еще рыбки? Слышала ли мать Конрада во сне, как колотится сердце Розмари? «Вдруг у него топор?» Я представляю, как Мэдди, одинокая, напуганная, молит о пощаде, а мы с Питером, ни о чем не подозревая, спим у себя в домике. Мне хочется пообещать ей, что ничего плохого никогда не случится, никто никогда ее не обидит. Но не могу.
Я сажусь на землю посреди старых салатных листьев, мокрых окурков и чайных пакетиков. Пустая коробка из-под бисквитов разодрана острыми коготками. Вчера ночью Джонас пришел ко мне в темноте и вошел меня, моя голова прижималась к холодной стене, я тяжело дышала, все вокруг казалось нереальным, прекрасная боль, мое платье задралось до пояса, и я чувствовала, что вся моя жизнь сошлась воедино внутри меня.
На пруду громко квакает лягушка. Где-то в грязи на дне затаилась гигантская черепаха. В окно мне видно, как Питер в кладовке накладывает шоколадное мороженое в разномастные миски. Раздает их детям, потом берет контейнер с фисташковым, мгновение раздумывает над ним и вываливает все содержимое в свою миску.
22:00
Я собираю кукурузные огрызки и кожуру в кучу. Дверь открывается, и из дома выходит Питер с большим черным пакетом. Выглядывает меня в темноте.
– Я здесь, – отзываюсь я, выступая на свет. – Тут просто катастрофа.
Питер раскрывает зев пакета, и я кидаю все внутрь.
– Я видел тебя, – говорит Питер странным, сдержанным голосом. – С Джонасом.
– Видел меня?
– Я знаю.
Моя кожа становится горячей, по телу пробегает дрожь. Я заглушаю нарастающую панику, сосредоточившись на собирании мокрых окурков.
– Чертовы еноты.
Выхожу из круга света, поднимаю рваную коробку из-под яиц и, затаив дыхание, жду, что последует.
– Ты поцеловала его.
Мое сердце пропускает удар. Не было никакого поцелуя. Я не целовала Джонаса вчера. Он вышел из темноты, взял меня сзади. Я, не дыша, испускаю вздох облегчения.
– Пит, я понятия не имею, о чем ты.
– Не ври. – Выражение его лица жесткое, как речные камни, уверенное в своем праве на гнев.
– Я не вру. Что ты имеешь в виду под «видел»? Где?
Чудовищная мысль закрадывается мне в голову: а вдруг Питер проследил за нами до разрушенного дома? Вдруг наблюдал из-за деревьев? Видел наш открытый, животный секс?
Питер качает головой в отвращении.
– Только что. На кухне. У Диксона.
Море в моем теле переменяется, теперь я чувствую прилив чистого облегчения.
– Ты имеешь в виду то, что я поцеловала ожог у него на руке? Боже.
– Дело не только в самом поцелуе. Я видел, как он смотрел на тебя, – не унимается Питер. – Как будто хочет тебя.
– Да-да, конечно, – произношу я с вымученным сарказмом. – Как же он может меня не хотеть? Я неотразима.
– Я видел, как ты смотрела на него в ответ, – говорит Питер.
– Я намазала ему руку маслом. И нашла ему полотенце.
Питер забирает у меня яичную коробку.
– Знаешь, что Элла? С меня хватит. Я иду спать.
Он бросает мешок в бак, захлопывает крышку и прочно завязывает трос.
– Господи, Пит. Это же Джонас. Наш самый давний друг.
– Твой самый давний друг.
– Я поцеловала, чтобы не болело, как ребенку. Ты сам там был.
– Был, – откликается Питер и уходит от меня.
– Подожди, – говорю я, следуя за ним. – Ты серьезно расстроился из-за того, что я поцеловала Джонасу обожженную руку?
Питер смотрит на меня сверху вниз. Его глаза – холодное серебро, с оттенком ртути.
– К черту. Думай как хочешь, – бросаю я, скрывая нервозность за праведным гневом. – Джонас – мой старый друг. Конечно, он меня любит. Но не такой любовью. Это было бы как инцест.
На его лице мелькает смесь надежды и сомнения.
Мы зашли в патовое положение: Питер, неуверенный, отчаянно хочет разрешить свои сомнения, а я, испуганная, не поддаюсь, скрещиваю пальцы за спиной, изображаю негодование и мысленно приказываю ему поверить мне. Я отказалась от Джонаса. Выбрала Питера. Умерла ради него. И теперь я молюсь Богу, который, как я знаю, не существует. Клянусь, что после этого больше не будет никакой лжи.
– Ладно, – произносит он наконец, и его лицо чуть смягчается. – Но если ты врешь…
Я говорю ровным голосом:
– Хорошо. Потому что между мной и Джонасом ничего нет, как и между мной и кем-либо другим. Ты единственный мужчина, которого я люблю. Клянусь.
– Хорошо, – кивает он. Подходит и жестко целует меня. – Но больше никаких поцелуев с другими мужчинами. Ты моя.
– Да, я твоя, – говорю я.
– А теперь пошли в постель, чтобы я мог заняться любовью со своей женой.
– Дети еще не спят, и мама где-то бродит.
– Тихо. – Он берет меня за руку и ведет по темной тропе к нашему домику. Толкает меня перед собой вверх по ступенькам. – Повернись! – рычит он.
Я поворачиваюсь к нему, хватаюсь за дверную раму. Он просовывает руки мне под платье, снимает трусы, наклоняется и медленно лижет меня шершавым языком.
– Ты на вкус как море, – шепчет он.
Я закрываю глаза и представляю океан, сегодняшний пляж, палатку, Джонаса. Кончаю ему в рот, думая о другом мужчине, которого люблю. Когда наконец появляются слезы, я плачу не о том, что потеряла, а о правде по поводу Джонаса, которую не могу излить.
10:30
Мы лежим рядом, Питер обмяк в посткоитальном сне, простыни сбились вокруг наших лодыжек, наших раскинутых рук и ног. Я поворачиваю подушку, кладу щеку на холодную сторону и вслушиваюсь в тихое похрапывание Питера, вдыхаю его сигаретное дыхание, смотрю, как поднимается и опускается его грудь. Не могу успокоиться. Мне нужно, чтобы он вернулся ко мне. Но я знаю, что ничто не пробудет его от этого сна. Мужчины сразу же засыпают после оргазма. А женщины просыпаются. Удивительно это несовпадение ритма. Возможно, им необходимо отдохнуть после тех усилий, что они приложили, чтобы оплодотворить нас. А наша задача – подняться, подмести пещеру, уложить детей на их тростниковую лежанку, поискать у них в головах вшей, рассказать им истории, которые они когда-нибудь передадут своим детям: об огне, каменных колесах, светящихся сталактитах в пещере, застывших во времени, о мальчике, который преследовал большую птицу, о том, как пересечь океан. Я снова одеваюсь и выхожу из домика. Уже поздно, но мне нужно поцеловать детей.
Свет в их домике еще горит.
– Где вы были? – спрашивает Мэдди. – Почему не пришли есть мороженое?
– Папа не очень хорошо себя чувствует. Пришлось дать ему аспирин и уложить спать.
– Ага, конечно, – усмехается Джек, не поднимая глаз со светящегося, как голая лампочка, экрана своего компьютера.
Мэдди читает Финну вслух. Они устроились рядышком на ее кровати. Она держит тяжелую потрепанную книгу в оливково-зеленой обложке, заплесневевшей от времени.
– Что ты читаешь?
– Нашла на полке в туалете, – говорит Мэдди и поднимает книгу, чтобы я могла ее разглядеть.
– Она лежала там, еще когда я родилась. Сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь ее читал. – Я сажусь на край кровати. – Двигайтесь.
Мэдди садится ближе к стене. Финн тоже подвигается, кладет голову мне на руку.
– Она про ворону по имени Джонни, – говорит он.
– Я знаю, – отвечаю я. – Поэтому ее никто и не читал.
– Здесь пауки, – показывает он на паутину в углу потолка. Рядом с ней я замечаю проеденную мышами дырку в потолке, выглядывающую из-за балки. Нужно будет попросить Питера подлатать. Тонконогая паучиха сучит свою паутину, готовя дохлую муху. Под ней висят пять коричневых яиц в гамаке из нитей.
– Можешь его убить? – спрашивает Финн.
– Пауки хорошие, – говорю я. – Мы любим пауков. Они ловят комаров.
– Я их не люблю, – возражает он.
– Не будь размазней, – бросает Джек.
– Нехорошо так говорить, Джек. – В другой вечер я бы поругалась с ним, но не сегодня. Сегодня я хочу просто быть рядом со своими прекрасными детьми, в тепле и счастье, веря, что это продлится вечно. – Ты ужасно боялся пауков, когда тебе было столько же лет, сколько Финну.
– Пофиг.
– Ничего не пофиг. Извинись перед братом, а потом иди к нам. Мне сейчас очень нужно пообниматься. Не обсуждается.
Я сажусь на землю посреди старых салатных листьев, мокрых окурков и чайных пакетиков. Пустая коробка из-под бисквитов разодрана острыми коготками. Вчера ночью Джонас пришел ко мне в темноте и вошел меня, моя голова прижималась к холодной стене, я тяжело дышала, все вокруг казалось нереальным, прекрасная боль, мое платье задралось до пояса, и я чувствовала, что вся моя жизнь сошлась воедино внутри меня.
На пруду громко квакает лягушка. Где-то в грязи на дне затаилась гигантская черепаха. В окно мне видно, как Питер в кладовке накладывает шоколадное мороженое в разномастные миски. Раздает их детям, потом берет контейнер с фисташковым, мгновение раздумывает над ним и вываливает все содержимое в свою миску.
22:00
Я собираю кукурузные огрызки и кожуру в кучу. Дверь открывается, и из дома выходит Питер с большим черным пакетом. Выглядывает меня в темноте.
– Я здесь, – отзываюсь я, выступая на свет. – Тут просто катастрофа.
Питер раскрывает зев пакета, и я кидаю все внутрь.
– Я видел тебя, – говорит Питер странным, сдержанным голосом. – С Джонасом.
– Видел меня?
– Я знаю.
Моя кожа становится горячей, по телу пробегает дрожь. Я заглушаю нарастающую панику, сосредоточившись на собирании мокрых окурков.
– Чертовы еноты.
Выхожу из круга света, поднимаю рваную коробку из-под яиц и, затаив дыхание, жду, что последует.
– Ты поцеловала его.
Мое сердце пропускает удар. Не было никакого поцелуя. Я не целовала Джонаса вчера. Он вышел из темноты, взял меня сзади. Я, не дыша, испускаю вздох облегчения.
– Пит, я понятия не имею, о чем ты.
– Не ври. – Выражение его лица жесткое, как речные камни, уверенное в своем праве на гнев.
– Я не вру. Что ты имеешь в виду под «видел»? Где?
Чудовищная мысль закрадывается мне в голову: а вдруг Питер проследил за нами до разрушенного дома? Вдруг наблюдал из-за деревьев? Видел наш открытый, животный секс?
Питер качает головой в отвращении.
– Только что. На кухне. У Диксона.
Море в моем теле переменяется, теперь я чувствую прилив чистого облегчения.
– Ты имеешь в виду то, что я поцеловала ожог у него на руке? Боже.
– Дело не только в самом поцелуе. Я видел, как он смотрел на тебя, – не унимается Питер. – Как будто хочет тебя.
– Да-да, конечно, – произношу я с вымученным сарказмом. – Как же он может меня не хотеть? Я неотразима.
– Я видел, как ты смотрела на него в ответ, – говорит Питер.
– Я намазала ему руку маслом. И нашла ему полотенце.
Питер забирает у меня яичную коробку.
– Знаешь, что Элла? С меня хватит. Я иду спать.
Он бросает мешок в бак, захлопывает крышку и прочно завязывает трос.
– Господи, Пит. Это же Джонас. Наш самый давний друг.
– Твой самый давний друг.
– Я поцеловала, чтобы не болело, как ребенку. Ты сам там был.
– Был, – откликается Питер и уходит от меня.
– Подожди, – говорю я, следуя за ним. – Ты серьезно расстроился из-за того, что я поцеловала Джонасу обожженную руку?
Питер смотрит на меня сверху вниз. Его глаза – холодное серебро, с оттенком ртути.
– К черту. Думай как хочешь, – бросаю я, скрывая нервозность за праведным гневом. – Джонас – мой старый друг. Конечно, он меня любит. Но не такой любовью. Это было бы как инцест.
На его лице мелькает смесь надежды и сомнения.
Мы зашли в патовое положение: Питер, неуверенный, отчаянно хочет разрешить свои сомнения, а я, испуганная, не поддаюсь, скрещиваю пальцы за спиной, изображаю негодование и мысленно приказываю ему поверить мне. Я отказалась от Джонаса. Выбрала Питера. Умерла ради него. И теперь я молюсь Богу, который, как я знаю, не существует. Клянусь, что после этого больше не будет никакой лжи.
– Ладно, – произносит он наконец, и его лицо чуть смягчается. – Но если ты врешь…
Я говорю ровным голосом:
– Хорошо. Потому что между мной и Джонасом ничего нет, как и между мной и кем-либо другим. Ты единственный мужчина, которого я люблю. Клянусь.
– Хорошо, – кивает он. Подходит и жестко целует меня. – Но больше никаких поцелуев с другими мужчинами. Ты моя.
– Да, я твоя, – говорю я.
– А теперь пошли в постель, чтобы я мог заняться любовью со своей женой.
– Дети еще не спят, и мама где-то бродит.
– Тихо. – Он берет меня за руку и ведет по темной тропе к нашему домику. Толкает меня перед собой вверх по ступенькам. – Повернись! – рычит он.
Я поворачиваюсь к нему, хватаюсь за дверную раму. Он просовывает руки мне под платье, снимает трусы, наклоняется и медленно лижет меня шершавым языком.
– Ты на вкус как море, – шепчет он.
Я закрываю глаза и представляю океан, сегодняшний пляж, палатку, Джонаса. Кончаю ему в рот, думая о другом мужчине, которого люблю. Когда наконец появляются слезы, я плачу не о том, что потеряла, а о правде по поводу Джонаса, которую не могу излить.
10:30
Мы лежим рядом, Питер обмяк в посткоитальном сне, простыни сбились вокруг наших лодыжек, наших раскинутых рук и ног. Я поворачиваю подушку, кладу щеку на холодную сторону и вслушиваюсь в тихое похрапывание Питера, вдыхаю его сигаретное дыхание, смотрю, как поднимается и опускается его грудь. Не могу успокоиться. Мне нужно, чтобы он вернулся ко мне. Но я знаю, что ничто не пробудет его от этого сна. Мужчины сразу же засыпают после оргазма. А женщины просыпаются. Удивительно это несовпадение ритма. Возможно, им необходимо отдохнуть после тех усилий, что они приложили, чтобы оплодотворить нас. А наша задача – подняться, подмести пещеру, уложить детей на их тростниковую лежанку, поискать у них в головах вшей, рассказать им истории, которые они когда-нибудь передадут своим детям: об огне, каменных колесах, светящихся сталактитах в пещере, застывших во времени, о мальчике, который преследовал большую птицу, о том, как пересечь океан. Я снова одеваюсь и выхожу из домика. Уже поздно, но мне нужно поцеловать детей.
Свет в их домике еще горит.
– Где вы были? – спрашивает Мэдди. – Почему не пришли есть мороженое?
– Папа не очень хорошо себя чувствует. Пришлось дать ему аспирин и уложить спать.
– Ага, конечно, – усмехается Джек, не поднимая глаз со светящегося, как голая лампочка, экрана своего компьютера.
Мэдди читает Финну вслух. Они устроились рядышком на ее кровати. Она держит тяжелую потрепанную книгу в оливково-зеленой обложке, заплесневевшей от времени.
– Что ты читаешь?
– Нашла на полке в туалете, – говорит Мэдди и поднимает книгу, чтобы я могла ее разглядеть.
– Она лежала там, еще когда я родилась. Сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь ее читал. – Я сажусь на край кровати. – Двигайтесь.
Мэдди садится ближе к стене. Финн тоже подвигается, кладет голову мне на руку.
– Она про ворону по имени Джонни, – говорит он.
– Я знаю, – отвечаю я. – Поэтому ее никто и не читал.
– Здесь пауки, – показывает он на паутину в углу потолка. Рядом с ней я замечаю проеденную мышами дырку в потолке, выглядывающую из-за балки. Нужно будет попросить Питера подлатать. Тонконогая паучиха сучит свою паутину, готовя дохлую муху. Под ней висят пять коричневых яиц в гамаке из нитей.
– Можешь его убить? – спрашивает Финн.
– Пауки хорошие, – говорю я. – Мы любим пауков. Они ловят комаров.
– Я их не люблю, – возражает он.
– Не будь размазней, – бросает Джек.
– Нехорошо так говорить, Джек. – В другой вечер я бы поругалась с ним, но не сегодня. Сегодня я хочу просто быть рядом со своими прекрасными детьми, в тепле и счастье, веря, что это продлится вечно. – Ты ужасно боялся пауков, когда тебе было столько же лет, сколько Финну.
– Пофиг.
– Ничего не пофиг. Извинись перед братом, а потом иди к нам. Мне сейчас очень нужно пообниматься. Не обсуждается.