Бумажный дворец

– Эй, женушка! – кричит Питер. – Где ты была?

– Ходила в туалет с Джиной.

– Возьми арахиса, – мама передает мне банку.

– Я была наверху, в детской ванной. Джина, даже не постучавшись, открыла дверь из дортуара и вошла. Сходила в туалет прямо при мне.

– Она так вульгарна, – фыркает мама.

– Твоя мама сегодня вышла на тропу войны.

– Не выходила я ни на какую тропу, – возражает мама. – Просто сказала Андреа, что никому из нас не нравится ее новый ландшафтный дизайн. Выглядит инородно.

– Это прозвучало очень воинственно, мам.

– Если ей не нравится мое мнение, не надо было спрашивать, что я думаю о ее нововведениях.

– Твоя мама назвала их мещанскими, – смеется Питер.

– Если она собирается читать нам лекции о важности местных растений, не надо было делать цветочный бордюр.

На противоположной стороне лужайки младшие дети играют в сумерках в подковы. Джонас с Джиной подходят к нам, нагруженные пластиковыми тарелками и стаканчиками.

– Мэдди нужно больше спрея. Комары обожают ее, – замечаю я.

Джонас ставит кресло рядом со мной, кладет ладонь мне на руку.

– Не против, если я присоединюсь? – говорит он всем, но обращается только ко мне.

Я встаю.

– Я забыла свое вино наверху.

На этот раз я запираю обе двери в ванной и стою в темноте. Опершись на подоконник, прислушиваюсь к шелесту деревьев, звону бокалов, голосам. Когда я уже достаточно подросла, чтобы сомневаться в своих побуждениях, мама дала мне известный совет: «Подбрось монетку, Элинор. Если результат тебя расстроит, сделай наоборот». Мы уже знаем правильный ответ, даже когда еще не понимаем этого – или думаем, что не понимаем. Но что, если монетка с подвохом? И на обеих сторонах одно и то же? Если оба решения правильны, значит, оба неверны.

Мой бокал стоит на подоконнике, где я его и оставила. Питер с Джонасом разговаривают внизу на крыльце. Питер что-то говорит, и Джина смеется, запрокинув голову. Оба мужчины улыбаются. Все это кажется сюрреалистичным, непостижимым. Всего несколько часов назад мне казалось, что весь мир грезит, витая в облаках. Я смотрю в темноту, рисуя перед внутренним взором руины заброшенного дома, тишину леса, открытый пристальный взгляд Джонаса. Потом соскальзываю вниз по стене и съеживаюсь, прижав колени к груди, словно меня ударили. Я сделала выбор – отказаться от любви, которая пульсирует и болит во мне, ради другой любви. Терпеливой любви. Сострадающей любви. Но этот выбор слишком мучителен. С улицы мне слышно, как мама кричит через лужайку Диксону у гриля, требуя гамбургер.

– С кровью! – кричит она. – Чтобы я слышала, как он мычит. И, пожалуйста, не надо мне нотаций по поводу сальмонеллы. Лучше я умру от диареи и обезвоживания, чем буду есть сухой картон вместо мяса.

До меня доносится раскатистый, непринужденный смех Питера:

– Клянусь богом, Уоллес. Когда-нибудь я точно сдам тебя в психушку.

Когда я спускаюсь на кухню, у раковины стоит Джонас и держит руку под холодной водой.

– А вот и ты. – Он вытаскивает руку из воды и поднимает ее. Его ладонь пересекает по диагонали красный ожог. – Я пошел принести твоей маме гамбургер. Схватился за металлическую лопатку, которая лежала на горячем гриле.

Он опирается на рабочий стол. Мне хочется съесть его с его ленивой, томной самоуверенностью. Поглотить его, переварить.

– Иди сюда, – тихо говорит он.

– Тебе нужно масло.

Я иду к холодильнику, нахожу брикет масла, разворачиваю липкую обертку. Джонас протягивает руку, и я натираю маслом обожженное место. Его пальцы смыкаются над моими. Я отстраняюсь и кладу масло обратно в холодильник.

– Элла.

– Что? – отзываюсь я, не оборачиваясь. Что бы он ни сказал, это будет невыносимо.

– Сомневаюсь, что Диксону захочется есть завтра тост с отпечатком моей обожженной кожи.

– Точно. – Я достаю масло обратно, отламываю шмат с краю и бросаю в мусорку, потом нахожу чистое кухонное полотенце и кидаю Джонасу. Беру себя в руки. – Оберни пока в это.

– Я кое-что тебе оставил, – говорит Джонас. – В твоем домике. Поищи, когда вернешься.

– Уже нашла, – киваю я. – Я возвращалась за луком, – сую руку в карман и достаю оттуда кольцо. – Не знала, что оно все еще у тебя.

Он берет у меня кольцо поднимает его на свет. Зеленое стеклышко светится, как криптонит.

– В том году я пообещал себе на Новый год, что забуду тебя навсегда. А потом внезапно увидел, как ты кричишь на какого-то несчастного придурка в кафе.

Он надевает кольцо мне на палец, поверх обручального.


Все, что я хочу, это сказать, что я принадлежу ему. Всегда принадлежала и всегда буду. Но вместо этого я снимаю кольцо и кладу его на стол.

– Я не могу.

– Оно твое.

Я с трудом удерживаю спокойствие в голосе.

– Я сейчас иду к Питеру и детям. Пришлю Джину, чтобы она как следует перебинтовала тебе руку.

Джонас бледнеет и выглядит испуганным, будто почувствовал присутствие призрака, легкое прикосновение ледяного рукава.

– Надень обратно, – говорит он жестко.

Я беру его за руку и целую обожженную ладонь, сжимаю.

– Тише, тише, – лепечу я, будто успокаивая Финна. – Сейчас станет легче. – Шевелюсь, чтобы уйти, но он пригвождает мою руку к столешнице, глядя на меня, будто утопающий. – Пусти меня, – шепчу я слабым голосом. – Пожалуйста.

Сзади слышится скрип. В дверях стоит Питер.

– Эй, – говорю я ему. – Джонас обжег руку.





33




21:30



Когда мы покидаем дом Диксона, я не оглядываюсь. В груди давит пустота, как будто внутри надулся шар, полный спертого воздуха. Ничто. Впереди меня простирается темнота. Ночной воздух вокруг звенит голосами цикад. Питер идет впереди, освещая фонариком узкую дорогу: стену высокой травы посередине и две светлые полоски песка по бокам. Из леса на свет летят коричневые мотыльки, притянутые силой электричества. Я никогда не понимала их суицидального порыва. За Питером бредут дети, жалуясь на то, что у них болят ноги: они устали, боятся темноты и стараются держаться поближе к свету. Может быть, мотыльки тоже боятся темноты. Может быть, все действительно так просто.

– Оборотней не бывает, – успокаивает Питер Финна.

– А вампиры? – спрашивает Финн.

– И вампиров тоже, милый, – отвечаю я.

– Но представь, как было бы здорово, если бы всякие монстры действительно существовали, – говорит Питер. – Только подумай: если вампиры и оборотни существуют, то и магия существует. Жизнь после смерти существует. Это же хорошо, согласен?

– Наверное, – мямлит Финн. – А призраки?

– Вот именно, – отвечает Питер.

– А что насчет серийных убийц? – спрашивает Мэдди. – Вдруг кто-то прячется в лесу? И хочет напасть на нас? Вдруг у него топор?

– Или у нее, – говорит Питер.

– Хорошо повеселились? – спрашиваю я, мысленно пиная Питера в голень. Теперь Мэдди всю ночь не заснет от страха. – Мне кажется, хорошо посидели.

– Мы играли в чай-чай-выручай, – рассказывает Финн. – Можно нам мороженого, когда придем домой?

Джек идет рядом со мной, неся мою соломенную сумку. В какой-то момент он продевает руку через мою, и мы идем так, сцепившись, по темной песчаной дороге, каждый в своих мыслях. В стороне на высоком кряже лает койот, упрекая ночь. Издалека доносится ответный вой его стаи. Я вслушиваюсь в их голодную перекличку. Они готовятся к охоте, к ужину из полевок и мелких собак.

Один из наших мусорных баков лежит на боку, и на нем сидят два енота. Они замирают, когда в них бьет луч света от фонарика Питера, словно маленькие меховые статуи, бобслеисты, с красными горящими глазами. Грязь вокруг усыпана кукурузными огрызками, листьями салата, кофейными зернами и обрывками бумажных полотенец.

Мама бежит к ним, потрясая палкой и с раздражением крича:

– Пошли прочь! Вон отсюда!

Мы смотрим, как они убегают за деревья.

– Паразиты, – возмущается мама, пиная мусор. – Кто из вас тупиц забыл завязать трос?

И не дожидаясь ответа, она уходит.

– Представьте, как бы она отреагировала, если бы увидела обломки «Титаника», – ухмыляется Питер.

– Вы идите в дом, – говорю я. – А я здесь уберу. И не ешьте все фисташковое. Оставьте мне. Джек, не включишь свет снаружи?