Бумажный дворец

– Закройте дверь, – просит парень за кассой прежде, чем я успеваю войти.

Зал наполовину пуст. Какие-то бедолаги заедают похмелье яичницей с беконом на красных диванчиках из искусственной кожи. У барной стойки пьют кофе два старика.

Телефон находится в глубине кафе, рядом с туалетом. Я иду мимо столиков, мимо липких барных стульев, поставленных друг на друга, мимо автомата с сигаретами. По телефону разговаривает какой-то мужик, занятый горячим спором. У него жидкие сальные волосы. Крысиный хвостик. На полке рядом с ним – гора монет по десять центов. Я снимаю перчатку, шапку и роюсь в сумочке в поисках мелочи. Мужик бросает в автомат еще несколько монет и поворачивается ко мне спиной. Я прислоняюсь к стене и жду, когда он закончит звонок.

Официантка ставит на стойку кусок пирога с бананом и сливками, подливает в кружку кофе. Менеджер кладет карандаш за ухо и пробивает чек на бумаге фисташкового цвета.

– Извините, – интересуюсь я, когда мужик у телефона собирается бросить еще несколько монет. – Вы еще долго?

– Я разговариваю по телефону, дамочка.

– Мне нужно сделать быстрый звонок. Две секунды.

Он прикрывает трубку рукой.

– Закончу, когда закончу, – после чего придвигается к телефону и продолжает разговор. – Извини. Тут какая-то психованная.

На стене напротив меня висит дешевое винтажное зеркало с логотипом «Кока-колы». Я вижу в нем свое отражение. Наэлектризованные волосы торчат во все стороны, щеки раскраснелись от ветра и тепла в кафе. Я выгляжу, как попрошайка. Позади меня раздается шипение кофеварки. Звенит дверной колокольчик, и порыв холодного ветра обдувает мне шею.

Я уже решаю, что папа не стоит всего этого ожидания, когда мужик у телефона внезапно орет:

– Да иди ты, мразь!

После чего бросает трубку. Вот такой сегодня день. Мужик несколько раз нажимает на рычажок возврата денег и долго шарит в отверстии, чтобы уж наверняка не оставить случайно ни монетки. Я вытаскиваю десять центов и подхожу к телефону.

– Что, так срочно, дамочка? – Он неторопливо застегивает пальто, загораживая мне проход.

– Козел! – кричу я ему вслед, когда он идет к двери. Кое-кто из посетителей оглядывается, но большинство продолжают есть.

Проходит шесть гудков, прежде чем мне отвечают. Трубку берет Мэри.

– Привет, Элла. С Новым годом, – лепечет она голосом, похожим на сладкую патоку. Даже сквозь трубку я чувствую, как лживо она улыбается.

– С Новым годом, Мэри. Можешь, пожалуйста, позвать к телефону папу?

– Он отдыхает.

– Мне нужно с ним поговорить.

Я представляю, как она стоит в своей ядовито-зеленой паре из джемпера и кардигана и смотрит расчетливым взглядом своих маленьких глазок.

– Мне бы не хотелось его беспокоить.

– Я здесь неподалеку. Я звонила в дверь, но никто не ответил.

– Да.

– Можешь, пожалуйста, его позвать? – Я стараюсь не терять спокойствия.

– Мне не кажется это хорошей идеей. Ты очень его расстроила. Он пытался выбежать из дому без обуви. Я так беспокоилась.

– Просто позови его, пожалуйста. – Я не могу сдержать гнева в голосе.

– Я считаю, вам обоим нужно время остыть.

– Что, прости?

– Ты была очень груба с ним.

– Это между мной и папой.

– Нет, – отвечает она. И на этот раз не утруждается скрыть свой яд. – Это между тобой и мной.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь обуздать свою ненависть к ней, боль оттого, что папа нарушил свои обещания – особенно обещание, которое он дал мне тем летом, когда они с Джоанной наконец развелись.



Стоял август. Анна устроилась на лето няней в Амагансетте, а Конрад уехал в Мемфис, поэтому я решила пожить с папой, пока мама с Лео на гастролях во Франции. Папа снял на лето квартиру Диксона.

По пути в аэропорт мама с Лео посадили меня на автобус, дав достаточно денег на сэндвич и на попить в том случае, если автобус сделает остановку, а также на такси от порта до папиной квартиры.

– Почему он не может встретить меня на остановке? – спросила я.


– Тебе уже тринадцать, бога ради, – ответила мама. – Он сказал, что приготовит ужин к твоему прибытию.

– Ладно. Только не я буду виновата, если меня похитит какой-нибудь сутенер, высматривающий сбежавших из дома подростков, и я стану четырнадцатилетней проституткой.

– Ты слишком много смотришь телевизор, – сказала мама.





* * *


На следующее утро, проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь. В комнате было темно. Откуда-то падал тусклый свет. Пахло чужим средством для стирки. Двухъярусная кровать, рисунки, оставленные мелками на стене, коричневое постельное белье в цветочек. Комната Бекки. Последнее, что я помнила, было то, как папа дал мне свое снотворное. Я потерла глаза, прогоняя остатки глубокого сна без сновидений, и пошла искать его по длинному коридору. Папа читал рукопись, сидя за дубовым столом в огромной, залитой светом гостиной Диксона, в своем обычном облике выходного дня: штаны от «Ливай», полинялая синяя футболка от «Лакост», босые ноги, слабый запах мятного марсельского мыла.

Подняв на меня глаза, он улыбнулся:

– Привет, малыш.

– Сколько времени?

– Почти три. Ты проспала семнадцать часов. Хочешь есть? В холодильнике половина сэндвича с индейкой.

– Нет, спасибо. Почему ты меня не разбудил?

– Или могу сварить тебе кофе. – Он отложил рукопись. – Ты пьешь кофе?

– Мне нельзя.

– Новые правила.

Я пошла за ним на кухню и села на табурет за стойкой. Он достал из морозилки пачку кофейных зерен.

– Нужно хранить их в морозилке, чтобы зерна не потеряли вкус.

Я смотрела, как он перемалывает зерна, дважды выключая электрическую кофемолку, чтобы встряхнуть их.

– Нужно, чтобы они перемололись равномерно, – сказал он, доставая из шкафчика две стеклянные чашки и подогревая молоко в кастрюле. Папа всегда щепетильно относился к готовке.

– Обожаю эту песню. – Он включил радио, где играла «Rhiannon»[13], и стал подпевать. – Булочку?

– Давай.

Папа вытащил из выдвижного ящика вилку, проделал в булке дырочки, разделил ее пополам и положил в тостер.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал он, засовывая руку в карман. – Я сделал тебе ключи. – Он широко улыбнулся, как будто это был какой-то великий подвиг, и выдвинул себе табурет рядом со мной. – Итак. Я наконец-то разведен.

Я не знала, что на это ответить, – поздравить его или посочувствовать. Поэтому решила промолчать.

– Джоанна облегчила мне решение. Поставила ультиматум: либо я жертвую браком, либо моими девочками. Конечно, выбор был очевиден. – Он выдержал театральную паузу. – Вы с Анной этого не знали, но Джоанне никогда не нравилось, что у меня есть дети.

Я постаралась принять удивленный вид и не засмеяться.

Щелкнул тостер.

– Простите, что я вас оставил. С Джоанной было так сложно. Но как бы там ни было, – продолжил он, доставая из холодильника масло и баночку английского варенья, – пусть катится. Отныне будем только мы трое: ты, я и Анна. Никто никогда больше не встанет между нами. Обещаю.





* * *


– Мэри, – шиплю я в трубку. – Скажи папе, что мне нужно с ним поговорить. И скажи, что, если он не подойдет к телефону, я никогда больше не буду с ним разговаривать. – Я слышу, как она размышляет. – Не принимай решение за него, Мэри, если ты сейчас об этом думаешь. Поверь мне, оно тебе еще аукнется.

Она кладет трубку рядом с телефоном. Я слышу, как ее шаги удаляются в сторону спальни. Слышу, как она говорит с папой. Через несколько минут она снова поднимает трубку.

– Он сказал: «Хорошо, если этого тебе хочется».

– Ты точно передала ему, что я сказала?

– Да, – отвечает она сладким голосом. – Слово в слово.

Я чувствую себя так, будто мне дали под дых.