Безлюди. Одноглазый дом

— Вы знаете что-нибудь о Дарте?

На лице Бильяны промелькнула слабая улыбка и тут же исчезла в глубоких морщинах вокруг губ — в каждой бороздочке таился след от прошлых улыбок. Лютина молчала, пока доставала из корзины пузырьки и пакетики, смешивая их содержимое в деревянной ступке, что стояла на ее коленях. Офелия уже решила, что Бильяна не станет отвечать, но та будто намеренно взяла паузу, чтобы выдержать интригу.

— И что же ты хочешь о нем узнать?

Офелия пожала плечами. Конечно, сейчас ее волновала загадка запертой комнаты, хотя об этом разумнее было не упоминать.

— Мне интересно все.

Бильяна задумалась. Прошло еще немного времени, прежде чем она сказала:

— Не в моем духе обсуждать человека за его спиной. Зато у меня есть множество историй о безлюде, и так уж повелось, что истории о безлюдях и их лютенах неотделимы друг от друга.

Она бросила в ступку щепотку сушеных трав и завела длинный увлекательный рассказ.



«Когда-то я была знакома с хозяевами дома, частенько приходила к ним и уж никогда бы не подумала, что их дом станут называть «голодным». Наоборот, он всегда был сытым: столы ломились от блюд, а сам дом всегда был полон жителей.

Дом принадлежал богатой семье. Я уже и не помню, как Холфильды разбогатели. Да и сомневаюсь, что мне рассказывали об этом. К тому времени, когда я узнала Холфильдов, сами наследники позабыли, каким образом их прапрадед сколотил состояние. Кажется, у него была винодельня или мебельная фабрика… А может, он делал винные бочки? В одном я уверена — в их доме всегда пахло деревом и вином.

Имея солидный капитал, способный прокормить не одно поколение, Холфильды совершенно не задумывались о будущем. Богатство давало им свободу заниматься тем, чем хочется, и не волноваться о завтрашнем дне. Но вместе с тем у них не было точек соприкосновения, их жизненные пути не пересекались, поэтому они утратили шанс стать счастливой сплоченной семьей.

Что ж, попробую рассказать обо всех, кого знала.

Фамильный дом Холфильдов построили два брата. Старший был ворчуном каких поискать, замкнутый и чудаковатый, — таким он представал перед всеми. А Силиция, его дочь и моя подруга, помнила его совсем другим: чутким, кротким человеком с незаурядным умом. Он постоянно что-то придумывал и изобретал, пока его не сломила внезапная смерть супруги. Утрата оставила на нем темный, нестираемый след.

Зато его младший братец слыл весельчаком. В молодости он забавы ради выступал в цирке и даже на старости лет воспринимал жизнь как арену. На кухне метал ножи, целясь в дверцу буфета; в столовой жонглировал стаканами; в библиотеке проделывал фокусы на лестнице. Говорят, его страсть к трюкачеству произошла от любви к акробатке, которая родила ему сына и вскоре укатила на гастроли. Она так и не вернулась, продолжив колесить по городам с выступлениями. Ребенок вырос в окружении многочисленной родни и стал поваром. Даже спустя годы люди шутили, что настоящий отец мальчика — метатель ножей из труппы. Иначе как объяснить, что парня тянет к резакам и доскам (а то, что они кухонные, списывали на издержки воспитания).

Однако никто не смел потешаться над детьми Холфильда-старшего. Их уважали, боялись или боготворили — каждому в полной мере досталось что-то одно.

Первый сын, Диггори, унаследовал лучшие черты отца. Умный, серьезный, проницательный и внимательный к мелочам, он бы мог добиться немалых высот в науке, но вместо этого посвятил жизнь заботе о родных и доме, потому что никто, кроме него, не желал вести хозяйство, разбираться в счетах и решать проблемы. Став хранителем семьи, он был одинок и не раз говорил, что разочаровался в супружестве, глядя на брата и сестру.

Доновану не повезло занять место «посередине». Будь он первенцем — стал бы достойным примером, как Диггори, а родись последним — все носились бы с ним, как с самым маленьким… Ему же выпало стать средним: сыном, которому говорили равняться на старшего и не прощали то, что позволяли сестре. Грубиян, задира и мот, он с трудом уживался с остальными Холфильдами, все побаивались его и терпели только ради семьи.

Моя дорогая подруга Силиция была младшим ребенком и с малых лет привыкла, что любой ее каприз выполняли. Когда она увлеклась рисованием, специально для нее зимнюю веранду переделали в мастерскую. Когда притащила в дом голодранца, никто не смог отговорить ее от замужества. Будучи творческой натурой, она выбрала такого же спутника, и хотя горе-писатель так и не сочинил ни одного произведения, черновиками разбрасывался щедро. Силиция защищала супруга и часто говорила, что их главные творческие достижения — сыновья.

Их старший сын увлекался охотой, но за всю жизнь ни разу не подстрелил ни одного зверя. Ему просто нравилось ходить в обмундировании и возиться с ружьем, дабы казаться мужественнее и серьезнее в глазах юных дам. Младший рос любознательным и непоседливым ребенком. Все ему сходило с рук, даже его нездоровая любовь к собиранию мелочей. Свои трофеи он цеплял на ниточки и носил на шее, как драгоценности. Иногда, возвращаясь из дома Холфильдов, я обнаруживала пропажу: пуговицу, шнурок от обуви, шпильку или булавку… Не знаю, как он умудрялся незаметно утаскивать вещи. Силицию это умиляло.

Холфильды были сильным родом, который хотел продолжаться и год за годом пополнялся наследниками.

Когда кухарка родила близнецов от Донована, ее приняли в семью и подарили свою фамилию. Мальчишки, внешне похожие как две капли воды, в остальном были противоположностями друг друга: один рос смельчаком, а другого дразнили трусишкой; у одного ладилось любое дело, а у второго все валилось из рук; один отличался крепким здоровьем, другой страдал частыми обмороками.

Донован никогда не был хорошим сыном, мужем или отцом — все омрачили его скверный характер и тяга к разгульной жизни. В родном гнезде его держала только твердая рука отца, и после его смерти Донован исчез. Слухи о его судьбе ходили разные, но все мы хотели верить, что он просто сбежал от семьи, тяготившей его. Кухарка объявила себя вдовой и вместе с детьми покинула дом, чтобы обрести счастье в новом городе. Их отъезд стал началом череды трагедий.

Первая случилась со старшим сыном Силиции. Ему только исполнилось девятнадцать, когда ужасная ошибка оборвала его жизнь. Ружье охотника убило единожды — его самого. Для всех это стало шоком, и я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что люди умирают так нелепо и внезапно.

Силиция тяжело переживала гибель сына. Казалось, вся семья сплотилась вокруг нее, чтобы помочь пережить утрату, но постепенно сама пошла трещинами, как бывает со всем хрупким и ломким, если на него давят. Первым не выдержал супруг Силиции. Он попросту сбежал, прихватив с собой немалую часть состояния. Этих испытаний было бы достаточно на судьбу одной женщины, но год спустя моя бедная подруга потеряла и младшего сына. Он свернул себе шею, сорвавшись с дерева.

Вскоре Диггори увез сестру на лечение, поскольку горе сильно подкосило ее. С тех пор я никогда не видела их, но точно знаю: будь они живы, то обязательно вернулись или сообщили бы о себе. Так что в мыслях я давно похоронила и оплакала обоих.

Последними жителями дома стала семья повара. Я хорошо помню его жену Дору, неисправимую транжиру, истратившую на платья целое состояние. Зато природа одарила их сынишку музыкальным талантом. Его дед прочил ему будущее артиста или композитора, чье имя попадет в газеты, но не дожил до того дня, когда это произошло. Городская пресса и впрямь написала о нем и его семье — как об одних из многих пассажиров первого парома, пущенного по водам Почтового канала. Судно затонуло, погребя под собой всех, кто там был.

Я помню, как глава семейства приговаривал: «Дом будет стоять, пока в нем живет хотя бы один Холфильд». И дом жил, пока его не покинул последний из них».



За то время, пока длился рассказ, Офелия успела нырнуть в каждую из трех ванн и с ног до головы обмазаться целебной мазью. От ожогов остались только бледные пятна — да и те постепенно сошли. Она завернулась в махровое полотенце и теперь сидела на пуфике, потягивая травяной чай. Бильяна готовила последнюю ванну, чтобы смыть остатки лечебной мази.

История Голодного дома потрясла Офелию. Она старалась запомнить каждую деталь, чтобы потом пересказать сестре судьбы тех, кто жил в доме до того, как он превратился в безлюдя. В описанных людях она узнала знакомые образы: охотника, повара, мальчика с безделушками на шее… Эти люди действительно существовали и жили в доме, которому теперь служил Дарт. Он один заменял безлюдю всех, кого тот утратил.

Сомневаясь в своей догадке, Офелия осторожно сказала:

— Личности из вашего рассказа так похожи на обращения Дарта.

Бильяна устало улыбнулась, словно за время рассказа заново прожила все годы из жизни Холфильдов.

— Это и есть они. Когда я смотрю на Дарта, то вижу историю целого дома. Наверно, благодаря этому я до сих пор ее помню.






Глава 14. Дом короткоименных




Оранжерея была сердцевиной дома, вокруг которой выросли коридоры и другие комнаты. Снаружи она выглядела как стеклянная колба высотой в два этажа, а внутри таила отдельный мир, населенный раскидистыми кустарниками, молодыми деревцами в кадках, цветами в глиняных горшках и плющами, оплетающими веревки-струны. Все здесь росло словно для того, чтобы дотянуться до стен и соприкоснуться с недосягаемой частью дома.

Сразу за стеклянной дверью начиналась кованая лестница, ведущая на нижний уровень оранжереи, но попасть туда не удалось. Едва Флори потянулась к латунной ручке, похожей на стебель с шипами, Дарт остановил ее:

— Туда может входить только Бильяна.

Флори сложила руки на груди, будто обиделась на запрет и собралась спорить. На самом деле она пыталась придать себе уверенный вид сведущего человека.

— Это же хартрум, верно?

Дарт выразительно изогнул брови.

— И откуда же ты…

— Изучила много книг, пока готовилась к суду, — перебила Флори с торжествующей улыбкой. — Так называется комната, где находится разум безлюдя, его самое уязвимое место, а ключ от нее вверяют лютену. Говорят, именно для охраны хартрумов безлюди стали нанимать слуг.

— Книги врут, — хмыкнул Дарт. — Безлюдь может защититься сам. Зато не может себя отремонтировать, согреть и представлять свои интересы перед городским управлением. У лютена намного больше обязанностей, чем таскаться с ключом на веревочке.

Флори поджала губы, расстроившись, что Дарту снова удалось подловить ее, хотя мериться знаниями с лютеном изначально было скверной затеей. Она немного помолчала, разглядывая оранжерею сквозь стекло, пока смутная догадка не обратилась в ясную, четкую мысль:

— Значит, вот что скрывается в той комнате с черным окном?

Дарт помедлил, прежде чем ответить. В конце концов ее пытливый взгляд убедил его.

— Мой безлюдь стоит на отшибе, и к нам частенько заглядывают непрошеные гости. Как-то раз пацан с фермы пробрался во двор и умудрился выбрать именно окно хартрума! Когда я нашел его, он катался по траве и кричал от боли. Признаться, я испугался не меньше и привел его к Бильяне. Ожог от безлюдя обычный врачеватель не вылечил бы.

— И как он?

— Думаю, что в порядке, раз продолжает разносить слухи о безлюдях. Он из тех болванов, что сами дразнят собаку, а потом недоумевают, почему их покусали. — Это прозвучало с таким пренебрежением, будто Дарт и сам не рад, что спас мальчишку, однако в нем говорила вовсе не злость, а обида.

— Люди всегда ищут виноватых в своих бедах, — заметила Флори, пожав плечами.

Ей надоело кружить по коридору и биться о стекло оранжереи, точно муха, поэтому она с радостью приняла предложение подождать на кухне.

Следуя за Дартом, Флори отметила, как легко и по-хозяйски он обращается с чужим безлюдем. Раньше его способность подчинять себе любое пространство она считала вопиющей наглостью, однако со временем разглядела в этом отличительную черту лютенов.

Коридор постепенно сужался и клином упирался в дверь, к которой они направлялись. Гулкое эхо шагов затихало по мере того, как стены подступали с обеих сторон, вынуждая тесниться все ближе друг к другу. Когда они случайно столкнулись плечами, Дарт, словно очнувшись ото сна, проговорил:

— Мы с Бильяной часто устраиваем чаепития. Мне нравится здешняя кухня, а ей — моя библиотека. И кстати, это она надоумила меня проверить ваш дом. Вот кто спас вас от лютена.

Тайна брошенных чашек оказалась такой простой, что Флори стало неловко за свои глупые подозрения. Щеки предательски вспыхнули, но, к счастью, Дарт шел чуть впереди и не видел, как стыдливое осознание проступает на ее лице.

— Бильяна всегда помогала мне, — продолжал он с теплотой. — Она стала для меня мудрой наставницей с того дня, как я попал на службу.

— Ты не рассказывал, как стал лютеном, — осторожно произнесла Флори, боясь его обидеть. Никто не становился лютеном от счастливой жизни.

— Не выпадало случая. Мы не говорили с тобой по душам.

— А я думала, у нас все разговоры такие. Не считая тех, в которых ты издеваешься надо мной или хамишь.

— Я делаю это от всей души, поверь. — Дарт улыбнулся уголками губ и открыл перед ней дверь.

Небольшая кухня встретила их запахом мяты и шалфея, что пучками сушились над обеденным столом. Вместо стульев здесь стояли разномастные кресла, а на подоконниках ютились горшки с рассадой. Флори устроилась у окна и, скинув летние туфли, забралась в кресло. Раньше ей бы ни за что не хватило наглости так сделать, но сейчас никто не мог осудить ее манеры.

Дарт хозяйничал на кухне, попутно рассказывая о том, что удалось узнать у старьевщиков. Один из них подтвердил, что имел дело с рыжебородым человеком: тот появлялся несколько раз — и всегда с дорогими вещами. Быстро смекнув, что речь идет о краденом, торговец прикусил язык и больше не выдал ни слова. Зато теперь они знали, что Сильван стал промышлять воровством недавно, после смерти Мео.

— Значит, он видел что-то подозрительное в Доме-на-ветру.

— Похоже на то. — Дарт вздохнул. — И мы бы уже знали нечто важное, если бы тебя не пригласили на званый ужин в Паучий дом.

Флори улыбнулась. Сейчас, когда ужас забылся, а синяки почти сошли, она смеялась над своей глупостью, не задумываясь, чем это могло кончиться.

Нить разговора как-то странно оборвалась, и все невысказанные слова бусинами просыпались на пол. Пришлось долго молчать, собирая их обратно и завязывая узелки. Уютная кухня, мятный чай и предстоящее ожидание располагали, чтобы снова спросить у Дарта о начале его службы в безлюде. На сей раз он не смог увильнуть от ответа.



Одной зимней ночью в дверь приюта постучали. Обычно постояльцы появлялись здесь бесшумно, иногда — с воплем, но чтобы с вежливым стуком — впервые. Сторож прошаркал к двери и открыл ее, впустив колючий холод с улицы. На пороге стояла женщина, держа в руках большую корзину для фруктов, хотя на торговку совсем не была похожа.

— Возьмите, — робко сказала она и протянула плетенку.