Бумажный дворец

Я стаскиваю одежду с трусами и швыряю в нее.

Мама, тяжело вздохнув, протягивает мне их обратно.

– Я уже не в том возрасте.

– Это ты не в том возрасте? Мне двадцать три, бога ради. Передай папе, что я никогда больше не буду с ним разговаривать.

– Тебе нужна эпиляция, – бросает Анна, удаляясь по коридору.

Я захожу к себе в комнату и звоню Питеру. В Лондоне уже почти полночь, но я знаю, что он не спит, пытаясь закончить статью к дедлайну.

– Мама только что потребовала от меня раздеться, чтобы она могла меня обыскать. Счастливого гребаного Рождества!

– Что, прости? – переспрашивает Питер.

– Папина новая девушка обвинила нас, что мы украли ее коноплю.

Питер смеется.

– И что, трава нашлась?

– Иди к черту, Пит. Это не смешно.

– Гомерически смешно. Хотя если у вас в семье такие порядки, возможно, я передумаю прилетать на Новый год.

– Не прилетай, – говорю я. – Я сажусь на следующий рейс до Лондона. Хватит с меня этих людей.

– Ужасная идея. Тебе придется есть мамин салат из холодного лосося с укропным майонезом, который на вкус как рвота. И идти на полуночную мессу. И спать в ледяной комнате с каменными стенами и средневековыми окнами. Одной. Потому что моя мама не одобряет.

– Я думала, что уже нравлюсь твоей маме.

Родители Питера – важные шишки. Его отец – член парламента. Когда они не в своем загородном поместье в Сомерсете, то живут в большом доме в Челси с видом на Темзу. Они охотятся и пьют за обедом коктейли. Гуляют в твидовых костюмах по вересковым пустошам. Его мать – классическая воительница в жемчугах. После моего пятого свидания с Питером она настояла, чтобы меня привели к ней на осмотр. Мы пили херес в большой гостиной с лакированным полом – красное дерево, инкрустированное древесиной плодовых деревьев, объяснила она. Над мраморным камином висела элегантная картина в абстрактном стиле. Она недавно «увлеклась» модернистами. Я сидела на серо-зеленом диване, то и дело закидывая одну ногу на другую, и вспоминала Бекки Шарп. Мать Питера едва сумела скрыть презрение, когда я призналась, что ни разу в жизни не была в седле. Я несколько улучшила ее впечатление о себе, рассказав, что изучаю французскую литературу в магистратуре Университета королевы Марии и планирую преподавать. «Хотя, конечно, лучше бы ты выбрала немецкую. Больше глубины, меньше вульгарных чрезмерностей», – сказала она, подливая вина только в свой бокал.

– Ты правда ей нравишься, – успокаивает меня Питер. – Даже очень, для американки. Но она предельно ясно дала мне понять, предельно ясно, – подчеркивает он, – что считает неподобающим для меня встречаться с девушкой, которую я подобрал на улице. Ты ведь могла оказаться кем угодно.

– Ха-ха.

– Слушай, постарайся сохранять спокойствие. Я прилечу через четыре дня. Мы во всем разберемся. И кстати… – смеется Питер, – уже предвкушаю, как накурюсь с твоим отцом.

– Вы с ним не встретитесь, – обрубаю я. – Потому что я с ним больше не разговариваю и вообще не хочу его больше видеть.

– Я думал, в этом был весь смысл моего приезда, – усмехается Питер. – Чтобы я мог попросить у него твоей руки.

– Блин, хватит превращать все в шутку. Встречу тебя на выходе с выдачи багажа. – Я вешаю трубку, ложусь на кровать и смотрю в потолок. На нем трещины. Краска отслаивается. В квартире на верхнем этаже жарят лук и чеснок. Весь внутренний дворик пропах ими. Кровать, на которой я спала с пяти лет, стала слишком коротка для меня. На книжной полке над столом, рядом с деревянной черепахой, которую вырезал для меня папа в детстве, стоят все тома бесполезной «Британской энциклопедии», спасенной мамой из мусорного бака, когда мне было десять, и наверняка выброшенной, потому что она безнадежно устарела. «Знание есть знание», – сказала мама. Я встаю и снимаю четвертый том, который заканчивается на Карфагене. Внутри спрятан лист бумаги, сложенный в крошечный квадратик и полностью исписанный словами. Одним и тем же предложением. Отчасти наказанием, отчасти заклинанием: «Я должна была его спасти». Я снова складываю его, возвращаю энциклопедию на полку. Над асфальтом на улице вьется сухая поземка. Я иду по коридору в поисках Анны. Дверь в ее комнату приоткрыта. Она сидит за столом спиной ко мне и скручивает косяк.





22





1989 год. Декабрь, Нью-Йорк


Самолет Питера прибывает вовремя, но я ужасно опаздываю. Поезд до аэропорта ломается, когда мы проезжаем Рокавей, поэтому мне вместе с другими пассажирами приходится выйти на платформу и ждать следующего. Холодный дождь со снегом превращается в настоящий снегопад, и я чувствую, как мои ресницы покрываются льдом. Вот поэтому я терпеть не могу встречать людей в аэропорту. Этот поступок, кто его совершает, всегда выходит ему боком. Питер обидится, когда выйдет из зоны международных прилетов после восьми часов в небе, и увидит, что меня нет, будет нервничать. И хотя я проделываю весь этот путь до сраного аэропорта Кеннеди, пока в лицо мне вонзаются тысячи ледяных иголок, я уже чувствую себя виноватой и оттого сержусь. Нужно было сказать ему взять такси.

К тому моменту, как я добираюсь до зоны международных прилетов, я вся потная, задыхаюсь и готова к ссоре. Я замечаю Питера раньше, чем он меня: он сидит на своей спортивной сумке, прислонившись спиной к грязной стене аэропорта, и читает книгу. Увидев меня, он улыбается.

– Как раз вовремя, – произносит он и, поднявшись, одаряет меня смачным поцелуем. – Боже, как я по тебе скучал, красавица.



Я приготовила Питера к тому, что его ждет темная квартира, мрачная, одержимая экономией электричества мама, которая медленно, тяжело передвигается по дому, как будто проседает под весом своих собственных досок.

– Наверное, веселое было Рождество, – говорит он.

Но когда мы добираемся до дома, в каждой комнате горит свет. В камине бесшумно потрескивает искусственное полено. Играет старая поцарапанная пластинка с бразильской музыкой.

– Мам? Мы дома, – зову я.


– Я здесь, – нараспев откликается она с кухни. – Оставьте обувь за дверью, если она мокрая.

Я озадаченно качаю головой.

– Может, это она украла травку Мэри.

Питер бросает на меня насмешливый взгляд, и мы идем на кухню.

Мама стоит у холодильника. Ее волосы убраны в пучок. Она накрасила губы и надела красную шелковую блузку.

– Питер, – целует она его в обе щеки. – Наконец-то добрался. Как прошел полет?

– Хорошо. Немного трясло, но ничего страшного.

– Снег валил весь день. Мы боялись, что самолет не сможет приземлиться.

– Где Анна? – спрашиваю я. – Она сказала, что будет здесь.

– Позвонила какая-то ее подруга с юридического факультета. Она убежала.

– Прости, – говорю я Питеру. – Я хотела, чтобы она была здесь, когда ты приедешь.

Мама достает из морозилки серебряный шейкер и три бокала для мартини.

– С оливкой или апельсиновой цедрой?

– С цедрой, пожалуйста, – отзывается Питер.

– А он мне нравится.

Она наливает ему выпить.

На столе сыр, паштет и маленькая вазочка с корнишонами. Мама достала особую доску для сыра из розового дерева в комплекте с дурацким изогнутым ножиком, который им с папой подарили на свадьбу миллион лет назад.

Она поднимает бокал.

– За наступающий год. Приятно наконец увидеть того, о ком столько слышала. Ты никогда не рассказывала, что он такой красавец, Элла. – Она чуть ли не строит ему глазки. – Твое здоровье, Питер.

У меня такое ощущение, будто я внезапно оказалась в черно-белом кино, где все живут в квартирах с четырехметровыми потолками и выходят к обеду в боа. В любую минуту появится горничная с подносом, на котором лежат канапе, по полу забегает маленькая белая собачка, а из-за двери высунет ножку в черном чулке Сид Чарисс.

Они чокаются. Я тоже поднимаю бокал, но они уже пьют.

– Давайте посидим в гостиной. Я разожгла камин. Элла, захвати закуски. Я взяла стилтон. Подумала, что это беспроигрышный вариант.

Питер идет за ней, оставив меня стоять с бокалом в руке.

– Ах да, и твой отец звонил. Дважды, – бросает мама через плечо. – Тебе придется ему когда-нибудь перезвонить. Как приятно, что в доме есть мужчина, Питер, – говорит она, прежде чем они исчезают в соседней комнате.

Я знаю, что мама так старательно привечает Питера ради меня. Последнее, чего мне хочется, это чтобы первым его инстинктом было: «Беги из этого замка ужасов!» Но когда я слышу, как она закатывается от смеха над какой-то его шуткой, у меня возникает горячее желание отвесить ей пощечину.



– Мне она нравится, – говорит Питер позже, затаскивая свою спортивную сумку из коридора ко мне в комнату. – Она совсем не такая, какой ты ее описала.

– Самовлюбленной стервой?

– Нет, ты сказала, что она очень печальная. И любит экономить на электричестве. Но ты не упоминала, что она такая красивая женщина.

– Стилтон? Потому что ты британец? Мы с самого Рождества живем на крекерах, арахисовом масле и суповых консервах. Поверь мне, то, что ты видел сегодня, это не нормально для нас.

– Значит, дело в моем британском обаянии?

– Нет. Просто она чертова сексистка. И еще она потребовала, чтобы я сняла перед ней трусы в сочельник. И подарила мне на Рождество уродливые перчатки и штопор. Так что, возможно, ее мучает совесть.

Питер разглядывает книжные полки в коридоре. Достает мой старый школьный учебник.

– «Северные олени и тундра Аляски». Отличное чтение на ночь. – Он открывает книгу и листает страницы. – Здорово. Ты подчеркнула все важные места. Это сэкономит мне время.

– Мама убеждена, что нельзя выбрасывать книги.

Он запихивает книгу обратно на заставленную полку.

– Мне она кажется очень элегантной. Эффектной. Удивлен, что она больше не выходила замуж.