Брак с Медузой [сборник ]

– Я те рожу-то расквашу, Эл! – бормотал Гарлик. – Котлету из тебя сделаю, понял? Ребра переломаю, а потом гадюшник твой поганый взорву на хрен, вместе с твоим дерьмовым пойлом! Слышал, че я сказал, Эл?

Эл его не слышал. Эл стоял за стойкой у себя в баре, отсюда кварталах в трех, быть может, все еще багровый от благородного негодования, и, кивая лысиной в сторону распахнутой двери, за которой скрылся Гарлик, снова пересказывал то, чему посетители сами недавно стали свидетелями. Как дверь бара приотворилась, и из внешнего мира, промозглого, осклизлого, пропахшего холодной моросью, вполз Гарлик в своих вонючих шмотках, подобрался к стойке, устремил на Эла мутный взгляд цвета бутылочного стекла.

– Входит такой, понимаешь, – рассказывал Эл в четвертый раз за пять минут, – подваливает к стойке и начинает мне по ушам ездить: мол, старина Эл то, старина Эл се, давно не виделись, ты ж меня знаешь, а плесни-ка чуток за встречу… прикиньте, да? А я ему: «Точно, Гарлик, я тебя хорошо знаю, так что вали!» Ты у меня песку на пляже не допросишься, говорю я ему. А он берет и плюет сюда вот, на стойку, прям посередке – а потом как даст стрекача! Только в дверях обернулся и такое мне сказал…

Тут Эл поджимал губы, не желая повторять, что крикнул ему на прощание Гарлик.

Завсегдатаи понимающе качали головами, и любитель имбирного эля за столиком у дверей, мудро покивав, замечал:

– Последнее это дело – матюгаться в приличной компании!

А еще один, приветственно подняв кружку пива, теплого, словно манная каша, и лишенного пенной шапки, словно Анна Болейн головы, заключал:

– Прав ты, Эл, во всем прав!

Гарлик тем временем был от бара уже в четырех кварталах. Он оглянулся, но погони за собой не увидел. Тогда Гарлик перешел с рыси на неровную трусцу, а потом и на спотыкающийся шаг. Сгорбив плечи под промозглым туманом и моросящим дождем, он все проклинал Эла, и того, что с пивом, и того, что с имбирным элем; обещал, что рано или поздно до них доберется, что все они, вместе или поодиночке, попадут ему в руки – и тут-то попляшут! Каждый из них получит свое.

Разумеется, ничего подобного Гарлик бы не сделал. Куда ему! Это была бы своего рода победа – а побед Гарлик отродясь не одерживал, и сейчас уже как-то поздно начинать. Даже первый свой вздох он испустил с трудом и не вовремя – с тех пор все и пошло наперекосяк. Милостыню ему почти не подавали, воровать с прилавков он не смел, карманы обшаривал только у тех, кто, напившись, валялся без чувств где-нибудь в темном переулке. Спал на складах, в бесхозных фургонах и припаркованных грузовиках. За работу брался лишь в самых крайних случаях – и нигде ему не удавалось протянуть дольше недели.

– Ну, я до них доберусь! – бормотал он. – Узнают они у меня…

Он свернул в проезд между домами и ощупью, вдоль стены, добрался до знакомого мусорного контейнера. Помойка прилегала вплотную к ресторану, так что иной раз… Гарлик поднял крышку – и что-то беловатое, с булку величиной, выскользнуло из контейнера и упало наземь. Гарлик попытался поймать эту штуку, но не смог. Он присел, пошарил руками по земле. Стена тумана рядом с ним как будто отстранилась, образовала из себя нечто маленькое и лохматое – и это существо скользнуло мимо, задев его по ноге. С криком ужаса Гарлик отшатнулся и пнул почти неразличимую тварь – инстинктивным, судорожным движением, как кидается на врага загнанная в угол крыса.

Нога подцепила что-то плотное. Непонятная тварь взлетела в воздух и тяжело приземлилась у забора. В мокром свете уличного фонаря Гарлик различил тощую, полумертвую от голода собачонку со спутанной белой шерстью. Собачонка дважды слабо взвизгнула, попыталась подняться на лапы и не смогла.

Увидев, что враг не в силах сопротивляться, Гарлик расхохотался и подбежал к нему. Пнул еще и еще – и пинал, и топтал, пока собачонка не перестала скулить, а затем и дышать. С каждым ударом он преисполнялся сил. Вот это Элу, думал он; а эти два пинка – тем пьянчугам в баре; а вот этот – копам, а эти – судьям, и тюремщикам, и всем, всем на этом долбаном свете, кто сладко жрет и мягко спит, у кого есть выпивка и крыша над головой! И последний удар – туману и дождю, чтоб ему пусто было! Завершив свою месть, Гарлик чувствовал себя почти героем.

Тяжело дыша, он вернулся к мусорному контейнеру, присел и стал шарить по земле в поисках булки. Наконец нашел: влажную, раскисшую – но все же целую половину гамбургера, которую швырнул в мусор какой-то расточительный прохожий. Гарлик и этим был доволен. Он вытер гамбургер рукавом (ни тот, ни другой от этого не претерпели особых изменений) и торопливо, давясь, запихал грязную размокшую хлебную массу в рот.

Утолив голод, Гарлик встал. Окинул гордым взглядом многоэтажки, что высились вокруг и смотрели на него сотнями светящихся глаз.

– Так-то! – пробормотал вполголоса. – Со мной не шути!

Он дрался за добычу и победил, он взял свое по праву сильного – и теперь его переполняло сладкое волнение. Совсем как в начале того сна, повторяющегося снова и снова: сна, в котором он выходит по грязной тропке к озеру, здоровый, сильный и полный радостного предвкушения, уже зная, что обнаружит на берегу аккуратно сложенную стопку женской одежды… Сейчас он не спал – во сне никогда не бывало так холодно и сыро; но неопределенно-радостное чувство было то же, что в сновидении. Гарлик расправил плечи, вздернул нос и зашагал по дороге, бормоча, что теперь-то все пойдет по-новому, теперь он всем покажет и со всем миром разделается!

– Теперь не то, что прежде! – говорил он. – Теперь-то вы все узнаете Дэна Гарлика!



И на этот раз он оказался совершенно прав.

В Гарлике появилось нечто такое, чего не было прежде.

До того оно было в гамбургере, до того – в конине, из которой (по большей части) этот гамбургер состоял, еще раньше – в птице, а перед ней – в другой птице, которая приняла его за ягоду. А до того… трудно сказать. Оно выпало на поле, только и всего. Упало и терпеливо ждало своего часа. Оно умело ждать.

Когда его склевала первая птица, оно ощутило, что этот организм ей не подходит, и продолжало ждать. То же повторилось со второй. Когда вместе с пучком росистой травы его подцепил широкий, как лопата, лошадиный язык, на миг оно преисполнилось надежды. Сплющенное лошадиными зубами, мгновенно расправилось и, покинув пищеварительный тракт, понеслось по клеткам, спеша добраться до мозга. Но здесь его настигло новое разочарование; и очень вовремя – еще немного, и, внедрившись в мозг лошади, оно бы изменилось необратимо и принуждено было бы оставаться в этом организме до конца его жизни. Впрочем, так оно и вышло.

Тесак мясника не задел его. Мясорубка рвала, и крутила, и резала, но не смогла отделить ни одной частицы. Восемь месяцев глубокой заморозки не оказали на него никакого действия, не повредила и жарка в жиру. Его погрузили на тележку вместе с другими гамбургерами, а вскоре с этой же тележки и продали. Тот мальчишка, что купил гамбургер, единственный из людей его увидел – заметил в мясе что-то бледное, склизкое, вроде вываренной резины или и того хуже. Есть такое определенно не стоило, да есть уже особо и не хотелось. Так что он швырнул гамбургер в мусорку.

Дождь полил сильнее. Радостное возбуждение Гарлика схлынуло; он снова сгорбился, втянул голову в плечи и затрусил куда глаза глядят, постепенно возвращаясь к обычному своему бездумному унынию.

Таким ему предстояло оставаться недолго.





Глава вторая




Девчонку эту звали Шарлотта Данси, работала она в бухгалтерии. Веселая такая, улыбчивая, всегда здоровается да спрашивает, как дела. И лакомый кусочек! Волосы пышные, каштановые с рыжеватым отливом, а глаза того оттенка бирюзы, что обычно встречается только у блондинок, да и то нечасто. А фигурка такая, что Пол Сандерс из фармацевтического, едва ее увидев, присвистнул и подумал про себя: с такими формами в бухгалтерии сидеть – зря время тратить!

Мало того: малышка оказалась замужем, но муж ее, моряк торгового флота, сейчас шел рейсом в Австралию!

Но недолго облизывалась на нее вся мужская часть фирмы. Через несколько минут после первого появления Шарлотты по конторе разлетелась весть, что новенькая – красотка, а через несколько часов, что толку от этого ноль. Девица неприступна как айсберг. Улыбается, кивает, за комплименты благодарит… и ни хрена.

Пол Сандерс из фармацевтического решил принять вызов. Однако не торопился – выжидал. Когда сплетницы у кулера принесли весть, что теплоход мужа Шарлотты забарахлил возле Большого Барьерного рифа и остановился в Хобарте, Тасмания, на ремонт, Пол сказал себе: пора! О своих намерениях объявил в раздевалке, заключил несколько пари с недурными ставками – одиннадцать к двум, нашел, кому отдать на сохранение деньги. В сущности, этот же парень, сам того не ведая, подсказал ему главную деталь плана. Пол знал, когда (в субботу вечером); знал, где (разумеется, у нее дома – к нему-то она не пойдет!); само собой, знал, с кем. Не понимал только, как проникнуть на место действия. И тут этот дуралей говорит:

– Да брось, она никого к себе не впустит, кроме всамделишного мужа. Разве что котенка со сломанной лапкой!

Тут-то у Пола искра и блеснула.


В самом деле! Девчонка ревела, когда однажды утром нашла золотую рыбку босса в аквариуме брюшком кверху. В другой раз спасла богомола, которого старший бухгалтер прижал газетой к оконному стеклу: умолила не убивать и сама выпустила мелкое зеленое чудище во двор. А потом спасла свою репутацию в глазах главного бухгалтера такой сердечной благодарностью, таким сияющим взглядом, что до конца дня он ходил с широченной дурацкой улыбкой.

Короче: Шарлотта добрая душа. И ловить ее надо на жалость.

В субботу вечером, достаточно поздно, чтобы по дороге никому не попасться на глаза, но достаточно рано, чтобы Шарлотта еще не легла, Пол остановился перед зеркалом в холле ее многоквартирного дома. Окинул свое отражение одобрительным взглядом, подмигнул, затем подошел к дверям Шарлотты и постучал, негромко и взволнованно.

За дверью послышались торопливые шаги. Пол принялся шумно дышать, словно едва удерживался от рыданий.

– Кто там? Что случилось?

– Прошу вас, – простонал Пол, прильнув к двери, – умоляю, пожалуйста, миссис Данси, пожалуйста, помогите!

Дверь немедленно приотворилась.

– О, слава богу! – выдохнул Пол и сильно толкнул дверь.

Шарлотта отшатнулась, прижав руки ко рту. Пол немедленно проскользнул внутрь и, не оборачиваясь, захлопнул дверь за собой.

Как видно, она уже готовилась ко сну. Отлично, отлично – даже лучше, чем он надеялся! Халатик скромный, но под ним виднелась ночная сорочка – и то, что заметил Пол, ему очень, очень понравилось.

– Спрячьте меня! – хрипло пробормотал он. – Не впускайте их!

– Мистер Сандерс! – Испуг ее мгновенно сменился заботой, готовностью его успокаивать и ободрять. – Не бойтесь, никто вас здесь не тронет. Заходите, пожалуйста, посидите у меня, пока не… Ох, – вскричала она, когда он как бы невзначай распахнул пиджак, продемонстрировал неровно разорванную на груди рубашку и кровавое пятно вокруг дыры, – вы ранены!

Пол тупо уставился на алое пятно. Затем вздернул голову и придал лицу выражение (как он надеялся) того спартанского мальчика, что прятал у себя под тогой лисенка и молчал, пока лисенок не выгрыз ему кишки. Одернул пиджак, застегнул, храбро улыбнулся.

– Пустяки, царапина! – сказал он.

Аккуратно пошатнулся, удержался, нащупав позади себя дверную ручку, выпрямился, улыбнулся еще раз.

Эффект был велик.

– О боже! – запричитала Шарлотта. – Садитесь скорее, сюда, сюда… вот так…

Шарлотта помогла ему добраться до дивана; Пол тяжело опирался на нее, но распускать руки не спешил. Помогла снять пиджак и рубашку. Царапина была настоящая – очень неглубокая, осторожно нанесенная кончиками маникюрных ножниц, но все же самая настоящая; а пара стянутых из лаборатории образцов плазмы на белой спортивной рубашке обеспечили «обильное кровотечение». Во всяком случае, для Шарлотты все выглядело вполне убедительно.

Он откинулся на спинку дивана и тяжело дышал, а она суетилась вокруг с теплой водой в мисочке, бинтами и пластырями. Поворачивала тусклую настольную лампу, чтобы лучше видеть, а он старался держать лицо подальше от света. Следом начался тщательно подготовленный монолог: нет, он ничего не расскажет, не надо ей об этом знать… он не ожидал, что так выйдет… по глупости ввязался в историю, теперь проклинает себя за это… но ей такого знать не стоит… все это слабым, прерывающимся голосом – и до тех пор, пока она не сказала твердо: пусть говорит спокойно, она готова выслушать все, что угодно, если ему от этого станет легче. Тогда он попросил ее с ним выпить. Лучше сейчас, добавил он: потом, узнав все, вы со мной пить не станете. Оказалось, у нее нет ничего, кроме шерри. Отлично, пусть будет шерри, сказал он. И незаметно достал из кармана флакон и вылил несколько капель в свой бокал, а потом, так же незаметно, сумел поменяться с ней бокалами. Сделав первый глоток, Шарлотта нахмурилась и внимательно взглянула на свой напиток; но в это время Пол уже рассказывал историю – длинную, сложную, запутанную, насквозь лживую историю, к которой приходилось прислушиваться и внимательно за ней следить.

Двадцать минут спустя Пол позволил своей истории соскользнуть в молчание. Шарлотта, кажется, не заметила, что он умолк. Она сидела, держа свой бокал обеими руками, словно ребенок, который боится пролить, и смотрела на него остекленевшим взглядом.

Пол взял бокал у Шарлотты из рук, поставил на стол. Пощупал ей пульс. До дна не допила, но ей хватило. Он придвинулся ближе.

– Как ты, Шарлотта?

Несколько секунд она ничего не говорила.

– Я… я… – начала наконец – и умолкла.

Дважды приоткрыла и снова закрыла рот.

Слегка качнула головой, неотрывно глядя на него; зрачки ее расширились, и бирюзовые глаза стали черными.

– Шарлотта… Лотти… бедная маленькая Лотти… тебе так одиноко… ты совсем одна… тебе плохо без меня, малышка Лотти… – проворковал он, внимательно за ней наблюдая.

Она молчала и не двигалась. Тогда он взялся за рукав ее халата, медленно и осторожно потянул вниз, высвобождая ее руку. Другой рукой распустил пояс.

– Это сейчас не нужно, – пробормотал он. – Тебе же и так тепло, верно? Тебе так тепло…

Он освободил и другую ее руку. Ночная рубашка, как он и ожидал, была нейлоновая, почти прозрачная – а Шарлотта, кажется, не понимала, что он делает.

Пол медленно привлек ее к себе. Шарлотта положила ладони ему на грудь, словно хотела оттолкнуть – но, видимо, силы ее оставили.

Она подалась вперед, прильнув щекой к его щеке, и заговорила ему на ухо – тихо, почти без выражения, словно рассказывала сказку:

– Мне нельзя, Пол. Нельзя. Не позволяй мне. Гарри… у меня не было никого, кроме Гарри, и никого не должно быть. Я… не знаю… что-то случилось со мной. Помоги мне, Пол. Помоги. Если я сделаю это с тобой, то не смогу больше жить. Мне придется умереть, если ты мне сейчас не поможешь.

Она не обвиняла его. Вот что поразило его в этот миг. Ни в чем не обвиняла.

Пол Сандерс молчал и не двигался. Такого он не ожидал. Ну ладно, сказал он себе; не всегда все получается именно так, как хочешь – но теперь-то что, все бросить и уйти? Долго длилось молчание – и наконец он ощутил то, чего ждал: тихую, медленную дрожь всего ее тела, а за ней глубокий вздох. Знак поражения.

Кровь зашумела у него в ушах. «Сейчас или никогда!» – подумал он.