Будь у меня твое лицо

После этого у меня появилось ощущение, будто я всю жизнь задыхалась и лишь теперь научилась дышать.





* * *


В студии я работаю над очередной скульптурой, посвященной Руби, как вдруг врывается директор департамента и сбивает мой настрой. Ненавижу, когда он так поступает, тем более на двери табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Только она на английском, и он, вероятно, ее просто не заметил.

– Все идет нормально? – спрашивает он, светясь.

По самодовольному виду ясно: у него новости, которые обещают быть хорошими. Он несколько раз обходит скульптуру и меня, а затем громко прочищает горло. Возможно, он немного озадачен, но по меркам нашего отдела все довольно скромно. От некоторых студенческих работ у меня глаза на лоб лезут, и сразу хочется задать ребятам вопросы об их семьях. История о тяжелом детстве уже стала частью моего пиара, но у этих-то студентов богатые родители, которые отправили их сюда без стипендии и открыли им все двери для творчества. Когда они познали глубины отчаяния и ненависти?

Директору понравилась моя последняя инсталляция – девушка в лодке. Он сделал много фото со мной перед скульптурой, и я пошутила, что надо бы и самой сесть в лодку. К моему ужасу, идея создать новую серию и в каждую работу включать себя показалась ему великолепной. «Я был бы счастлив лично делать снимки – это была бы хорошая коллаборация!» – с восхищением воскликнул он.

Последняя скульптура – отклонение от моего стиля: я использую дерево, акрил и ткань. Здесь Руби – кумихо[30] в человеческом обличье, жуткая девушка, в руках которой корзина с драгоценностями, и среди них спрятана ее бусина силы. Плечи покрыты плащом с мехом, который, сливаясь с телом, превращается в лисьи лапы. Девять хвостов веером рассыпались по земле. Она полакомилась человеческой плотью, и теперь с подбородка стекает кровь. Я работаю над ее лицом – стараюсь сделать так, чтобы белые зубы оказались видны, хотя рот заполнен кровью. Иногда я мечтаю о том, как было бы здорово наполнить корзину настоящими драгоценностями. Я бы, вероятно, продала скульптуру намного быстрее, если бы в цену были включены бриллианты. Возможно, на Ближний Восток – там у Руби были связи. Или в Китай, но Руби терпеть не могла фуэрдаи[31].

Директор откашливается. Я неохотно отхожу от скульптуры и направляюсь к забрызганной красками раковине помыть руки. Я вытираю их о передник и спрашиваю, как идет подготовка к предстоящей юбилейной выставке. В этом году университет отмечает пятидесятилетие, и потому началось предпраздничное благоустройство ландшафта. Эта суета доводит меня до безумия.

– Представляете? Есть прекрасная новость! – говорит он. – Приезжает конгрессмен Ян!

Он не может сдержать радости, буквально дрожит от восторга. Похож на героя какого-нибудь комикса. У меня появляются мысли о серии стрипов с маленьким человечком, у которого вместо лица циферблат. Чтобы помучить, я бы утопила его в баке с водой.

– Вы понимаете, что это означает? – спрашивает директор, когда я не прыгаю от радости.

– Он собирается выступать на выпускном? – вяло произношу я и снова поворачиваюсь к своей работе.

Директор смотрит на меня и после паузы говорит:

– Как бы вам объяснить, мисс Михо… я понимаю, вы думаете, будто это не имеет к вам никакого отношения. Но уверяю вас: дальше от истины ничего не может быть.

Я подпортила ему настроение, и мне стыдно – это ведь благодаря ему у меня есть собственный творческий уголок, работа и деньги – мизерные, но деньги. Я подхожу к маленькому ретро-холодильнику в стиле 50-х – это подарок Ханбина на «новоселье» в студию – и, достав два напитка с апельсиновыми волокнами, протягиваю один директору. Я люблю эти напитки за цвет. Оранжевый осмеивают чаще всего, но мне нравятся стеклянные бутылки, наполненные расплавленным восходом солнца. Особенно здорово они смотрятся в моем красивом итальянском холодильнике с винтажными надписями. Это самая дорогая вещь, которой я владею.

– Простите. Мне нужна минутка, чтобы переключиться после работы. Я вся во внимании. Пожалуйста, просветите меня.

Говоря, я присаживаюсь на стул и смотрю директору прямо в глаза. Я пытаюсь сделать выражение лица, которому научила меня Кьюри. Чтобы заставить мужчину думать, что он тебе интересен, нужно широко раскрыть глаза, развесить уши, а на уголках губ должен появиться легкий намек на улыбку.

Он опять прокашливается.

– Политики важны для нас по следующей причине. Они могут профинансировать нас или заставить какого-нибудь чеболя сделать это. А вы тем временем продолжите создавать работы, которые прославят наш университет. Понимаете?

Я киваю. Да, действительно, важно.

– Сейчас я пытаюсь организовать обед с потенциальными патронами и политиками. Я пришел сообщить, что и вы приглашены. Я уже зарезервировал Отель Художников на следующий понедельник. Обед в полдень. Позаботьтесь… – Он останавливается. Я с нетерпением жду продолжения. – Ну, вы понимаете. Просто представьте университет в лучшем свете, – криво заканчивает он.

Похоже, директор хочет уехать домой, скинув огромную ответственность на мои плечи.

– И мисс Мари тоже будет участвовать? – спрашиваю я. Это еще один стипендиат. Она создает цифровые инсталляции на основе мозговых волн или что-то в этом роде.

– Нет, мисс Мари не… Сажем так, ее работы представят ее лучше, чем она сама.

Я улыбаюсь и говорю, что это большая честь. Мари на добрый десяток лет старше меня и немного непредсказуема. Ей под сорок, она в разводе и с лишним весом. Это автоматически делает ее невидимой для корейских мужчин любого возраста. Несколько раз, общаясь с ней на мероприятиях, я смеялась: она выбирает эпатажные, шокирующие выражения. Директор явно не допустит, чтобы она сидела за одним столом с потенциальным инвестором.

– Вы – наш талисман, не забывайте! – говорит он. Теперь его лицо сияет еще сильнее: я реагирую на новости правильно. – Вы появитесь на плакате выставки! Фотограф приедет ориентировочно на следующей неделе. Она заранее свяжется с вами по поводу одежды, прически и макияжа.

Я низко кланяюсь, и директор, упокоившись, уходит. Как же легко сделать старшее поколение счастливым. Все, что нужно, – широко улыбнуться, поздороваться, поблагодарить и попрощаться с глубокой внимательностью. Ни мое поколение, ни люди моей профессии в большинстве своем не понимают этого.





* * *


Вечером, за ужином, я сообщаю Ханбину о грядущем мероприятии с потенциальными инвесторами.

– Прекрасно! – Он в восторге, его красивое загорелое лицо расплывается в улыбке.

Счастье теплым одеялом ложится на мои плечи. Мы едим приготовленного на гриле угря, сидя в уличном ресторанчике напротив университета. Ханбин говорит, что нам обоим нужно зарядиться энергией.

Он вдвойне за меня рад. В прошлом году он несколько раз предлагал представить меня галеристам, с которыми знаком через мать, а я постоянно отказывалась. Знаю: эти предложения дорогого стоят, ведь, если я соглашусь, его семье тоже придется оказать тем людям услугу, и его мать придет как минимум в ярость. Я пытаюсь всего добиться сама: это единственный путь быть с ним. Он может скупить все работы студентов в моем департаменте, заплатив вдвое меньше того, что потратил на покупку машины в прошлом году. И, конечно, не стоит даже говорить о его возможности скупить все мои работы на грядущей майской выставке, которая пройдет в галерее университета.


Ханбин умело жарит кусочки угря на гриле и все подкладывает их на мою тарелку. Я до сих пор не смогла признаться ему, что не люблю угря, – он и без того считает меня слишком привередливой. Хве, например. В детстве мы никогда не ели хве. Всякий раз, когда Ханбин ведет меня в дорогой ресторан, где официант приносит нам роскошную тарелку с тонкими кусочками сырой белой рыбы с морским огурцом или с морским ежом, его глаза светятся, а мне бы только не выдать подкатывающую тошноту. «Повар специально отложил для нас лучшую рыбу! Я позвонил в ресторан на прошлой неделе и предупредил, что мы придем сегодня, – говорит он, накладывая мне гору прозрачных ломтиков. – Представь себе, он уже приготовил для нас сет с сашими из иглобрюха, который подаст лично!»

Думаю, Руби подозревала это. Сама того не осознавая, она сделала нечто прекрасное – перестала уговаривать меня есть сырую морскую рыбу. И фуа-гра. И ягнятину. И крольчатину. И любую другую еду, которую я не пробовала в детстве. Как ни странно, с годами мое отвращение к этим изысканным блюдам лишь усиливается. Я хоть каждый день могу питаться раменом, токпокки[32] или сундэ[33]. А лучше вообще ничего не есть. Я счастлива без еды.

Обычно Ханбин сердится, если я говорю ему, что уже сыта, но сегодня ему все равно. Он то ли возбужден, то ли обеспокоен чем-то. Я интересуюсь, что случилось, но он качает головой.

– Ничего, просто сумасшедший рабочий день. Не хочу об этом говорить. Слишком депрессивно.

Ханбин работает портье в семейном отеле. В последнее время у владельцев гостиничного бизнеса появился тренд – отправлять своих наследников работать на самое дно принадлежащих им империй. Летом, после окончания Колумбийского университета, Ханбин начал работать парковщиком, несколько месяцев спустя перешел на кухню мыть посуду. Его мама якобы в ужасе оттого, что отец сделал сына чернорабочим. Но, по словам самого Ханбина, на самом деле она довольна, для нее это новый повод для хвастовства – она рассказывает людям об отеле, о своем сыне и дальновидном супруге, который придумал такой изнурительный способ подготовки к должности генерального директора.

Кто-то может подумать, будто руководство не посмеет командовать Ханбином, но последние скандалы, связанные с чеболями, изменили мнение людей. До сих пор есть те, кто пресмыкается и подхалимничает, но многие уже до отвращения бдительны. Они так и ждут, когда семьи владельцев совершат какую-нибудь ошибку и дадут повод накинуться на них, донести в полицию или продать скандал прессе. «Профсоюзы!» – ни с того ни с сего время от времени любит восклицать Ханбин.

– По крайней мере, тебе не нужно подбирать использованные презервативы и, стоя на коленках, чистить грязные унитазы, – однажды сказала я, когда он жаловался на ужасный денек.

Я размышляла в тот момент над историями, рассказанными Суджин: только-только переехав в Сеул, она несколько месяцев работала горничной в одном из «любовных» мотелей. Комнаты тут снимали на час, поток был огромным, и за первые две недели работы Суджин скинула шесть килограммов – у нее не было ни времени, ни аппетита после уборки презервативов и оттирания всевозможных пятен. Она от всей души рекомендовала нам эту работу как отличную диету.

В ответ Ханбин лишь молча посмотрел на меня. Я знала: он в шоке. Я быстро добавила, что почерпнула все из статьи: якобы какой-то журналист устроился в мотель под видом уборщика. Ханбин расслабился, засмеялся и сказал, что у родителей все-таки другой отель. По крайней мере, он верил в это.

Руби обожала отели. У нее был свой человек, который сообщал ей все новости: где подают новый сорт послеобеденного чая, где на работу взяли нового шеф-повара или обновили спектр спа-услуг. Она тут же брала меня, и мы вместе спешили все это опробовать.

Однажды она пригласила меня в президентский люкс, где загромоздила рабочий стол своими бумагами, заказала к чаю трехэтажный поднос мини-пирожных и конфет и, уплетая их, принялась набирать текст на своем ноутбуке.

– Что происходит? – спросила я, едва зайдя к ней. От размера номера захватывало дух. Казалось, вся мебель здесь из мрамора. А чтобы найти подругу, мне пришлось пройти целых два фойе.

– Ну, всякие древности, – сказала Руби, поднимая глаза на хрустальную люстру. – Примерно с сороковых годов. Я сказала, что отель лучше закрыть на ремонт. Как минимум на несколько лет.

Я ходила из комнаты в комнату, осторожно касаясь красивых диванов, позолоченных рам, атласных штор и камина. В спальне, напротив прозрачной стены, откуда открывался потрясающий вид на город, стоял ярко-красный рояль фирмы «Стэйнвей». В уборных на полках сверкали разнообразные флакончики, а в прозрачных сферах плавали бутоны пионов.

– Ты видишь голову лебедя? – крикнула мне Руби. – Мы, в самом деле, где находимся? В царской России?

Она имела в виду кран: из него вырастала изящная лебединая голова на длинной тонкой шее, а через клюв текла вода. Я подумала, что это очень мило, и пробежала по изогнутой шее пальцами.

Когда я вернулась в комнату, где сидела Руби, она заказывала по телефону еду в номер.

– Что ты хочешь? – спросила она и, когда я беспомощно пожала плечами, закатила глаза. – Можете принести несколько гребешков гриль на смеси из зелени? Свежих, не замороженных. Бальзамический уксус отдельно? И не могли бы вы отправить кого-нибудь за итальянским сэндвичем? Их продают здесь, на углу, известный ресторанчик. Я забыла, как он называется.

Положив трубку, она улыбнулась.

– Морепродукты для меня, сэндвич для тебя. Я собираюсь записать время, когда принесут заказ, и температуру еды. Это работа, ну, ты понимаешь. Останавливаясь здесь, президенты не ждут дерьма.

– Что происходит? – повторила я. Это необычная трата денег даже для нее. Зачем ей президентский номер на вторую половину дня?

– Ах, да наша компания только что купила этот отель, – ответила Руби, делая широкий жест рукой. – Я прочла об этом в новостях, никто ведь мне ничего не говорит, поэтому я позвонила в Корею и попросила немедленно договориться о моем пребывании здесь. А потом заказала этот номер! – Она засмеялась. – Меня убьют, когда узнают, но не осмелятся сообщить отцу. Им просто придется выпутываться самим.

Я уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

– Но что, если они все-таки скажут твоему отцу и он разозлится? Разве это не обойдется в десятки тысяч долларов? Сотни? – Я и правда не имела ни малейшего представления о стоимости номера.

– Ну, надеюсь, что не скажут. По крайней мере, он узнает, что я слежу за новостями компании. – И она продолжила есть ложкой клубничный песочный пирог.

Разве удивительно, что после всех этих приключений я не могу рисовать ничего, кроме Руби? Та сцена в отеле… до сих пор вижу ее словно наяву. Я нарисовала ее два месяца назад. Чаепитие на водяной лилии; лебедь наливает в чашку Руби чай; в ее волосах – пионы и рубины. Сотни рыб высунули головы из озера и все повернуты к ней.

Когда она сообщила, что после занятий придет Ханбин, я сказала, что мне нужно идти работать над финальным проектом. Я не хотела видеть его изумление. Не хотела слышать, как Руби им командует. И не хотела думать о том, что они будут спать вместе на мягкой, как облако, кровати.

Теперь мне кажется, что, возможно, поэтому он и обратил на меня внимание: я стала желанной переменой. Со мной он может играть роль защитника, покровителя, добытчика. В терпении корейских мужчин к женским деньгам есть пределы. Особенно если они сами богаты.





* * *


После ужина я жду, что Ханбин предложит мне посмотреть фильм или снять номер, но он говорит, что устал и подвезет меня до дома. Должно быть, день и правда выдался отвратительный – возможно, какой-нибудь гость накричал за него за нерасторопность с багажом.

Он высаживает меня возле офистеля, и я, помахав уезжающему порше, потерянная, поднимаюсь в квартиру. Обычно от секса отмахиваюсь я, говоря, что слишком устала сегодня, и нет, ты не можешь видеть ни мою работу, ни мою комнату.

Я все еще немного грущу, касаясь корешков книг, которые хотела почитать сотню лет назад, роясь в кухонных шкафчиках в поисках рамена и глядя на свое бесцветное лицо в зеркале ванной. Наконец, вернувшись в свою комнату, я опять ныряю в работу – начинаю набросок на маленьком, размером с конверт, кусочке бумаги. Море мечущихся угрей, над ним парит кровать под балдахином, а с нее смотрю вниз я. На этот раз никакой Руби – я рисую себя. Обнаженной. Стерев несколько линий, одного угря я превращаю в стройное дерево и начинаю украшать его ветви цветками-звездами.

Знаю, незачем вырисовывать такие детали, это же всего-навсего набросок, но ничего не могу с собой поделать. Раньше я всегда так и поступала – сначала прорабатывала эскиз и только потом создавала на его основе картину или скульптуру, но в последнее время так не работаю. Меня раздражает и вместе с тем радует прорисовка деталей карандашом, параллельно я думаю о масляных красках. Цветы нужно выполнить в пепельно-розовом цвете. Или лучше в коралловом? Стоит ли рисовать бабочку? А может, двух? Должны ли они превратиться обратно в угрей и лечь ко мне в постель?

Я даже не замечаю, как потерялась во времени. Подняв глаза, вижу Кьюри – она, стоя на пороге комнаты, смотрит на меня. Ее голова склонена набок – как и всегда, когда она достаточно пьяна, чтобы сказать мне какую-нибудь очередную гадость, но не настолько, чтобы пойти спать. Я вздыхаю. Возможно, больше поработать мне сегодня не удастся – ну и хорошо.

– Знаешь, о чем я думаю, глядя на тебя? – говорит Кьюри, резко наклоняя голову в противоположную сторону. Я прямо чую разносящиеся от нее пары алкоголя.