Боевые асы наркома

Буторин и его помощники недолго пробыли в доме. Их вскоре вывели и приказали подождать возле лодки. Козорез все не возвращался. Приказ этого лобастого выбросить то, что они принесли, в реку Буторину не понравился. Игра в тайны? Или он замешан в этих играх? А Козорез? Нет, не похоже, что Артем все знал, иначе бы не стал посылать их к немцам на станцию. Да и вообще Козорез не умеет играть в такие игры. Он человек по натуре прямолинейный. Сомнения одолевали, и Виктор решил отойти и посмотреть, что делается там, около этого дома, где сейчас находятся командиры.

– Я сейчас, хлопцы, – сказал он парням и, сняв с плеча автомат, двинулся вдоль берега реки, чтобы подойти к дому со стороны развалин.

Но сделать Виктор успел всего несколько шагов. Хорошо, что он пошел именно в эту сторону. Пойдя влево или напрямик к дому, он нарвался бы на автоматную очередь первым. И тогда конец. Но сейчас, увидев четверых молодцов, явно настроенных на убийство, он понял все. Буторин был поражен – именно от Козореза он такого подвоха не ожидал. Если только Козорез сам жив и не пал жертвой этой провокации. Когда идет большая игра, то жертвуют не только маленькими людьми, иногда и большими, а у Козореза был вес в этой оуновской иерархии, за ним бы пошли люди! Если он еще жив…

– Шухер! – крикнул Буторин что есть мочи и успел выстрелить первым.

Он не целился, да и не было ни времени, ни смысла целиться. Главное, предупредить своих парней. Его автоматная очередь прошла по краю бугра, из-за которого выходили бандиты. Не успевал Виктор довернуть ствол своего оружия, чтобы попасть наверняка. Выстрелив, он отпрыгнул назад и в сторону. Споткнулся о корягу и покатился по земле, пытаясь не выпустить из рук оружия. В него тоже выстрелили, но пули прошли мимо. Смерть дохнула в лицо, причем так явно и уверенно, что внутри у Буторина все похолодело от ее близости. А ведь он на открытом месте и ему некуда спрятаться, чтобы хоть сколько-то продержаться против четверых. И это если еще не подойдут враги.

Буторин слышал выстрелы, он понимал, что его парни тоже стреляют, но и они на открытом пространстве. И ничего он поделать не может, ни себя спасти, ни их. Вскочив, Виктор заорал и попятился к воде, выстреливая в оуновцев последние патроны из автомата. Пока он стрелял, они вынуждены были пригибаться и не могли ответить ему прицельной стрельбой. Эти секунды – единственное, что он мог выиграть, чтобы подойти поближе к воде. Именно вот здесь, на изгибе реки, где течение посильнее и где, как ему казалось, имелся омут.

С холодным клацаньем замер автоматный затвор, дав понять, что магазин пуст. И тогда Буторин сделал вид, что в него попала пуля: он раскинул руки, роняя автомат, и картинно, как в кино, опрокинулся на спину, падая в воду. Там он сразу ушел на глубину и стал грести по течению. Несколько раз мимо головы с гулким бульканьем прошли в воде пули. Одна, кажется, коснулась его ноги. Или это коряга? Только не пуля, только не кровь! Воздуху в легких не хватало, но Буторин все греб и греб. С таким неистовством он уже давно не боролся за собственную жизнь. Ситуация была такая безнадежная, что дальше некуда…

Козорез в доме услышал стрельбу, доносившуюся с берега. Удивительно долго там стреляли, и Артему очень хотелось, чтобы подручные Свирида вернулись. А лучше вползли окровавленные и, глянув мертвеющими глазами, сообщили, что не вышло, что ушли люди Козореза и перебили нападающих. Но нет, эти головорезы знали свое дело. Вернулись все четверо, мокрые по пояс. Коротко сказали:

– Порядок!

– Все? – уточнил Свирид.

– Все, – ответил старший из парней.

«Вот так, значит, – подумал Козорез и опустил голову. – В меня верили, мне верили, а на деле оказалось, что я пустое место и ничего не решаю. И в борьбе я ничего не значу. Почему? Да потому что это не борьба, а сплошной спектакль, политика. Правильно сказал Свирид. И теперь вообще непонятно, кто, за что и против кого сражается. Самое главное, теперь непонятно за что!»

Когда Коган вернулся в землянку, там были только Леонтий и Петро. Отец с сыном сидели за столом напротив друг друга и горячо спорили. Точнее, доказывал что-то отцу Петро, а сам Вихор только мотал головой, то и дело впиваясь пальцами в свою косматую голову. Когда Коган вошел, то оба повернули головы и посмотрели на него. Посмотрели по-разному, и это сразу бросилось в глаза Борису. Многое в этой землянке изменилось за этот вечер, очень многое. Петро смотрел на Когана с надеждой, но с надеждой на что? Что Борис поддержит его точку зрения или поведет их всех в светлое будущее? Или подскажет, что делать и как дальше жить, и этим сразу решит все проблемы?

А вот Леонтий смотрел по-другому. В его взгляде была не просьба и не согласие. И даже не недоверие. Скорее обреченность, что придется согласиться или что придется идти за этим человеком. Коган не стал спрашивать разрешения. Он просто подошел к столу, перекинул ногу через лавку и уселся сбоку, глядя на отца и сына.

– Митинги закончились? – спросил Коган, чтобы не выпускать инициативу из рук.

– Митинговать будут всю ночь, – заверил Петро. – Ты в головах у них все перевернул, глаза им открыл.

– Я? – удивился Коган и покачал головой: – Ты, Петро, недооцениваешь своих людей. Это плохо для командира. Плохо недооценивать своих людей, ведь с ними идти в бой, учитывая их способности и достоинства.

– Я знаю своих людей, – в запале ответил Петро, но тут его осадил Леонтий:

– Знаешь? А кто недавно пистолет к твоей голове приставлял? Не твои люди? Или эти их способности посягать на жизнь командира ты знал и раньше? Нет, прав Борис, дела наши не очень хороши. Никуда не годятся наши дела. Смятение он внес в их головы, а не порядок там навел. Теперь их всех понесет в разные стороны. Кого куда!

– А те, что были с вами здесь? Они на чьей стороне? – спросил Коган.

– Те, кто был здесь и слушал тебя, теперь ни на чьей стороне. Они запутались, они не знают, что делать. Но они и не на той стороне, что были раньше. Они не будут защищать немчуру и англичан. Они хотят быть сами за себя. Вот за эту землю, в которой мы выкопали землянку и прячемся.

– Хорошо сказал про землю и землянку, – с усмешкой похвалил Коган. – Ваша земля должна была гореть под ногами оккупантов. А прячетесь, зарывшись в нее, вы. На кой вам черт немцы?

– Правильно, – согласился Вихор. – Немцев нам не надо. За своих ставленников Гитлера мы воевать тоже не хотим. Сами мы в норах сидим, как кроты. И что нам делать? Выйти в поле и гордо помереть за родину? Сколько нас здесь, оборванцев, отщепенцев? Мало против всей организации украинских националистов. И что остается? Искать союза с Красной армией? Простите, родимые, бес попутал, не в ту сторону стреляли, не тех ненавидели?

– А если без иронии и вполне серьезно? – посмотрел на Вихора Коган. – А почему бы и нет? Да, вот прямо так и сказать! До войны с Советами плохо жилось на Украине. Да даже во время войны вас пытаются спасти, фронт идет на вас, партизаны сражаются с оккупантами, им помогает советская власть. А партизаны такие же украинцы, как и вы. И сколько украинцев сражается в Красной армии? Да просто из двух зол выбирать надо меньшее. От Гитлера вам ждать нечего, будете при его колонистах и помещиках наемными работниками, поденщиками за гроши и кусок хлеба. Они же украинцев и русских за людей не считают. И Бандера им нужен до поры до времени. А при советской власти на Украине вывески на магазинах были на двух языках: на украинском и на русском. Это вам ничего не говорит? Это вам не признание равных среди равных? Что вы все кичитесь и обособляетесь? Не проще жить в добром соседстве, как хорошие люди на одной лестничной площадке: квартиры разные, а живут рядом и дружат, помогают друг другу. Кто соли одолжит, кто луковицу, потому что соседка не успела в магазин после работы зайти. А кто и с дитем соседским часок посидит, пока молодые родители на танцы сходят. А ведь так и было, пока вы сами все не испортили!

– Ты все время говоришь: вы, вы, вы, – вдруг вставил Петро. – А ты что, чужой, что ли, не наш?

– Какая вам разница, какой я и чей я! – зло бросил Коган. – Я добрый дядя, который вас пытается за руку взять и вывести из темного леса на солнечную поляну. Я что, не воевал с вами рядом, жизнью не рисковал? Так какого лешего вам надо еще в душу мою залезть и узнать, что там! Хотите вместе к счастью идти, пошли. Не хотите, будете сами вылезать из этого дерьма. Ну что же, неволить не буду.

– Нет, ты, Борис, погоди горячиться, – примирительно заговорил Вихор. – Тут ведь дело сложное, кожу, ее ведь не скинешь, наизнанку не вывернешь и снова не наденешь. Так и с душой. Что приросло, что само отпало, а что и с мясом, с кровью отдирать надо.

– Поймешь, поверишь, оно и само легко отпадет, – пообещал Коган.

Андрей сжимал в руках «шмайссер», а сердце его колотилось так, что готово было вот-вот выскочить из груди. Куда, зачем его ведут? Но спрашивать страшно, вон какой грозный, даже злой, идет впереди Мирон Порубий. Жалко Оксану, если он снова станет свирепствовать. А ведь станет. И что-то ужасное впереди, это Андрей чувствовал так, что холодело внутри. Не просто же так, не просто!

Телеги тряслись на разбитой дороге, но ездовые понукали их, и кони бежали рысью, унося небольшой отряд в три десятков бойцов дальше к лесу. Андрею никто ничего не объяснял, просто глянул на него Мирон и кивнул помощнику. И тот сунул парню в руки автомат и толкнул в строй к другим. Крикнул несколько ободряющих слов, призывающих к борьбе, гаркнул: «Слава Украине», и все расселись по телегам и понеслись по ухабам куда-то в сторону от села.

Листвянку Андрей узнал сразу. Оказывается, вот куда они ехали, петляя меж лесочками да объезжая овраги. Сразу понятно стало, что не хотели люди Мирона попадаться на глаза ни немцам, ни местным селянам. А когда подъехали, то стало понятно, что ждет это село, по выкрикам, угрозам стало понятно. Советские партизаны тут ночевали, пригрели их селяне, еды дали, да выдал кто-то оуновцам, рассказал, как приехали партизаны, раненые да побитые, после боев с немцами. Переночевали, раны перевязали и снова в леса.

Причитали женщины, плакали дети, собак пристрелили сразу, только скулеж пошел по селу. Кто-то из стариков попытался пристыдить Мирона, кулаками замахал, но Порубий только грозное что-то крикнул, и оуновец ударил старика в лицо кулаком. Тот рухнул в пыль как подкошенный. Парень привязал деда за старческие ноги веревкой к телеге и стегнул коня. Тело поволокли по пыли, пачкая в зелени и крови нательную рубаху и исподние штаны. Поначалу старик еще шевелился, рукам хватался то за траву, то за веревку, а потом стих и волочился как куль с картошкой.

Оуновцы кидали заготовленные заранее факелы на соломенные крыши хат, разбивали окна и бросали факелы внутрь. Заполыхали дома и овины, в небо поднялись черные столбы дыма, то там, то здесь стали слышны выстрелы. Андрей метался среди этого ада, вытаращив невидящие глаза. Как в кошмарном сне, ничего нельзя было сделать: ни убежать на непослушных ногах, ни сказать ничего, потому что губы не шевелились. Оуновцы жгли и убивали. Двое здоровенных парней потащили за стог девушку в расшитой рубахе, та визжала и вырывалась, но ее повалили на траву, разорвали рубаху до самого низа.

Андрей сжал голову руками, и тут его толкнули в спину. Он чуть не упал от этого тычка, выронив автомат. Перед ним стоял отец Оксаны и грозно сверлил глазами жениха своей дочери.

– А ты что? На смотрины пришел? – гневно зазвучал голос Мирона. – Или с красными заодно? А если нет, то дайте ему факел! Жги дом, вот этот дом жги! И подними оружие, дурень! Ты солдат, а не баба! Василько, ну-ка дай ему факел и проследи, чтобы он свой долг перед Украиной выполнил!

Хмурый парень со шрамом через всю щеку нехорошо ухмыльнулся, сгреб Андрея за воротник и подтянул к себе, обдавая его лицо запахом горилки.

– Дурнем прикидываешься? – спросил он. – А ну покажи, что ты украинец!

Парень сунул Андрею в руку зажженный факел, зло посмотрел в глаза, а потом толкнул в спину в сторону хаты. Андрей от толчка сделал несколько шагов вперед и вдруг увидел у порога лежавшую на земле женщину. Молодая женщина, беременная, она смотрела в небо мертвыми глазами, в которых было столько мольбы. А из ее груди торчали вилы. Вот так и прикололи ее к земле, к своей украинской земле. Прикололи те, кто взялся решать, кому тут жить, а кому нет. И Андрею даже показалось, что под юбкой у женщины шевелится. То ли ветерок треплет подол ее платья, то ли ребенок в животе еще живой и ножками сучит, толкает мамку изнутри, еще не поняв, что мамка мертвая и ему жить осталось всего ничего. Так и не родившемуся на этот жестокий страшный свет.


Андрей не смог с собой справиться, он отвел глаза и пошел стороной обходить хату. Выстрелы звучали со всех сторон, крики, треск огня, а он шел, будто выбирая дорогу и осторожно ступая. Крови боялся Андрей, боялся наступить нечаянно в лужу крови, а она была повсюду. Василько догнал Андрея и рванул за ворот рубахи:

– Ты что же, гулять вышел по двору? А ну бросай факел в хату!

Испугавшись, что его самого сейчас вот так же проткнут вилами и оставят лежать на сухой колючей траве, Андрей не глядя бросил факел. Тот отскочил, ударившись в стену, и упал на землю.

– Ах, ты, руки у тебя растут из другого места! – бросил ему Василько, шагнул вперед, подобрал факел и, старательно прицелившись, бросил его на соломенную крышу.

В небо сразу взметнулся столб пламени. И внутри у Андрея взметнулась злость, ненависть. Не помня себя, он сорвал с плеча автомат, дернул затвор, как его когда-то учили, и короткой очередью прошил Василька. Тот выгнулся, схватившись за поясницу, где на рубахе виднелись дырки от пуль, наполняющиеся кровью, и рухнул лицом в траву. Андрей попятился, глядя на убитого им человека. Впервые в жизни убитого собственными руками. Тошнота подкатила к горлу, и он побежал. Андрей не помнил, где и когда выронил автомат. Или он его специально бросил. Он бежал и бежал по кустам, потом между деревьями. Юноша даже не думал, куда бежать. Он просто скорее хотел уйти из этого страшного места, где творилась нечеловеческая расправа.

Андрей упал на траву и лежал, с трудом переводя дыхание. Из его глаз лились слезы злости, слезы стыда, слезы ненависти. Он то рыдал, катаясь в траве, то колотил по земле руками. И он хотел умереть и готов был умереть, но останавливали лишь мысли об Оксане. И когда Андрей опомнился, то понял, что находится на окраине своего села и что неподалеку виден свет в окне Оксаны. Свет, почему свет, не понял Андрей, а потом поднял глаза и увидел, что светает. Значит, и вечер миновал, и ночь прошла, а он все бежал, плутал по оврагам и лесам. А ноги вынесли к единственной любимой – к Оксане. И что он ей скажет? Что пошел в угоду ее отцу принимать участие в карательной операции, что жег и убивал? Она этого хотела, чтобы он помогал отцу, и тот был бы не против их любви и отдал за Андрея Оксану? Парень облизнул пересохшие губы и машинально вытер ладони о штаны. Ему все казалось, что руки у него в крови.

Андрей долго сидел в траве, не решаясь подойти к дому. Уже и солнце поднялось, и свет в окне погас. Он даже увидел Оксану, как она выходила выбивать половички у забора. А когда юноша решился-таки подняться, то увидел, что к селу едет телега. Понурый возчик погоняет лошадь и двое мужчин с автоматами идут следом. Телега свернула к дому Порубий, девушка выскочила во двор, куда въехала телега, и с криком упала на колени, прижимаясь лицом к грязному колесу. Такого крика из уст девушки он не слыхал ни разу, и сразу в голове вспомнились картины вчерашних зверств в Листвянке. И там раздавались такие же истошные крики, но теперь кричала его любимая девушка, и ноги сразу понесли Андрея вперед. Он несколько раз упал, спотыкаясь о кустарник, провалившись ногой в сурчину. А потом он сбавил бег и перешел на шаг, а потом пошел еще медленнее. Он видел, как с телеги сняли тело и внесли в дом. В дом Оксаны. И это мог быть только ее отец.

Когда юноша вошел во двор, там уже толпились соседи, причитали бабы, хмурились старики, опираясь на суковатые палки и теребя седые бороды. Андрей стоял между людьми и слушал, что говорят. Рассказывали шепотом, мол, поехали жечь деревню, жители которой партизанам помогают, они за коммунистов, значит. Там и пожгли дома да побили селян. А один старик с вилами кинулся на Мирона и заколол его. Прямо в сердце угодил. Хлопцы не поспели защитить, так, говорят, и повалился на землю с вилами, из груди торчащими. Старика, значит, этими же вилами к двери прикололи и дом подожгли. Говорят, живой еще был, когда горел. Кричал, говорят, сильно да проклинал.

Андрей вспомнил вилы и мертвую беременную женщину, и столько горечи вдруг всколыхнулось внутри. «Вот и тебя вилами, как и ты», – подумал он, входя в дом. Мирон лежал на столе в горнице, раздетый до исподнего белья. И на груди рубаха, вся пропитанная кровью. Три старухи раздевали покойника, подготовив таз, для того чтобы обмыть. Оксана была здесь, она сидела на полу у задней ножки стола и не могла подняться, рыдая и сотрясаясь всем телом. Старухи безуспешно пытались поднять ее и вывести из горницы.

– Вот, хлопчик, хорошо, что ты пришел, – тихо заговорила одна из старух. – Уведи ее Христа ради. Нельзя ей тут!

Андрей подошел к Оксане, стараясь не смотреть на ее мертвого отца. Он взял девушку за руки, стал шептать успокаивающие слова, что отца не вернешь, что надо крепиться, что он любит ее и никогда не оставит. И тут Оксана подняла на Андрея глаза, и он испуганно отшатнулся. В глазах любимой девушки было столько горя и ненависти, что Андрей испугался.

– Ты был с ним там! – с яростью заговорила девушка. – Как ты мог его оставить, ведь это мой отец? Вспомни, как он спас тебя, как он тебя вызволил из беды, а ты… ты оставил его там, и его убили! Ты виноват, что отца убили, из-за тебя все случилось! Он спас тебя, а ты его нет!

Старухи принялись истово креститься и шептать молитвы, а Андрей обхватил Оксану, стараясь поднять с пола и вывести на улицу. Он пытался закрыть ей рот поцелуями, руками, но девушка билась в его руках, волосы ее растрепались. Она падала на пол и скребла ногтями по половицам, она умоляла оставить ее с отцом, похоронить вместе, и если надо, то убить тоже.

Когда Максим услышал голоса, то не сразу понял, откуда они раздаются. Первая мысль была, что он сошел с ума и голоса раздаются в его голове. Нет, мысленно прикрикнул он на себя. Ты не сумасшедший, ты боец, ты еще поборешься с этими Свиридами и Сычами. Мы еще посмотрим, кто кого. Надо просто продержаться, надо дождаться Виктора, а уж он-то что-нибудь придумает.

Шелестов приподнялся на локтях, с трудом превозмогая боль, перевалился на живот и только потом начал вставать. Боль в том месте, где были сломаны ребра, была такой сильной, что встать он не смог, не мог напрягать грудину и живот. Встав на четвереньки, Максим медленно подтянул ноги к груди и стал подниматься. На этот раз получилось. По ступеням он поднялся к толстой двери и приложил к ней ухо. Там, у входа в погреб, разговаривали двое. Судя по голосам, говорил Свирид и незнакомый человек. Голос второго гудел как труба. Невольно представлялось, что у него большая грудная клетка и раздутые щеки. И весь он такой важный и солидный.

– Если я ошибусь, то не сносить мне головы, Лис, – убеждал этого мужчину Свирид. – Не могу я с ним обойтись так, как с обычным шпионом. Пришло время торговаться.

– Не обязательно пытать, – гудел второй голос. – Его надо сломать. Страх довлеет над этим миром сильнее, чем вера. И ты тоже боишься!

– Только покойники ничего не боятся! – огрызнулся Свирид. – А я еще жить хочу. И времени на раздумья нет совсем, и ошибиться не хочется.

Голоса удалились. Шелестов вздохнул и стал спускаться по ступеням вниз. Боль отдавалась от ребер до самого горла и буквально хватала за сердце. Подойдя к своей лежанке, Максим не стал ложиться, он прижался спиной к деревянной стене и стал думать: «Может, мне просто сменить легенду и выдать что-то такое, что смягчит Свирида или напугает его? Нет, информации очень мало. Я не смогу долго поддерживать другую легенду. Хватит и этой, которую Свирид не может ни опровергнуть, ни принять. Хотя нет, он, кажется, ее принял, раз я еще живой». И тут по лестнице сверху затопали ноги. Максим стиснул зубы и стал ждать. В подвал вошли трое оуновцев. Грубо схватив Шелестова за руки, они поволокли его по лестнице наверх. От боли в боку он едва не потерял сознание, но сумел не упасть прямо на ступенях. Иначе бы его по этим же ступеням проволокли за руки или за ноги.

Свирид ждал в той самой комнате с большим столом. Он стоял лицом к окну и держал руки за спиной. И эти руки постоянно находились в движении. Свирид был взбешен и еле справлялся со своим состоянием. Максим до того устал, что не нашел в себе сил даже заговорить первым со своим мучителем. Раньше у него хватало на это физических и моральных сил. Сейчас он чувствовал, что выдыхается. Пусть будет что будет.

– Вы подумали? – резко спросил Свирид и повернулся к пленнику.

– Свирид, вы удивитесь, но я не перестаю думать ни на минуту. Кажется, что я и во сне думаю.

– Я жду ответы на мои вопросы. – Свирид пропустил колкость мимо ушей.

– Я на все ваши вопросы ответил. Вы что, не поняли этого? – Максим сделал вид, что сильно удивлен таким поведением Свирида. Он хотел даже издевательски улыбнуться, но побоялся, что сейчас в его состоянии улыбка будет выглядеть слишком жалкой.

– Хватит болтать, – отрезал Свирид. – Вы отвечаете на вопрос, кто вы такой и кем засланы к нам в подполье, и я оставляю вам жизнь.

– Я ответил вам, что меня прислали к вам те, кто скоро все здесь изменит и справится с этой работой лучше, чем вы, Свирид. Больше скажу, мое руководство уже знает о моем положении. А вы уже ничего здесь не решаете.

– Я не решаю? – удивился Свирид. Он хищно ощерился и кивнул двум оуновцам, которые выполняли роль охранников. – А вот это мы сейчас посмотрим, решаю или нет.

Он открыл дверь. Подталкивая Шелестова в спину стволами автоматов, оуновцы вывели его на улицу в небольшой двор. Свирид вышел следом и остановился на пороге, сложив руки на груди. Максим не сводил взгляда с этого человека, хотя понимал, что сейчас его могут элементарно расстрелять. Не хотелось омрачать последние минуты жизни мыслями типа: «ну, вот и все», «прощай, голубое небо». Тем более что небо было мрачным и пасмурным. Навалилась дикая апатия, и Максим прислонился спиной к стене из толстых бревен.

– Время разговоров кончилось, – пояснил Свирид. – Могу дать вам еще три минуты на размышление, но вы сказали, что и так достаточно думали и ничего не придумали нового. Поэтому времени на размышление больше не будет. Задаю вам вопрос в последний раз: кто и с каким заданием вас прислал сюда?

– Глупо, Свирид, – тихо отозвался Шелестов. – Это ведь два вопроса, а ты обещал задать только один.

– Расстрелять его, – приказал Свирид и, повернувшись, пошел в дом.

Максим окаменел. Умирать не хотелось, но в его положении это было лучшим выходом. Не предать, не дать себя сломать врагу. Но Свирид уходил, и это означало, что… все! Не будет допросов, не будет разговоров, не будет… ничего уже не будет. И где-то глубоко внутри животный инстинкт попытался заорать, что ты не должен ждать, ты должен вернуть его и говорить с ним, чтобы он отменил приказ. Но Максим заглушил в себе животный страх. «Молчать! Умирать надо достойно!» Шелестов оторвался от стены, встал прямо, глядя, как оуновцы снимают с плеч автоматы, как дергают затворы, отводя их назад. Он не ожидал от себя такого, не мог поверить, что ему удалось вот так просто улыбнуться своим палачам. Простой, открытой, издевательской улыбкой.

Автоматы наведены, пальцы легли на спусковые крючки. Смотреть хотелось на небо, на птиц, а не на эти мерзкие рожи, но такова твоя работа, остановил себя Максим. Смотри! И когда сухо прошелестели автоматные очереди, и пули в щепки стали разбивать древесину над его головой, Шелестов умудрился даже не моргнуть. Настолько он был уверен, что сейчас умрет, и все его эмоции напрочь отключились. Он видел, как автомат одного из оуновцев в ответ на его улыбку дернулся, опускаясь на уровень груди пленника, но этот человек сдержался и не выстрелил.

Максима схватили и потащили в погреб. Он ожидал, что его столкнут вниз и снова дикая боль в боку заставит его потерять сознание. Но нет, его стащили под руки вниз и оставили в покое. И Свирид больше не вышел. Неужели признал себя побежденным? И вот теперь Максим понял, что ноги его совсем не держат. Он успел ухватиться за каменную стену, где кирпичи выпирали и за них можно было взяться пальцами. Придерживаясь за стену, он опустился на свою лежанку и замер, все еще не веря, что жив, что снова будет слышать и видеть окружающий мир.

«Самое главное, – думал Сосновский, глядя на Свирида, – понять, что перед тобой не струсивший человек. Чувство опасности, трезвое, даже беспредельное мужество противника не так опасны, потому что поступки человека предсказуемы. А вот струсивший человек, дико струсивший, может совершить такой поступок, что тебе в здравом уме и трезвой памяти ни за что не придумать». И Сосновский присматривался к Свириду, к его помощникам. Нельзя задавать вопросы и делать предложения, которые вызовут подозрения и страх. Испуганный человек, человек в панике опасен, а Михаилу нужно получить сведения. И расспрашивать их нельзя. Значит, надо выводить их на ответы косвенно.

– Мне нужно знать, в каком объеме и в какие места следует завезти оружие и боеприпасы. Решайте вы, мое дело согласовать этот вопрос с вами. Оружие, может быть, поступит уже через два дня. Поэтому не тяните с координатами. Единственное условие: забирать его вы будете сами и переправлять на свои базы тоже. Работа должна быть сделана предельно быстро. Не хватало еще нам утечки информации. А уши и глаза имеют даже деревья в лесу. Вы меня понимаете?

– Да, – согласился Свирид. – Конечно, я вас понимаю. Места для складирования ящиков я укажу вам завтра. Это будут надежные и хорошо скрытые от посторонних глаз места.