Боевые асы наркома
Часть 6 из 16 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– О, прошу вас, господин майор. – Метрдотель протянул руку в сторону дальней стены, где виднелся ряд занавесок из тяжелого бархата. – Генерал ждет вас в отдельном кабинете. Видимо, с ним и второй ваш друг, который присоединился к господину генералу полчаса назад. Прошу вас.
Продолжая изображать на лице ленивую скуку, внутренне Сосновский весь собрался. «Армейский генерал Баумхауэр – это семечки по сравнению со старшим офицером СД[3], – размышлял он. – Уж там точно дурачков не держат. Нет там глупых карьеристов. По крайней мере, на такие задания их не посылают. А это опытный разведчик, наверняка опытный. И мое дело заинтересовать его, подтолкнуть к желанию продолжать контакты, использовать меня в своих целях. Это нужно всего на пару встреч. Долго я не смогу морочить ему голову, потому что он меня мгновенно раскусит. Все нужно сделать предельно быстро». И, поправив тугой воротник армейского френча, Сосновский двинулся к «кабинетам».
– Господа! – Отодвинув занавеску, Михаил шагнул внутрь, опуская плотную ткань, скрывающую людей в «кабинете».
– Франк! – воскликнул генерал, вытирая рот салфеткой, приподнимаясь со стула и протягивая майору руку. – А мы вас уже заждались. Проходите, дорогой друг.
Мужичина в добротном двубортном костюме внимательно смотрел на Сосновского сквозь стекла очков в массивной роговой оправе. Он приподнял бокал с вином в виде приветствия и замер, ожидая, когда генерал, наконец, представит их друг другу.
– Дорогой Август, – генерал повернулся к мужчине в гражданском, – позвольте вам представить моего хорошего знакомого, боевого офицера, храброго воина и приятного собеседника майора Франка Дункле. Франк, познакомьтесь – это штандартенфюрер Август Хайнце.
Сосновский сделал напряженное лицо, как и полагалось армейскому офицеру при упоминании звания в СС. Ни для кого не секрет, в армии недолюбливали гестапо. Прекрасно это знал и новый знакомый: он поднялся, бросая на стол салфетку, и протестующе поднял руки:
– Леннарт, Леннарт, прошу вас, без церемоний. Мы не на плацу и не на фронте. Ни к чему звания и должности. Прошу, присаживайтесь, Франк. – Хайнце чуть наклонил голову и добавил, понизив тон: – Я тоже не очень люблю гестапо, хотя польза от них стране очень большая, а я представляю всего лишь СД. Но позвольте налить вам вина. Мы ведь собрались здесь не о делах разговаривать, а просто провести приятно вечер.
Приличия было соблюдены, честь и достоинство бравого фронтовика не тронуты, соответствующие признания сделаны, как и полагается, вполголоса. И можно не играть лицами, а предаться действительно приятной беседе, попробовать местную кухню и хорошее вино. Кстати, вино было румынское, и совсем недурное. Не зря сам Сосновский рекомендовал генералу этот ресторанчик. Беседа текла, как и полагается, плавно, кочуя от темы женщин до воспоминаний о прошлом. Охоты, морские забавы, кадетские юношеские дуэли. Сосновский блеснул знанием немецкой классической драматургии и подходами к определению качества вина.
Чем хороша первая встреча с интересующим тебя человеком, что она как бы не обязывает говорить о делах, а, наоборот, предписывает избегать подобных тем. Это классический этикет. Сосновский знал, что именно сейчас Хайнце не будет его прощупывать, он будет только присматриваться и запоминать все, что станет известно о его новом знакомом. И если этот майор возбудит в нем интерес, то штандартенфюрер займется его разработкой ненавязчиво и неторопливо, если не станут торопить его другие дела. Не станет он торопиться. Генерал два дня назад проболтался, что его хороший знакомый из СД прибудет для работы, и он большой специалист по националистическим кругам.
Этого Сосновскому было достаточно, чтобы понять, что к чему. Он хорошо знал, что разведка любой страны в любой точке мира не кидается как в омут головой в неизвестную ситуацию. При такой работе все планируется, определяются точки приложения сил, выделяются лидеры, с которыми предстоит контактировать, формируется досье на каждого из них. Более того, находятся предварительно агенты влияния, которые прибывшего специалиста из разведки введут в нужные круги, порекомендуют, представят или просто намекнут, что это нужно и интересно. И даже весьма полезно.
Максим прекрасно знал, кто эти вооруженные люди. Во-первых, он вышел на единственную базу УПА под Харьковом, о которой Платов знал совершенно точно. Во-вторых, Платов перед отправкой группы детально описал Шелестову все видимые различия между советскими партизанами, пусть и украинцами, и националистическими вооруженными отрядами, которые ненавидели все советское, а чаще всего и русское. И когда его, едва держащегося на ногах и с пустым автоматом, захватили на опушке и привели в землянку командира, он сразу заметил и кое-где видневшуюся оуновскую символику, и полное отсутствие красных звездочек или полосок красной ткани на головных уборах бойцов.
– Кто такой, почему по лесам с оружием ходишь? – прищурившись, спросил Шелестова широкоплечий мужчина в польском кителе с большими накладными карманами.
Такие кители, чаще польские или чешские, польские или немецкие сапоги, головные уборы носили те, кто прошел командирскую подготовку на территории Польши, Чехии, а потом был заброшен сюда, на Украину, для командования боевыми подразделениями. И этот один из них. Но сейчас Шелестову следовало разыграть спектакль, который вызвал бы доверие этих людей гораздо больше, чем любой, самым тщательным образом изготовленный документ. Этот психологический трюк Шелестов отрабатывал в кабинете Платова и под непосредственным надзором комиссара госбезопасности. И сейчас Шелестов стоял уставший, еле держась на ногах, и готовился сыграть свою смертельно опасную роль. Ему могли не поверить и расстрелять, ему могли поверить и расстрелять. А могли и просто расстрелять, не задумываясь. Просто из опаски, что он может оказаться врагом. Так, на всякий случай.
– Ты что, язык проглотил?
– А я тебе ничего отвечать не буду, собака красная! – взорвался Шелестов. – Мои товарищи погибли, такие, как ты, их убили! Я за свою Украину сражаюсь, каждому за нее глотку перегрызу, а вы, приспешники московские, идите к себе, убирайтесь с моей земли. Потому что, сколько бы вы наших ни убили, они из могил будут подниматься и голыми руками вас будут рвать, зубами грызть! И я буду, за хлопцев моих, за землю мою…
Шелестов поперхнулся, почувствовав, что напряжение сил было слишком велико. А еще усталость, а еще он не ел почти трое суток, и такой всплеск эмоций он почувствовал, что пальцы похолодели и в глазах помутилось. «Конец! – успел подумать он, падая. – Грохнусь, и меня убьют». У него не было сил даже руку поднять, чтобы смягчить удар от падения, он просто провалился в серое тошнотворное марево.
Сколько продолжалось забытье, Максим не знал, но когда он пришел в себя, то воротник его френча не давил ему на шею, сильно пахло нашатырем. А еще он лежал на чем-то мягком и без сапог. Первая же мысль была о том, что он умер, но резкий запах нашатыря вернул его к действительности. Шелестов открыл глаза и увидел над головой потолок землянки из накатанных бревен, проложенных мхом. Над ним склонилась женщина с грубым лицом и тонкими поджатыми губами. Она повернула голову в сторону и сказала кому-то хрипловатым прокуренным голосом:
– Очухался. Пульс у него слабоват. Голодный он.
Женщина исчезла из поля зрения, и Максим попытался поднять голову и сесть. Но тут на его плечо легла сильная рука, и голос того самого оуновца, который его начинал допрашивать, спокойно сказал:
– Лежи, лежи. Ишь, сколько в тебе огня! Ты среди своих, нет тут никаких красных, большевиков и коммунистов. А кто был, тех на соснах повесили.
– Вы кто? – Шелестов смог изобразить недоверие и настороженность и приподнялся на лежанке на локтях, осматривая землянку.
У входа за грубым столиком сидел какой-то человек и быстро писал в блокноте карандашом. Женщина складывала в брезентовую сумку лекарства и бинты. Других людей в землянке не было.
– Украинская повстанческая армия, – спокойно ответил мужчина. – Меня зовут Охрим Сидорчук, но чаще по псевдониму – Гук. Назовешь свое имя? Не бойся, ты ведь среди братьев.
– Артем Голик, – тихо ответил Шелестов и откинулся головой на сложенный в несколько раз старый ватник, служивший ему подушкой. – Я из Россошенцев, это под Полтавой. При мне были данные о немецких складах. Это артсклады и склады топлива. За эти сведения и расплатились жизнью четверо замечательных хлопцев. Я остался один в живых.
– Я понял, что это за сведения, – ответил Сидорчук. – Почему же ты отправился в Харьков? А ваша ячейка? Твои руководители?
– Теперь я понял, что там сидит предатель, – покачал головой Шелестов, не открывая глаз. – Я понял это после того, как погибла наша группа. Мы просто изменили план, и у нас все получилось, но нас там ждали и всех в итоге перебили. Кто-то нас сдал с потрохами, Гук!
– Нацисты за все ответят, Артем, – пообещал Сидорчук, но Шелестов замотал головой, сжимая лицо руками:
– Не нацисты. Это были советские партизаны, Гук. Они хотели завладеть сведениями, которые добыли мы. Они не воевать вместе хотели, они нас просто перебили, но я ушел. Я вырвался и спас сведения, только кому они теперь нужны? Я хотел… но не смог…
Через два дня, когда Шелестов набрался сил, отъелся и отоспался, на лесную базу к Сидорчуку прибыл важный господин. Максима поразили его новенькие, начищенные до блеска хромовые сапоги. Хотя он и видел, что на поляне этот человек тряпочкой надраивал их. Но все равно, он прибыл сюда не пешком и не на телеге по разбитой войной дороге. Он приехал на машине. А это значит, что у него очень надежные убедительные документы и он не боится проверок со стороны немцев. Либо он служит в немецком учреждении легально. А вот это уже наводит на сомнения, кому он по большей части служит, повстанцам или немецкой администрации, которая пытается руководить и УПА в том числе?
Шелестову он не представился, но тот видел, с каким выражением лица Козорез смотрел на этого человека, как отвечал ему. Да, это величина в ОУН, понимал Максим. Может, и его судьба сейчас им решается.
– Ну что же, Артем Голик, – после более чем двухчасовой беседы заключил гость. – Мы проверили твои сведения. Да, ты наш человек, из наших рядов. Твои взгляды нам близки, и я верю, что ты сражался в наших рядах как истинный патриот Украины. Ты умный и опытный боец, твое место в штабе движения. Как, согласен?
– Нет, – отрицательно качнул головой Шелестов.
– Нет? – удивился гость. – А чего же тебе нужно? Войдешь в состав руководства, вместе с нашими передовыми умами будешь планировать все важнейшие операции, определять тактику и стратегию…
– Простите, но я думаю, что у вас хватает умных голов и без меня, – перебил Шелестов гостя. – Определять тактику и стратегию – это одно, а сражаться – это другое. Я не хочу ничего говорить о руководителях ОУН, я не знаком с вашим руководством. Да, я со многим не согласен, многое мне хотелось бы поменять, активизировать борьбу. А ведь скоро сюда может прийти и Красная армия, вот когда начнется самая большая и сложная борьба. Но я не хотел бы сидеть в штабе. Дайте мне оружие и поставьте в строй с рядовыми. Я буду честно сражаться, не щадя своей жизни. Вот и все, чего я хочу.
– Хм, а не кажется ли тебе, Голик, что это расточительство? – серьезно ответил гость, продолжая сверлить Шелестова взглядом. – Умные головы в окопах не нужны, они нужны, чтобы руководить теми, кто в окопах.
– Нет, они и в окопах нужны, – возразил Шелестов. – Вот вы навели справки, но меня не знаете. Я приду к вам в штаб, но как меня примут ваши товарищи? С недоверием! А доверие на войне заслуживается в бою. Оставьте меня, ну вот хоть у Гука. Буду с его ребятами воевать, кашу из одного котла есть. И мстить за своих ребят. Но особенно мне хочется мстить, когда сюда придут советские люди. А они придут, помяните мое слово. И вот тогда я вам очень пригожусь. Пригожусь, чтобы организовать здесь, в тылах, страшный террор, не давать покоя. Вот тогда они поймут, что такое гнев народа!
Гость сидел, задумчиво глядя в маленькое запыленное окно. Его руки не оставались в покое ни на минуту. Он сплетал и расплетал пальцы, противно хрустя суставами. Затем молча поднялся и вышел из землянки. За ним поспешил Сидорчук. Они отошли от двери и свернули за угол, остановившись у боковой стены землянки в том месте, где бревна выходили на поверхность. Здесь была большая щель, и Шелестов приник к ней щекой.
– Пусть пока остается у тебя, Гук, – тихо говорил мужчина. – Давай задания, пусть проявит себя. Сильно не активируй его, так, по мелочи. Посмотрим, что он за боец. Есть сведения, что он входил в состав руководства. Я буду еще уточнять, искать тех, кто с ним конкретно общался. Но голова у него варит, это точно. Если убьют, значит, не судьба. Если выживет, то он нам пригодится. Толковых командиров у нас не хватает. Деревни жечь каждый дурак сможет, а вот организовать в своем районе эффективное сопротивление может только умный человек.
Оксана бежала, спотыкаясь, размазывая слезы по грязным щекам. Ее косы, уложенные на голове полукругом, теперь распустились и упали на спину. Слезы душили, и Оксана никак не могла справиться с собой, рыдала на ходу. Казалось, что весь мир рухнул, что не стало будущего, ничего впереди не осталось. Сосед Игнат, горбатый мужик с трубкой, еле успел сделать шаг в сторону, выходя в этот момент из дома Порубий.
– От скаженная девка! – покачал он головой, глядя вслед девушке.
Оксана забежала в дом и бросилась на пол перед отцом, сбивая под собой полосатый вязаный половичок. Она обхватила его за колени и с мольбой посмотрела в глаза. Отец нахмурился, схватил дочь за плечи, пытаясь поднять с пола, со страхом глядя на нее, ища следы насилия на теле дочери, приговаривая:
– Что ты, что ты, голубка моя? А ну-кась, да подымись ты! Что такое?
– Батьку, пожалей! – взмолилась Оксана. – Я знаю, ты сможешь, я знаю, что ты сделаешь это для своей доченьки! Ты добрый, ты великодушный. В тебя люди верят, и я в тебя верю, не оставь в беде!
Убедившись, что с его дочерью ничего не случилось, взволнованный мужчина все же поднял ее с пола и усадил рядом с собой на лавку у окна. Взяв со стола рушник, он принялся вытирать ее слезы. Хмурился старый Мирон, догадываясь, что могло случиться. Не с дочкой, нет!
– Ну? Говори, – почти приказал отец.
– Андрийку немцы схватили. Облава была в городе!
– Ты опять с ним встречалась? Видишься с ним? – Лицо отца налилось гневом. – Я тебе запретил даже думать о нем! Опять за свое, своевольничаешь!
– Батьку, умоляю тебя! Спаси его, или я жить не буду! Ты меня знаешь, я сделаю, сделаю это над собой!
Отец зарычал, оттолкнул девушку и вскочил. Он стал ходить по хате, меряя ее широкими шагами, метался, как зверь в клетке, пытаясь справиться с отцовским гневом. Рыдая, Оксана бросилась на лавку, она то лежала вниз лицом, то поднимала заплаканное лицо и впивалась зубами в свой мокрый от слез кулачок. Мирон то принимал какое-то решение и поворачивался к дочери, то передумывал и снова начинал метаться по хате, сбивая ногами половички. Мужчину душили противоречия, гнев отцовский и любовь к дочери боролись в его душе. Наконец, он повернулся и сел на лавку, взял в ладони лицо дочери и поднял к себе.
– Бросишь Андрия? – спросил Мирон без всякой надежды.
– Батьку, нет! – замотала девушка головой так, что ее косы стали разлетаться в разные стороны. – Нет, и ты это знаешь!
– Ладно. – Мирон сморщился как от зубной боли и медленно поднялся, его руки безвольно опустились. Он посмотрел на девушку и отвел глаза. Подойдя к двери, он снял с гвоздя пиджак, кепку и вышел, не произнеся ни слова.
Оксана просидела весь день у окна, ловя каждый звук в селе, за околицей. Она боялась, что могут нагрянуть фашисты и начать всех убивать и жечь. Отец говорил, что их не тронут, но Оксана столько нагляделась на зверства немцев, что боялась проявления этих зверств постоянно. Но еще больше ее сердце сжималось оттого, что у отца может не получиться спасти Андрийку. А если отец и сам не вернется? А если просьба Оксаны такая страшная и отец из любви к дочери пойдет на какой-то крайний шаг и погибнет? «Господи!» – простонала девушка и закрыла лицо руками.
И когда на улице стало темнеть, Оксана увидела отца и Андрийку. Она вцепилась руками в лавку и замерла, повернувшись лицом к двери. Дверь скрипнула, и в хату вошел отец, а следом несмело переступил порог и юноша. Отец повесил на гвоздь кепку и хмуро заявил:
– Вот, доставили его. Сейчас только привезли. Ты, Ксанка, выйди-ка, поговорить хочу с хлопцем.
Девушка вспыхнула, вскочила с лавки, но потом взяла себя в руки. Проходя мимо Андрея, она посмотрела ему в глаза и только ресницы опустила и снова подняла. И это движение ресниц было для юноши самым большим признанием и обещанием, и он ответил своей любимой лишь движением ресниц. Хлопнула дверь, а Мирон продолжал стоять у окна и смотреть на улицу. Наконец, он медленно повернулся и велел парню сесть на лавку. Сам он обошел стол и сел по другую его сторону. «Ясно, – подумал с горечью Андрей. – Рядом не сел, не посадил рядом с собой, значит, между нами стол, преграда. Не стать мне дяде Мирону своим».
– Вот что я тебе скажу, – помолчав, заговорил отец девушки. – В семью принять человека не так просто. На семена что зерно, что картошку выбирать приходится, каждую луковицу осмотришь и примеришься, как расти будет. А тут человек! Не на сезон ведь выбираешь, на всю жизнь. Дочь свою отдавать за кого попало не желает ни один отец. Это не сапог отдать. Кровинка ведь плоть от плоти.
– Я все понимаю, дядя Мирон, – начал было Андрей, но отец Оксаны перебил его, чуть ли грохнув кулаком по столу.
– Не перебивай! – рявкнул мужчина, но потом заговорил опять спокойнее, старясь быть рассудительным. Ему хотелось, чтобы парень понял его. – Что для отца главное, что для родителей главное, когда речь идет о детях? Они ведь самое главное в жизни. И дом можно заново отстроить, а вот дите не сбережешь, так ведь это навсегда. Вот что я тебе втолковать в голову хочу! А что у тебя впереди, что у тебя за душой, в голове что? Как я могу надеяться, что моя дочь с тобой не пропадет?
– Не пропадет, – упрямо ответил Андрей. – Война все равно кончится, все равно фашистов с нашей землю выгонят. Не бывало еще такого, чтобы нас кто-то побеждал.
– Нас ‒ это кого? – тихо, с какой-то зловещей ноткой в голосе спросил Мирон. – Ты кого имеешь в виду, когда говоришь «нас»? Советский Союз, Россию, Украину?
И тут Андрей все понял, понял, о чем этот разговор. Нет, не только судьба дочери волнует Мирона. Точнее, не просто судьба девушки, а свое будущее, будущее всей семьи. Ведь он думает только о всех врагах Украины, с которыми надо бороться и с которыми он будет бороться. А среди них дядя Мирон видит и русских, и весь Советский Союз. Юноша посмотрел на отца Оксаны, и ему стало страшно, а еще жалко этого человека, потому что он отец его любимой. Жалеть его ‒ значит жалеть свою девушку. Ведь Мирон видит будущее без русских, без СССР. Он же с Красной армией сражаться собрался. Кого угодно в друзья позовет, лишь бы отделиться от Советского Союза! И не объяснить ему, что пропадет страна без СССР, не выживет, что слишком много хозяев было у этой земли на окраине России, именно на окраине. И пока Россия не приняла и эти земли, и населяющие их народы под свое покровительство, как принимала она и народы Кавказа, и народы Средней Азии, так и грабили их все кому не лень. Само слово «украинцы» появилось-то вообще совсем недавно. И республику-то эту создавали Ленин и советская власть, передавая ей области исконно русские, чтобы экономика развивалась, чтобы жила республика в составе большой богатой страны самостоятельно. И что они хотят, вот эти мужики и Мирон тоже? Кого они слушают? Бандеру? Мельника? Андрей опустил голову и понял, что сейчас спорить бесполезно, сейчас о другом надо думать, об Оксане. А дядя Мирон? Уступить ему надо. Ведь слово ‒ это только слово, а потом все будет хорошо, не может быть, чтобы было потом плохо.
– Украину, конечно, – тихо ответил Андрей. – Мы же на Украине живем.
– Молодец, не ожидал, – потеплел голос мужчины. – И как же ты семью собрался кормить?
– Учиться буду, на тракторе работать. Я перед войной начинал, пробовал уже. Машины люблю, на тракториста выучусь. А технический человек всегда в цене, что на селе, что в городе. И своей земле польза, и другим.
– С русскими в мире собираешься жить?
– Нет, – еще тише ответил Андрей. – Мира с русскими не будет. Украина должна быть независимой.
– Ладно, парень. – Мирон потер лицо руками. – Иди уж. Разговор наш не забудь. А то ведь сегодня ты жив, а завтра ради дочери я тебя и не пожалею. Запомни эти слова.
Андрей поднялся, подошел к двери, потом потоптался на половичке, не глядя, буркнул:
– Спасибо, дядя Мирон.
Оксана ждала на улице у плетня, зябко накинув на плечи платок. Услышав стук двери, она обернулась и стала всматриваться в лицо любимого. Чем разговор с отцом закончился, чего ждать теперь, что будет? Андрей подошел к девушке, положил руки на забор и тоскливо посмотрел на темнеющий лес.
– Все я предал, все, во что верил, все свои убеждения.
– О чем ты говоришь, любый мой? – вспыхнула девушка, хотела было кинуться Андрею на шею, но вспомнила, что отец может увидеть их в окно. – Что ты ему сказал? О чем вы говорили?
– Вообще-то о тебе, о том, чего он ждет от жениха своей дочери. И чтобы он согласился на наши отношения, я ему сейчас там поддакивал и со всем соглашался.