Будь у меня твое лицо

Я не отвечаю. Она, прищурившись, указывает мне на стул, и я сажусь. Помедлив, Суджин спрашивает:

– Сколько ты выпила этой ночью?

Я едва в состоянии пожать плечами и аккуратно опускаю голову на руки. Она подает мне миску хэджангука вместе с ложкой, палочками и чуть-чуть кимчи, а затем наливает суп в другую миску – для себя. При этом она весело что-то напевает себе под нос.

Знаю, Суджин не идиотка – просто так кажется из-за ее врожденной способности сохранять хорошее настроение. Это важно, просто необходимо для выживания в моей индустрии, хотя сомневаюсь, что хоть один человек способен выйти оттуда невредимым.

Кто-то, увидев меня сегодня, воспримет это как предупреждение и предпочтет не совать нос в рум-салоны. Но я знаю, что Суджин подумает после рассказа о произошедшем. Она сочтет, что это моя ошибка – и расплата за неверные решения. «Я предупреждала: “Сеул-кук” – плохая идея», – скажет она. Она не знает, что подобная работа делает с тобой. Невозможно вернуться на прежний путь. Невозможно скопить денег – их никогда не хватает. Ты будешь творить вещи, которые раньше от себя и не ожидала. Ты даже представить не можешь, как все обернется.

Я знаю, о чем говорю. Со мной так и произошло. Я и подумать не могла, что закончу вот так, без денег, с изношенным телом и с истекающим сроком годности.

Я молча начинаю есть, когда Суджин подсаживается за стол.





* * *


Полиция приходит во вторник. Мы готовимся, это наш самый занятой вечер. До сих пор Мадам была вполне благодушна, на ее жабьем лице даже висело подобие улыбки. Она ходила из комнаты в комнату и проверяла девушек, отправляя переодеваться всех, чей вид ей не нравился. Сталкиваясь со мной, Мадам меня игнорировала.

Полицейских двое. Нас никто не предупредил: они спустились по лестнице, даже не дождавшись менеджера. Когда сверху до нас доносится приглушенное «Полиция!», слишком поздно: они уже здесь. Испуганные девушки, затаив дыхание, прячутся по раздевалкам.

Обычно полиция информирует салоны за несколько дней до визита. «Зачистки» – формальность, скорее даже шутка. Рейд без предупреждения – это серьезно. В таких случаях работницы берут всю вину на себя; ни Мадам, ни фактический владелец рум-салона никогда не виноваты. Он просто призрачный хер, притворяющийся частью высшего общества, его жена подлизывается к богатым, и они делают вид, что их деньги не грязные. Всегда так было и будет. У нас же за плечами годы тренировок: «Говорите, что сами захотели переспать с клиентом. Вам просто нужны деньги. Понятно?» – и вот, ты за решеткой как проститутка, а общество осуждает тебя за жажду легких денег. Некоторые девушки погибают в процессе – их или забивают до смерти, или они совершают самоубийство. Такие даже не достойны новостей.

В коридоре задерживаюсь только я: мне хочется знать, о чем разговаривают копы. Один из них, средних лет, явно скучает, на лице читается раздражение. Другой же, новичок, стоит с разинутым ртом. Этот молодой полицейский похож на школьника.

– Послушайте, я тоже сюда не рвался. Но вопрос в том, что кто-то официально заявил о проституции в этом заведении. И что будем делать? – рявкает старший на Мадам и бросает листы бумаги на стойку. – Вот обвинение – проституция и мошенничество. Этот господин заявляет, что вы выставили ему счет в миллионах вон. Меня прислал мой босс, который говорит, что заявка свалилась от боссов его босса. Я даже не знаю, кто эти люди – так высоко они стоят. Вы понимаете, о чем я?

Мадам в полной растерянности.

– Это какое-то недоразумение, – говорит она дрожащим голосом. Она надеется, что дрожь будет воспринята как страх, но я-то знаю: она в гневе. Мадам пытается воззвать к их рыцарскому чувству. Жаль, что она страшна как черт.

Должно быть, все спланировано заранее: времени хуже просто не найти. Уже половина седьмого, и совсем скоро явятся первые клиенты. Если они увидят полицию, целая ночь будет потеряна, а может, они больше и не вернутся. Уверена, все потери Мадам запишет на мой счет. Уже к утру мой долг перед ней возрастет до нескольких десятков миллионов вон. Я на грани обморока.

Когда Мадам поворачивается в сторону настенных часов, я вижу, что она уже тоже делает подсчеты в уме. Затем она снова переводит взгляд на полицейских. Взяв себя в руки, я вздыхаю и шагаю вперед.

– Это заявление поступило от Чой Чан-чан? – спрашиваю я. Это настоящее имя Брюса.

– Да, – раздраженно отвечает старший коп. – А ты кто такая?

– Я его девушка. – Я нервно откашливаюсь. – Мы поссорились, и таким образом он решил отплатить мне.

Полицейские переглядываются, затем окидывают меня оценивающим взглядом с ног до головы. Повисает опасная тишина.

– Это правда? Просто любовная ссора? – уточняет наконец старший. На его лице написано: «Ох уж эти богачи, все одинаковые». Теперь он здорово злится.

– Я знаю его имя, разве не так? У меня есть сообщения, которые подтверждают нашу близость. Не знаю, что он рассказал полиции, но сейчас он очень зол на меня за то, что я пришла туда, где он не хотел меня видеть. Долгая история, которую неловко рассказывать. Я могу пойти в отделение и дать показания, только, пожалуйста, не позволяйте нашей личной жизни портить наш бизнес. Это не вина салона, виновата я. – Я низко кланяюсь Мадам. – Мне очень жаль. – Я снова кланяюсь и приседаю. Внутри бурлят эмоции, я почти в эйфории. – У меня нет слов.

Несколько раз Мадам открывает и закрывает рот. Она решает, как реагировать; старший полицейский, видимо, тоже. Он смотрит на меня с отвращением. Молодой же потерял дар речи.

– Любовные ссоры! – восклицает наконец Мадам. – Богачи в наше время совсем потеряли совесть! То, что они злятся, еще не дает им права очернять чужую работу, ведь от нее зависит существование других людей! А что насчет вашего плотного графика? Уверена: вам есть чем заняться, кроме как бегать за девушкой богатенького мужчины только потому, что он знает ваших начальников. Неправильно это.

Ей можно доверять: она способна уколоть мужскую гордость и самолюбие, а потом задать делу нужное направление.

– Дурацкая ситуация, – цедит сквозь зубы старший полицейский.

Теперь мы все ждем лишь его ответа. Мадам снова смотрит на часы, и я знаю: в этот момент она переживает череду микроинфарктов. Менеджеру скоро придется обзванивать клиентов, зарезервировавших места на ближайшее время, с просьбой не приходить.

– Так, все, ты, – старший полицейский указывает на меня пальцем, – прямо сейчас пойдешь с нами. Даже не думай, что сможешь переодеться, – я потратил много времени, чтобы добраться сюда.

Из коридора, где за приоткрытыми дверями прячутся девушки и официанты, раздается тихий хоровой вздох облегчения.

Я спешу за полицейскими к лестнице, как вдруг выбегает наш менеджер и дает мне свой пиджак. Я благодарно улыбаюсь. В машине я надеваю его и нахожу в карманах наличные и пакетик с орешками.

Слава богу. Ночь обещает быть долгой.



В Миари я видела и переживала моменты, ниже которых, казалось, упасть уже нельзя. Мне доводилось жить и работать среди настолько злых и потерянных людей, что в их головах не оставалось ни единой мысли. Попав туда, я сразу поклялась себе выбраться как можно скорее. Когда это получилось, на прощание мне сказали, что я жестокая, токсичная, неблагодарная сучка, раз после всего сделанного мне добра могу так просто взять и оставить их в прошлом. Те люди подсчитали все свои мелкие одолжения: «Я каждую неделю отпускала тебя в баню», «Я купила тебе те дорогие туфли», «Я помогла тебе украсить твою комнату», «Я водила тебя ко врачу, когда ты была больна».

Доктора и фармацевты, держащие клиники в таких районах, как Миари, и наживающиеся на девушках и их болезнях, ничем не лучше помойных крыс, продающих смазки и платья «ручной работы». Ничем не лучше менеджеров и сутенеров, политиков и полицейских, а также общества, которое осуждает лишь девушек, запертых в подсвечиваемых красным цветом комнатках. «Это ваш выбор», – говорят они.


Все это – огромная чудовищная помойка.





* * *


В полиции я провела несколько часов, прежде чем у меня взяли показания. Это в наказание. Они даже не подозревали, насколько я рада быть сейчас здесь, а не пить в салоне алкоголь.

Меня наконец отпускают. Уже очень поздно, на улицах полно пьяных, опирающихся на фонарные столбы и ждущих смены светофора.

Я должна ощущать голод, но кроме подкатывающей головной боли не чувствую ничего. Нужно что-то предпринять, прежде чем она накроет меня. Это лишь вопрос времени, и тогда я не смогу даже идти прямо.

Я нахожу стул возле круглосуточного магазина и вынимаю из пиджака свой телефон. Пришло несколько сообщений. Одно от менеджера. Он говорит, что беспокоиться не стоит, на работе салона ситуация не отразилась, а Мадам не станет мне что-либо предъявлять: было слишком много свидетелей, готовых поручиться, что ночь выдалась весьма занятой. Еще он пишет, что мне не нужно возвращаться. «Иди домой и отдыхай», – в сообщении подмигивающий смайлик и рожица с каплей пота на лице. Пришло также несколько сообщений от наших девушек – самых младших. Они ищут меня и интересуются, все ли в порядке. Я всем отправляю улыбающиеся эмодзи, просто нет сил писать что-то еще. До того как разболится голова, осталось совсем немного времени. Мне нужно в аптеку. Но я начинаю писать новое сообщение.

«Привет, это я», – печатаю на телефоне.

Брюсу.

«Знаю, возможно, у меня не будет возможности сказать тебе это лично – ты просто не хочешь говорить со мной. Знаю, я совершила огромную ошибку, пойдя в ресторан и даже не предупредив. Теперь я понимаю это.

Я скучала по тебе. И хотела посмотреть, с кем ты разделишь свою жизнь. Мне было интересно увидеть и твою семью. Мной просто владело любопытство. Клянусь, у меня не было коварных замыслов.

Знаю, тебе будет сложно поверить, но это правда. Я хотела посмотреть, как ты ужинаешь с невестой. Я не собиралась заговаривать с тобой. Я просто не могла найти другого места, чтобы быть ближе к тебе. И сцену я не закатила, так ведь? Если бы хотела, то устроила бы.

Ты так хорошо ко мне относился, что новость о твоей свадьбе уколола меня. И ты даже не сказал мне прямо, не посчитал нужным. Возможно, мне стоило вести себя так, будто ничего и не случилось. Но у меня тоже есть чувства. Ты должен понимать это.

На меня в рум-салоне все злятся и из-за случившегося собираются причислить такой долг, что хоть вешайся. Я понимала, какими будут последствия, но, несмотря на это, пришла посмотреть на вас. Так я была в тебя влюблена. Ты знаешь об этом, верно?

Я просто хочу извиниться. Знаю: больше никогда тебя не увижу. Надеюсь, ты сможешь меня простить».



Головная боль – словно возмездие; она разливается по всему телу. Когда я нажимаю «отправить», меня трясет. Я с силой разминаю виски, но это не помогает. Прохожие с беспокойством оборачиваются – я извиваюсь на стуле, как змея.

Наконец, я встаю и иду искать аптеку, хотя знаю: даже пяти-шести болеутоляющих окажется недостаточно, а доктор посоветовал мне не принимать больше трех за раз. «Такая доза лекарства нужна тем, кто только что родил ребенка», – предупредил он. Так и хотелось спросить: а что насчет тех, кому никогда не суждено родить?

Я нахожу аптеку и, споткнувшись, прошу самое сильное обезболивающее. Лезу в карман пиджака за деньгами и, чувствуя вибрацию телефона, достаю его. Сообщение от Брюса.

«Все в порядке, – пишет он. – А теперь отъебись».

Чуть не плача от облегчения, отдаю наличные и выхожу из аптеки, не дождавшись сдачи. За закрывающейся дверью раздается оклик фармацевта: «С вами все в порядке, мисс?» Его мягкий голос похож на шум дождя. Я поднимаю руку и киваю, доставая из упаковки таблетки.

Со мной все нормально. Я пережила еще один день. И мне нужно лишь одно: чтобы эти гребаные лекарства заработали.





Михо




В любви я не такая дура, как думает Кьюри. В последнее время она часто смотрит на меня то с жалостью, то с презрением, и я знаю: она уже видит мое сердце разбитым. А еще она считает, что виновата буду прежде всего я сама – так безрассудно потратила лучшие годы жизни, когда нужно было соблазнять мужчин.

Конечно, разбираться в мужчинах – ее работа. Но она стрижет под одну гребенку всех, включая Ханбина: уверена, что скоро он бросит меня. По ее мнению, девушкам стоит брать пример с венериных мухоловок – открываться, только если добыче точно не ускользнуть. Разумеется, Кьюри не может думать иначе: в ее жизни нет любви. Когда я спрашиваю, хочет ли она замуж, она лишь фыркает: «Не суждено», хлопая напоминающими мех норки ресничками и заявляя, что поднимать эту тему грубо. В то же время Кьюри единственная из нас плачет, когда кто-нибудь из киноперсонажей бросает другого по мученическим причинам. Даже впечатлительная Суджин, которая буквально живет напротив телевизора, так не делает.

А еще у Кьюри мания преследования. Мне так кажется, хотя я держу это в тайне. Она считает себя жертвой – мужчин, индустрии рум-салонов, корейского общества, государства. Кьюри никогда не ставит под сомнение собственное мнение и не видит, как сама же создает эти ситуации и тонет в них. Но это уже другая история.

Через несколько лет я начну серию работ, посвященную Кьюри. Я знаю это точно. У меня нет возможности взяться за нее сейчас, пока не завершена серия, связанная с Руби, тем более мы живем вместе. Мне нужны время и расстояние. Именно поэтому сейчас я наслаждаюсь жизнью с Кьюри. Я и муза, обитающая в глубинах моего сознания, слушаем ее истории, наблюдаем, как она напивается до потери памяти каждые выходные и зацикливается на своем лице и теле, одежде и сумках. Я фотографирую ее и ее вещи при малейшей возможности. Мне понадобятся эти снимки, чтобы вспомнить ее. Образы других девочек тоже уже поселились в отдаленных уголках моего сердца. Кошмарная трансформация Суджин, старомодное воспитание милой, молчаливой Ары… Мне понадобится несколько лет, прежде чем я смогу поймать и воплотить эти образы.

Что же касается Ханбина, то мне не нужны ни Кьюри, ни его мама, чтобы понять: он не станет моим спасением. Иногда, та́я в его объятиях, я задаюсь вопросом, смогу ли хоть когда-нибудь вернуться в реальность? Кажется, будто я вырвалась за пределы земли, коснулась горящей звезды и замерла в нестерпимом ужасе. Но я даже рада, что больше никого никогда так не полюблю. Второй раз просто не выдержу. В Америке один из преподавателей как-то сказал: лучшие произведения искусства получаются от невыносимой жизни – если ты, конечно, выживаешь.



Через месяц после самоубийства Руби я пошла к Ханбину, и он признался мне, что боится. Боится спать, потому что она живет в его снах. Боится разговаривать с людьми: вдруг они его в чем-то обвинят? Когда он наконец появился на людях, многие смотрели на него со смесью ужаса, укора, жалости и жадности. Он даже не представлял, что человеческое лицо способно на подобные комбинации чувств.

Он спросил, оставила ли Руби ему – или кому угодно – записку. Знакомые ее отца ответили Ханбину: держись она подальше от таких, как он, с ней бы ничего не случилось.

Он выглядел удивительно маленьким, а его позвоночник словно скруглился. Он напоминал змею, готовившуюся ко сну. Его измученный вид разбил мое сердце, и я впервые ощутила гнев – ослепляющий гнев на Руби. Зачем она сделала это с Ханбином – и со мной? Откуда столько безрассудного, разрушительного эгоизма? Про себя я повторяла все, что говорили о Руби другие. Ей так повезло в жизни, у нее было все. Как она могла быть несчастной?

Я подошла к Ханбину, притянула его к себе и легла рядом на кровать, пахнущую потом, мускусом и скорбью. Я утешала его как могла. И когда наши тела сплелись, казалось, ничего естественнее и быть не может.