Бумажный дворец

– Если она тебе так понравилась, можешь ночевать в ее комнате. Ее кровать больше моей.

– Да ладно, перестань.

– Я наконец привожу домой парня, чтобы познакомить с ней, а ее первый инстинкт – флиртовать? Что это вообще значит? Последние годы у нее едва хватает энергии голову помыть. После того как она потеряла Лео, а потом ребенка. Мама так долго ходила по дому в апатии, что я и забыла, что она когда-то была красивой. Она почти все время не вылезает из ночнушки. И одевается только, когда ей нужно сходить в супермаркет через дорогу, чтобы купить со скидкой мясо, у которого истекает срок годности.

– Похоже, она человек рисковый, – смеется Питер.

– Перестань, – отмахиваюсь я и выхожу из комнаты в коридор.

Он выходит за мной и пытается меня обнять, но я стряхиваю его руки.

– Элла, я только что пересек океан посреди грозы, чтобы увидеть свою прекрасную девушку. В которую я, к твоему сведению, безнадежно, бесповоротно влюблен. Я умираю от усталости. Все, что я ел за последние двенадцать часов, это кусок сыра с плесенью. И у меня промокли носки. – Он садится на мою кровать и притягивает меня к себе на колени. – Будь со мной поласковее.

– Ты прав. – Я кладу голову ему на грудь. – Я должна радоваться, что твое присутствие ее взбодрило. И я правда рада. Просто последние несколько дней были хреновыми. И я скучала по тебе.

– Знаю. Поэтому я здесь. – Он ложится на мою допотопную кровать. Его ноги торчат из нее на полметра. – Хм-м-м, – протягивает он. – Возможно, мне все-таки придется спать с твоей мамой.

– Ты бесишь меня, Питер.

– Знаю. Я всех женщин бешу. Это мое особое обаяние.

Я против воли смеюсь.





1990 год. 1 января, Нью-Йорк


Сегодня первый день нового года, и если примета верна, то год меня ждет отстойный. На улице собачий холод, мне плохо после нашего ежегодного похода в душный шумный китайский ресторанчик, где я переела горячих кусков теста с мясом, которых мне не хотелось, а мама поругалась с официантом из-за счета. Теперь Питер убеждает меня перезвонить отцу.

– Сегодня Новый год. Самое подходящее время для оливковой ветви, – говорит он, когда мы идем по Мотт-стрит под пронизывающим ветром.

– Черт, я забыла в ресторане перчатку.

– Наверное, ее уже скормили какому-нибудь бедолаге, – острит Питер.

– Не будь свиньей.



Через двадцать минут мы стоим, втиснувшись в телефонную будку, в нескольких кварталах от папиной квартиры. Мне хочется пнуть Питера. Я прикрываю трубку рукой.

– Это была ужасная идея, – шиплю я.

– Это между вами с Мэри, – говорит папа.

– Как это может быть между нами с Мэри? – вспыхиваю я.

– Вам нужно преодолеть ваши разногласия.

– Между и мной и Мэри ничего нет. Я видела ее один раз в жизни.

– Знаю, – говорит папа. – И хочу, чтобы это изменилось. Она важна для меня.

– А я не важна?

– Элла…

– Она убедила тебя, что твои дочери – воровки и наркоманки.

Папа некоторое время молчит на другом конце трубки.

– Послушай, Мэри совершила ошибку. Я знаю. И я совершил ошибку. Прости меня. Пожалуйста, можно мы оставим это в прошлом?

– Ладно. Но ты не в своем уме, если думаешь, что я когда-нибудь соглашусь еще раз оказаться в одной комнате с этой плоскогубой женщиной.

– Пожалуйста, не надо все усложнять.

– Не пытайся выставить меня виноватой.

Он вздыхает.


– Мы с Мэри обручены. Свадьба в марте.

– Вы же только что познакомились.

– Знаю, все происходит слишком быстро, но Мэри говорит, нет причин ждать. Мы любим друг друга.

– Ничего себе. – Кусок жирного пельменя подкатывает к горлу.

– Мне нужно, чтобы ты сказала, что все будет хорошо.

– Ты жалок. – Я нажимаю на отбой.

– По-моему, все прошло хорошо, – говорит Питер.

Я смотрю на трубку в руке. Кто-то нацарапал на ней слово «сука». И смайлик.

– Они женятся.

– А-а.

– Зачем я вообще тебя послушала? Нужно было повесить трубку, как только он произнес ее имя.

– Не пытайся выставить меня виноватым, – говорит Питер.

– Передразниваешь меня? Вот какова твоя реакция? Мой отец только что сказал мне, что женится на женщине, которую мы с Анной видели всего раз в жизни. Она ужасна. И откровенно фальшива.

Стекло перед моим лицом затуманивается от моего дыхания. Я протираю в нем маленькое окошко тыльной стороной перчатки и смотрю на улицу.

– И снова он выбрал не нас.

Я чувствую, что вот-вот расплачусь, и это приводит меня в ярость. Слабость – единственное, что я унаследовала от отца. Послеполуденное небо постепенно темнеет. Сердитый порыв ветра волочит по тротуару новогоднюю свистульку. Я смотрю, как она скатывается с бордюра и исчезает.

– Элла, это ты превращаешь ситуацию в либо-либо.

– Что ты имеешь в виду?

– Она выдвинула обвинения, не он. Ему сейчас не позавидуешь. Он любит тебя. Но, судя по всему, и ее тоже.

– Ты с ним даже не знаком, – огрызаюсь я. – Мне нужен союзник, Пит, а не беспристрастный свидетель.

– Знаю, сейчас это кажется предательством, но когда ты успокоишься, то поймешь, что дело не в тебе.

– Успокоюсь? Спасибо за поддержку.

Питер открывает рот, чтобы что-то сказать, но передумывает.

– Ты права. Прости. Можно, мы теперь выйдем из будки? Как бы мне ни нравилось прижиматься к тебе, здесь начинает пахнуть, как в борделе.

– Откуда тебе знать?

Я распахиваю дверь-гармошку и выхожу.

Питер следует за мной на мороз. Начинает падать снег.

– Элла. Стой. – Он хватает меня за рукав. – Пожалуйста. Я люблю тебя. Это же не наша ссора. – Он тянет меня под козырек подъезда, чтобы укрыться от ветра. – Я защищаю твоего отца, потому что хочу, чтобы вы помирились. Чтобы я мог встретиться с ним до отъезда. Только и всего. Я делаю это исключительно в своих интересах. Мне просто не хочется возвращаться в этот адски холодный город.

В нескольких кварталах дальше по улице появляется такси. Питер выступает на дорогу и подзывает его.

– Поехали домой. Можем уютно устроиться в твоей крохотной кровати и дать наши собственные новогодние обещания. – Такси останавливается. – Моим обещанием будет не пытаться тебя переспорить.

– Поезжай. Встретимся там.

– Элла…

– Все нормально. Между нами все хорошо. Но ты прав, мне нужно успокоиться. Немного пройтись.

– И так я побеждаю в нашем первом споре. – Питер берет концы моего шарфа, обматывает их вокруг моей шеи и плотнее натягивает мне шапку на голову. – Не задерживайся.

Я смотрю, как задние фары такси скрываются от меня за поворотом, окруженные снежным нимбом. На улице ни души. Никто в здравом уме не захочет гулять по такой погоде. Слезы застыли тоненькими сосульками у меня на щеках. Я опускаю голову и иду по Бэнк-стрит к зданию, где живет отец.

В его квартире на втором этаже горит свет. Я звоню в звонок и жду. Сквозь матовое стекло в массивной двери красного дерева мне видна детская коляска, стоящая на лестничной клетке, а за ней – папин велосипед, пристегнутый к батарее, с которой облетает краска. Подъезд выглядит теплым и загроможденным. Я звоню снова. Пальцы в сапогах уже превращаются в ледышки. Я топаю ногами, чтобы разогнать кровь, и еще раз звоню, утапливая кнопку звонка. Никто не отвечает. Я знаю, что папа дома, но он может не слышать звонок, если дверь в его спальню заперта. В греческом кафе за углом есть телефон-автомат, которым мне уже приходилось пользоваться.

Я спускаюсь по посыпанным солью ступенькам и иду по уличной слякоти. Почти во всех окружающих меня домах из красного кирпича жизнерадостно светятся окна. Я могу разглядеть потолки в гостиных, загроможденные кухни, голые кирпичные стены. В воздухе пахнет дровами и хорошим настроением. Мое дыхание вырывается белым облачком в темнеющем воздухе. Мусорные урны, из которых вываливаются пустые бутылки из-под шампанского и коробки из-под пиццы, уже покрыты снегом. Мороз пробирает до костей.

Мне нужно пройти всего один квартал, но когда я добираюсь до кафе, мое лицо уже окоченело от холода.