Боевые асы наркома

– Они меня москалем звали, за то и пороли. А работал я как все. Может, даже и лучше. Мовы ихней не знал, вот и били. То кнутом, то в зубы.

– Это, конечно, серьезная вина, – усмехнулся Коган. – Не считать человеком того, кто на твоем языке не может разговаривать. А вот Гитлер, я думаю, ни слова по-украински не знает. И Черчилль. Они не люди, вы и их будете в морду бить? Или перед ними на задних лапках плясать. С русскими на каком языке говорили? Здесь перед войной, в сороковом, в сорок первом?

– По-всякому говорили, – вставил кто-то сбоку, – и все друг друга понимали. И песни пели и наши, и русские.

– Это что же, москали наши друзья, что ли? – опешил еще один боец. Потом он опустил голову и сокрушенно покрутил ею: – Братцы, а что нам москали сделали плохого? Вот вы мне скажите? Убили кого, концлагеря строили, как немцы, деревни жгли за то, что мы на ихнем языке чисто не говорили? Да испокон веку нам разрешали вывески на магазинах иметь и на русском, и на украинском языках. И газеты были и наши, и русские. Видел я, сколько русских полегло на границе.

– А теперь они фашистскую сволочь шуганут, придут сюда, мир принесут, а мы им, значит, нож в спину?

Долго еще сидели в землянке у Леонтия местные командиры, рассуждали, вспоминали, думами своими делились. Коган отметил про себя, что злобы в этих разговорах не было. Сокрушались мужики, раскаивались, что столько времени фактически Гитлеру служили, а их обманывали. Когда стали расходиться, Коган посоветовал:

– Вы сейчас придете в свои взводы и роты, и там тоже посиделки и думы непростые. Вот вы и поговорите со своими бойцами. Для солдата командир – отец родной, верят они вам, иначе бы вы командирами тут не были.

Промолчали оуновцы, но возражать никто не стал. Понятно и так, что переполнены люди смятением, у каждого на душе нелегко. Не каждый день идеалы рушатся. Петро сидел, бросив фуражку на стол, и ерошил свои волосы, тер лицо, будто никак не хотел примириться с новым пониманием окружающего мира. И Вихор сидел молча. Но Леонтий смотрел перед собой, будто пересматривал собственную жизнь, кадр за кадром, и решал, так ли он жил или нет. Коган тоже молчал, присматриваясь к оуновцам: к отцу и сыну. Два поколения, и оба одурманены, оба обмануты, на обоих сработал дикий бесчеловечный механизм лжи, дурмана. Первым очнулся от своих дум Вихор. Не отрывая взгляда от стены, он спросил спокойно, будто уже принял решение:

– Что теперь, Борис? В Красную армию пойдем записываться?

– Зачем? – Коган сделал вид, что очень удивился. – А без Красной армии ты ничего в жизни изменить не можешь? Разучился все делать сам? Няньки нужны? Когда тебе в селе надо было мужиков на сев поднять, чтобы всем вместе работать, ты знал, что делать и как говорить. И когда порося забить надо было, ты знал, как это сделать, и ни у кого разрешения не спрашивал. У себя дома ты все вопросы сам решал.

– Откуда ты взялся такой умный? – спросил Леонтий и посмотрел на Когана.

– Родился такой, – отозвался Коган. – Много чего надо было пройти, чтобы таким умным стать. Ты вот собственного расстрела ждал когда-нибудь в камере? Нет? А я ждал.

Максим пришел в себя, когда на него обрушился водопад, заливая горло, ноздри, глаза. Он закашлялся и стал ворочаться на полу, пытаясь повернуться на бок. Бок пронзила огненная боль, как будто в него вонзили раскаленный стержень. Он задохнулся от этой боли, снова потемнело в глазах, и он почти потерял сознание. Это было спасительное состояние, когда от дикой боли он терял сознание. Но в минуты прояснения в голове он начинал понимать, что с ним могли бы обойтись и еще хуже, но почему-то оуновцы так не поступали. Значит, он им очень нужен, сведения какие-то нужны от него. Значит, ведет он себя правильно!

Его подняли и снова усадили на стул. Высокий, с глубокими залысинами мужчина снова уставился в глаза пленнику и повторил:

– С каким заданием вас отправили в Харьков? Советую рассказать откровенно. У вас не такое хорошее здоровье, вы не выдержите пыток, а мы еще и не приступали к серьезным допросам. Поверьте, есть средства заставить вас отвечать.

– Я вам повторяю, что вижу эту женщину впервые, она ошиблась, – со стоном удерживаясь на стуле, повторил Шелестов. – Вы верите ей и не верите мне. Она была в Москве, за ней гнались чекисты и стреляли, погиб ее напарник, так вы мне сказали. А она не с перепугу вам на меня указала? Вы тут все больные сидите, в то время как везде идет борьба!

«В какой-то мере он со мной согласен, – подумалось Максиму. – А еще он чего-то ждет. Он ждет какой-то информации, а за это время пробует меня сломать. И он побаивается, что я могу оказаться не рядовым членом движения и он пострадает из-за меня. У них тут политика переплелась с патриотизмом, но верх постепенно берет политика. Куда ему деваться, если он не оправдает доверия вышестоящего начальства? Его оставят здесь стрелять по ночам из-за угла. А тех, кто оправдал доверие, при отступлении возьмут с собой на Запад. Все просто! Не страх смерти, а страх не оправдать доверие и остаться без надежного обеспеченного будущего. И из них никто в победу вермахта и своей повстанческой армии не верит. Они все тут живут одним днем и пытаются поймать синицу за хвост. А если на этом сыграть?»

– Вы входите в состав руководства харьковского отделения ОУН, – заговорил Шелестов, сплюнув на пол сгусток крови. Смотреть он мог только правым глазом, потому что левый заплыл у него окончательно. – И вам бы положено знать, что во все мало-мальски значимые отделения направлены представители штаба для координации действий. Интересно, а почему к вам не прибыл представитель?

– Кто вы такой, черт бы вас побрал? – чуть ли не заорал мужчина.

Шелестов почувствовал, что сейчас его ударят снова, и очень сильно, но этот человек почему-то сдержался. Хороший признак.

– Неприятно, правда, – скривился Максим в иронической улыбке. – Было доверие, было, и вдруг… в одночасье его не стало. Что же случилось, Свирид?

– А вы совсем не дорожите своей жизнью? – Мужчина холодно смотрел на Шелестова. – Вы так преданы идеям нашего движения, что готовы умереть из чувства протеста. Или из чувства презрения ко мне? Вам это не кажется нелогичным, неправильным и глупым. Вы думаете, что в это можно поверить?

– Я думаю, что у меня есть возможность не спешить и не потерять свою честь. А вот вы… вы просто представьте, сколько человек меня видели даже до того, как меня привели в этот дом. И со многими из них я общался, довольно долго разговаривал, расспрашивал. Думаете, что так легко будет изобразить мое исчезновение и убедить тех, кто спросит, что вы меня видеть не видели?

– Не спешить? – со странной ухмылкой спросил Свирид. – Вы уверены, что у вас есть время, что вы можете тянуть его, сколько вам захочется? А если у вас его нет? Совсем нет?.. Сыч! – вдруг заорал Свирид на всю комнату, выставив длинный изогнутый палец со шрамом в сторону пленника. – Сыч, сделай так, чтобы он плакал и молил о пощаде, чтобы он умолял меня выслушать его.

Подручные Свирида схватили Шелестова и повалили на пол. Они придавили его, обессиленного и ослабшего, так, что он не мог пошевелиться. Сыч, длинный лупоглазый парень, вытянул руку Максима, придавив ее к полу коленом в локте. Он сдавил кисть и, вытащив нож, прижал холодное лезвие к указательному пальцу пленника.

– Медленно, Сыч, – прошипел Свирид, как змея, – медленно, с наслаждением, отрезай от пальца по кусочку так, как ты нарезаешь колбасу. А я буду смотреть ему в глаза и ждать, когда он будет просить меня о пощаде, даже о смерти, чтобы только прекратились эти муки.

– Ты больной, Свирид, – покачал Шелестов головой. – Ты садист, которому не важны идеи национализма. Тебе важна власть над людьми, тебе нравится мучить и унижать людей, нравится ломать их. Я, если выживу, обязательно доложу руководству, что тебе нельзя доверять командование отделениями и даже отдельными операциями. Ты больной!

– А-а-а-а! – заорал вдруг Свирид и с перекошенным от ярости лицом подскочил к лежащему на полу пленнику, отбросил державшего его оуновца, как котенка, и ударил Шелестова носком сапога в бок.

Огненная боль пронзила бок в том месте, где были сломанные ребра. Максим буквально сложился пополам, а удары сыпались снова и снова, но через несколько секунд он их уже не чувствовал. Снова тошнотворная темнота накрыла его, спасая от нестерпимой боли. Свирид занес ногу, но не стал больше пинать тело пленника. Он сплюнул и прошипел:

– Когда все выяснится, а все равно это выяснится, я сам, своими руками будут вытягивать из тебя жилы. Уберите эту падаль в подвал. И смотрите, чтобы он не умер раньше времени! Лекаря к нему приведите!

Когда Максим пришел в себя, он почти не чувствовал боли. Он лежал не на полу, а на каком-то вонючем жиденьком матрасе. Но и это было хорошо, и даже от такого матраса можно было чувствовать наслаждение. Человек, сидевший напротив, смотрел на Максима с сожалением, даже с горечью. И это была не игра, не обман. Обостренное чувство опасности, дикая боль, которую приходилось испытывать, помогали видеть все в истинном свете. И даже разглядеть обман Максим мог сейчас с легкостью умирающего человека. А может, он и правда умирает, а этот человек видит последние минуты его жизни?

– Вы врач? – спросил Шелестов.

– Да, к счастью, – ответил человек с грустным лицом.

Он не был стариком, по глубоким горьким морщинам, по тоскливым глазам и седине в волосах было понятно, что человек не столько стар, сколько исстрадался, глядя на чужое горе, на чужую боль. Может быть, даже смерть, смерть близких людей, их страдания. Максим сразу проникся к этому человеку симпатией. Человек, способный понимать, чувствовать боль других, всегда симпатичен, близок тебе, даже если вы не знакомы и не обмолвились ни словом.

– Я умираю, доктор? – спросил Максим, с удивлением чувствуя равнодушие в собственном голосе.

– Нет, – покачал доктор головой. – У вас сломаны ребра, видимо, сотрясение мозга. Я забинтовал вам грудную клетку, чтобы зафиксировать ребра. Я боялся, что имеется и внутреннее кровотечение. Когда человека пинают, часто лопаются внутренние органы, лопаются сосуды. Да и сломанное ребро могло проткнуть какой-нибудь орган. Пока у меня есть основания полагать, что ничего страшного не произошло. Я бы сказал так: вы живы, пока не собираетесь умирать. Увы, так часто бывает, что человек живет лишь надеждой. И когда он ее теряет, то умирает. Ему просто незачем жить.

– Мне есть для чего жить, доктор, – ответил Максим, – но я чувствую, у меня осталось мало сил.


– Главное не в том, что вы чувствуете силу или нет, – ответил доктор и грустно, беспомощно улыбнулся: – Сила в вере.

– Я не верю в бога, – качнул Шелестов головой.

– Не важно. Не обязательно верить в бога. Верьте в солнце, в себя, в судьбу, в любовь своей женщины, в светлое будущее, в политического лидера. Не важно, в кого и во что. Вера питает и помогает жить.

«Да, – подумал Максим, закрывая глаза. – Верить. Мне вот показалось, что я Буторина видел, что он проходил мимо. Это тоже надежда, в это тоже можно верить. Если это не сон и не бред. Если Виктор не в таком же положении, как и я, если он проник в руководство местного ОУН, тогда он найдет способ, чтобы вытащить меня отсюда. Вот в это и буду верить. Верить и беречь силы. Я буду хитрым и изворотливым. Я не дам себя убить. Меня потому еще и не убили, и не искалечили, что не понимают, кто я такой, и побаиваются перегнуть палку».

Сосновский вошел в комнату вместе с двумя бойцами, нервно вытиравшими лоб, и швырнул на стол пустой автомат. Он снял армейскую немецкую фуражку, промокнул лоб белоснежным платком и, аккуратно свернув его, сунул в карман кителя.

– Что стоите? – удивленно и даже возмущенно посмотрел он на бойцов и кивнул в сторону мужчины с глубокими залысинами на висках: – Докладывайте! А вы, я так понимаю, их командиры? Ну, да ладно, выслушайте своих бойцов, а потом мои пояснения. Времени мало, а успеть обговорить нужно многое.

Михаил хорошо умел, долго тренировался и достиг почти совершенства в умении говорить по-русски с немецким акцентом. Но то, что Сосновский провернул сегодня один, без привлечения бойцов советских партизанских отрядов или националистического подполья, должно было добавить ему веса побольше, чем немецкий язык или немецкая форма. Отнестись к тем документам, что он забрал у мертвого немецкого агента, можно по-разному. Все зависит от ситуации. И эта ситуация должна быть однозначной и недвусмысленной, она должна просто отвергать все сомнения.

Сосновский выследил одного из руководителей ОУН под псевдонимом Палий. Тот ездил под охраной четырех бойцов. Пятым был водитель. Всего было две легковые машины, и Палий часто ездил по различным населенным пунктам Харьковщины, встречаясь со сторонниками и руководителями ОУН на местах. Он, судя по всему, в харьковской ячейке был теоретиком, своего рода комиссаром, ответственным за политику и идеологию. Особыми сведениями он не обладал, большой ценности собой не представлял. Он, видимо, даже не знал мест расположения отрядов и баз УПА под Харьковом. На встречи не он приезжал к боевикам, а их представители приезжали в условленное место.

Место для засады Сосновский выбрал в двух кварталах от здания, где располагался штаб ОУН. Два разрушенных дома по краям улицы, ясный день, когда не видно разожженного огня или легкого дымка от костра. В таких условиях можно сделать многое. И самое главное, издалека видно, что едут нужные машины. Михаил засекал время. У него получалось, что машина от старой водонапорной башни до нужной точки на улице доезжала, лавируя между развалинами, за восемь минут. Длину бикфордова шнура он подобрал уже практически.

Сегодня случилось то, чего никак не ожидали Палий и его охрана. Наверное, и товарищи по штабу тоже не думали, что именно Палий станет объектом для чьего-то нападения. Это было самое слабое место во всей операции. Кто-то ведь мог сообразить, что нападение произошло на самого безобидного и никому не нужного в движении ОУН. Хотя на этот счет у Сосновского были свои соображения.

Сняв с двух немецких гранат металлические рубашки, дававшие большое количество поражающих осколков, Михаил приготовился, глядя на приметный шест на краю развалин, с которым должно поравняться переднее колесо машины. В нужный момент он подожжет бикфордов шнур, и огонь побежит от узла в разные стороны. Через несколько секунд воспламенится порох в двух старых кастрюлях и одной брошенной немецкой каске. В них вместе с порохом лежат автоматные патроны. Порох за короткое время создаст в ограниченном объеме высокую температуру, и тогда патроны начнут взрываться. Шуму будет много, грохота, похожего на настоящую стрельбу, тоже. А остальное добавит сам Сосновский гранатами и автоматными очередями на поражение. Троих он должен убить, а остальным помочь спасти Палия.

Когда шнур загорелся и огненная струйка побежала по камням, Михаил одну за другой бросил гранаты под переднюю машину, в которой сидел сам высокопоставленный оуновец. Взрыв почти опрокинул легковой автомобиль. Вторая машина вильнула и ударилась крылом в камни, смяв металл так, что машина не сможет ехать дальше. Это получилось удачно, и Сосновский дал две автоматные очереди. Один из боевиков, который помогал вытащить из загоревшейся машины Палия, упал. Водитель, держась за окровавленное лицо, вывалился из машины и на четвереньках пополз к камням. Видимо, он был сильно контужен. Сосновский повел стволом и хладнокровно пристрелил водителя, и тот, картинно разбросав руки и ноги, растянулся на асфальте среди битого кирпича. Начали взрываться патроны, и несколько пуль с визгом отрекошетили от камней. Прячась за машиной, боевики открыли огонь по развалинам.

Наконец Палия вытащили и поволокли в развалины. Все, теперь можно заканчивать. Еще одна брошенная граната угодила под переднюю машину, и та буквально подскочила на месте от взрыва, а потом в ней взорвался бензобак. Огненные струи горящего бензина разлетелись в разные стороны и продолжили гореть на земле, рвались патроны, создавая иллюзию страшного огня, который вели неизвестные со всех сторон. Сосновский прицелился и одной очередью перебил ноги бежавшего последним охранника. А когда тот упал и стал кричать от боли и просить ему помочь, Михаил добил его, чтобы еще больше драматизировать ситуацию.

Горели машины, чад разносило по улице и развалинам, дикая стрельба давила на психику, как и валявшиеся трупы товарищей, убитых на их глазах. И тогда сбоку появился Сосновский с перепачканным сажей лицом, в немецкой форме и с автоматом в руке. Охранники опешили, но Михаил властным голосом приказал им тащить раненого за ним и спешить, потому что партизаны уже близко. Он повернулся, дал две короткие очереди в сторону горевших машин и махнул рукой. Охранники послушно потащили своего шефа через развалины. Мгновенно опустошив еще один магазин, Сосновский посоветовал тащить раненого туда, где не опасно, и ошалевшие от такого невероятного спасения, ведь они уже прощались с жизнью, охранники потащили Палия прямо в здание штаба. Там не опасно, там есть несколько замаскированных выходов и охрана.

Расстегнув ворот кителя, Сосновский стоял у стола, уперев в него кулаки, и слушал доклад выживших охранников. Одновременно он наблюдал, как человек, видимо врач, обследовал Палия, не подававшего признаков жизни. Важно было, чтобы этот человек выжил. И Михаил очень сильно надеялся, что не зацепил теоретика местного национализма.

– Кто вы такой? – резко спросил мужчина с глубокими залысинами. – Отчего такое странное совпадение и как вы оказались в нужное время и в нужном месте, что вам позволило спасти нашего товарища? Надеюсь, вы понимаете, что в случайности мы не верим. Только по наивности этих молодых людей, которые привели вас сюда, мы имеем удовольствие разговаривать с вами. На этом оно может и закончиться. Вы ведь понимаете, куда и к кому попали? И что у нас нет иного выхода, кроме как убить вас и соблюсти тайну этого места?

– Не стоит упражняться в красноречии, – медленно выговаривая русские слова, ответил Сосновский. ‒ Я не просто знаю, где я и среди кого. Я специально шел сюда и пришел бы, спасая этого человека или бросив его на произвол судьбы. Просто я рассудил, что могу спасти вашего товарища, и этим воспользовался. Кто я? Я штурмбаннфюрер Франк Дункле. Представитель службы безопасности – СД. И прибыл к вам с секретным поручением.

– Смело с вашей стороны и безрассудно! – выпалил мужчина, глядя на Палия, которого все же привели в чувство, и тот закрутил головой, закашлялся, хватаясь за ушибленную грудь.

– Смелость – есть особенность каждого офицера СС, – холодно парировал Сосновский. – И никакого безрассудства, лишь холодный расчет. Эту операцию планировали в Берлине, а именно я отправлен к вам тоже не случайно. Я хорошо знаю русский язык, я до войны учился в Москве, уже будучи сотрудником СД. И прожил там несколько лет. Я хорошо знаю ваш народ и вашу страну. Вы напрасно делаете вид, что угрожаете мне и что вы можете что-то со мной сделать. Это не первая встреча у вас с представителями нашего военного командования, Абвера и СД. Здесь, в Харькове, интересы Германии и СД представляет штандартенфюрер Хайнце. Ваша встреча с ним состоится чуть позже. И я не советую вам избегать этой встречи. Вы же знаете о том, что обязаны сотрудничать. И вы прекрасно понимаете, что в случае моей гибели по вашей вине сюда прибудут и ваши представители из заграничного штаба, и представители СД. И когда все выяснится, вам будет очень плохо, Свирид, очень плохо. Хорошо, если вы успеете умереть до того, как вам станет плохо, но вам это сделать не дадут. Закончим на этом, как у вас говорят, «воду в ступе толочь».

– Что вам нужно? – хмуро осведомился Свирид, понимая, что немец прав. Он был обескуражен тем, что Франк Дункле знает даже его самого.

– Умыться! – коротко ответил Сосновский. – Немного поесть, потому что я весь день на ногах. И рюмку коньяку. Если у вас нет приличного коньяка, то черт с вами, хотя бы вашей водки. Потом поговорим, и я изложу цель своего визита.

Через полчаса Сосновский сидел за столом, который был плохо сервирован, зато на нем стоял графин с самогоном, а также холодное мясо и черный хлеб. Был здесь и зеленый лук, и кольца репчатого, и даже чеснок, но Михаил демонстративно поморщился и вилкой отодвинул на тарелке эти варварские и дурно пахнущие продукты.

– Итак. – Сосновский пригубил рюмку с самогоном, аккуратно положил ломтик сала на маленький кусочек хлеба и изящным движением отправил его в рот. – Мой визит к вам носит подготовительный характер, Свирид. Пока наши контакты не следует афишировать. Подготовку необходимо начать проводить лишь со старшими командирами. Рядовые бойцы пока не должны знать, какого рода ведется подготовка. Чтобы вам был понятен уровень моих полномочий, вот, ознакомьтесь с фотографиями подлинных приказов и планов, которые я вам должен передать.

Свирид стал просматривать фотографии, и в этот момент в комнату вошли двое. Палий был с повязкой на голове и чуть прихрамывал, опираясь на дорогую трость. Второй человек, грузный и надменный, со щеточкой густых усов, был тоже знаком по описанию. Это некий Лис, своего рода военный эксперт или советник при штабе. Он мало что значил в этой структуре, поэтому его и пригласили для важности и количества. После короткого представления Свирид заявил, что к ним прибыл представитель СД, но очень странное происшествие случилось по дороге, когда немецкому товарищу удалось спасти товарища украинского. Пришлось Сосновскому сделать каменное лицо, из-за которого вся надменность с лица Лиса слетела и поблекла.

– Вы демонстрируете удивительное непонимание, граничащее со слабоумием? – поинтересовался Михаил. – Мне кажется, я вполне правильно и понятно на русском языке изложил вам все произошедшее. Или вы ждали, что я буду излагать на украинском языке? Не могу, при всем моем желании. Не знаком с таким языком, да и, честно говоря, удивлен, что такой существует. Господам, присутствующим здесь, поясню, что я направлялся к вам, когда увидел, что вашего товарища по имени Палий готовы были растерзать партизаны. Пришлось рисковать своей жизнью и спасать его. Между прочим, я убил человек пять или шесть, отчего остальные, испугавшись таких потерь, просто отступили. Видите ли, я умею убивать, и пусть вас это не шокирует. Я обучен этому делу и прошел хорошую школу в Иране, Испании. Но вернемся к нашим делам. Вам, господа, следует подготовиться к тому, что большевики могут вернуться сюда, в Харьков. Свирид ознакомился с планами и позже ознакомит с ними и вас всех. Сейчас же коротко расскажу о том, что вы должны делать. Я имею в виду ОУН в целом и вас в частности, как руководителей своего территориального подразделения…





Глава 7




– Ты вот что, Артем, – Свирид по-дружески обнял Козореза за плечи, – ты понимаешь, что это дезинформация, это попытка дискредитировать наше движение, наш союз против общего врага. Ты-то понимаешь, что наш главный враг – это Советский Союз и москали. Ты понимаешь, что нам тут жить и только в союзе с Западом мы можем победить ненавистную подлую Московию. Запад объединится, Гитлер перестанет быть врагом Европы, он станет союзником. С ним уже договариваются, и договорятся. Ты слышал про второй фронт, так вот он скоро откроется, только против коммунизма. Откроется цивилизованным Западом, против варваров русских. И Украина вольется в дружную семью Европы. Вот она, великая и благая цель!

– А эти железки? – неуверенно спросил Козорез.

– Я же тебе объясняю, что тебя решили ввести в заблуждение агенты Кремля, тебя обманули, подбросили тебе эту информацию, а ты и поверил. А почему так легко было забраться на склады? А потому, что вас там ждали и с радостью дали возможность проникнуть. Хитрый план! А немцы реально помогают. Оружие есть, и оно спрятано в лесах, на реальных базах, подготовленных для наших патриотов, которые будут сражаться с коммунистами.

– Значит, я должен все объяснить этим хлопцам, что побывали там? – неуверенно пробормотал Козорез.

– Нет, Артем, – оборвал Козореза Свирид и сжал его плечо. – Нет! Идет война, жестокая война за светлое будущее. И мы не вправе быть слабыми и мягкотелыми. Эта дезинформация должна исчезнуть. Нельзя рисковать. Не дай бог о ней узнает еще кто-то. Слишком высока цена победы. Ты понял меня, Артем?

– Нет, не понял, – покачал Козорез головой, начиная все же догадываться, куда клонит глава местной ячейки ОУН.

– Дурак, – отрезал Свирид, глянув на кого-то поверх плеча Козореза, и кивнул. – Ты хороший солдат, Артем, но ты никудышный политик, и политик из тебя никогда не получится, и крупный руководитель тоже.

– Пусть я дурак. – Козорез движением плеча освободился от цепких пальцев Свирида. – Но я не хочу быть ни политиком, ни генералом. Я пришел сражаться с оружием в руках, и все. Большего мне не надо, я не хочу никем управлять. Но если ты считаешь, что политики и генералы – это люди, способные на предательство и подлость, способные перешагивать через людей, через их жизни, то я не понимаю, за что мы боремся? За каких людей? Для каких людей?