Бар "Безнадега"

Придурок молчит какое-то время, на лице написан старательный мыслительный процесс. В отличие от Эли, его лицо я вижу хорошо. Он приближается к собирательнице еще на шаг, она чуть отклоняется. Цирк продолжается.

- Я услышал, - кивает в итоге мужик, перестав силиться что-то понять. – И решил исправить твое впечатление обо мне. Я хочу пригласить тебя куда-нибудь. Куда угодно, когда угодно.

Тонкая вертикальная складочка прорезает чистый лоб Эли, взгляд становится жестче, что-то вспыхивает на миг и гаснет на дне глаз цвета ясного осеннего неба.

Ее напряжение я ощущаю кожей. Оно усилилось, стало обжигающе-ледяным. Жилка на шее почти не бьется, хотя еще минуту назад под моими губами пульсировала и дергалась.

- Ковалевский, - я рассматриваю светлого идиота почти с гастрономическим интересом, - тебя мама не учила, что, когда двое взрослых разговаривают, вмешиваться не вежливо?

- Зарецкий, - почти рычит светлый клоун, - ты…

Что я там, меня не интересует. Меня по-прежнему штормит от Громовой. Я по-прежнему чувствую ее вкус и запах на языке. А еще раздражает Ковалевский, стоящий сейчас так близко к Эли, позволяющий себе этот взгляд, эти слова, этот букет… Он что-то слишком много себе позволяет…

Я склоняю голову вбок и слышу хруст собственной шеи.

Старость, ты ли это?

- Ты слишком шумный, Ковалевский. И тебя слишком много, - я беру Элисте за руку, обхватываю за талию, концентрируюсь.

Но ничего не успеваю сделать, Громова вдруг обмякает в моих руках с тихим выдохом. Просто падает мгновенно, и я едва успеваю ее подхватить. Похоронный веник валится в ту же лужу, в которой сгинул окурок.

- Ковалевский, если это твоих рук дело, я тебе ноги вырву, - обещаю с улыбкой растерянному дернувшемуся в нашу сторону мужику и все-таки «мерцаю».

Мне все равно, если Эли поймет, кто я, когда очнется, мне все равно, что подумает, и уж тем более мне все равно на Михаила Ковалевского.

Ну серьезно… Этому мальчишке со мной не тягаться. Вопрос даже не в весовой категории.

В доме полумрак и прохлада, даже сырость, потому что я не думал, что будут гости, потому что даже не предполагал, что удастся попасть сюда до конца недели. Отопление отключено, свет горит только на крыльце и лужайке, пахнет пустым помещением.

Эли на «мерцание» никак не реагирует. Она дышит ровно, не выглядит больной, может, чуть бледнее, чем обычно, и я не ощущаю в ней даже намека на зарождающуюся болезнь. Ни одного отголоска.

Громова тонкая и легкая, дыхание, спокойное и размеренное, ласкает скулу, губы почти касаются подбородка. От нее немного пахнет табаком, ментолом и… глинтвейном. Ее запах.

Я включаю свет и отопление щелчком пальцев сразу во всем доме, не желая тратить на это время и включать вручную, и поднимаюсь на второй этаж.

Иногда выродком быть удивительно полезно.

Кладу Громову на кровать, стаскиваю с ног кроссовки, расстегиваю пуговицу на джинсах и… с удивлением замечаю, что на лбу выступила испарина, что мне почти до зуда хочется… Совершенно не то, что следует сейчас сделать. Одергиваю пальцы, руки, себя. Рывком не поддающееся тело вверх.

Я очень херово себя контролирую. Херовее, чем показалось вначале. Нельзя было ее пробовать сегодня, нельзя было позволять…

Да кто ж знал, что накроет так?

Я стою над ней, смотрю, дышу. Ломает, как мальчишку.

- Громова, откуда ты? Кто тебя выдумал? – слова вырываются против воли.

Конечно, в ответ тишина. Эли кажется почти безмятежной, еще более женственной, почти… беззащитной. С этими прядями по лбу, с полуоткрытыми губами, с тонкими руками. Меня штормит и клинит от ее рук.

Давай, придурок, дыши. Собирайся.

Нутро рвется, гнется и корчится, как в предсмертных судорогах, толкается, захлебывается. Темное и огромное восстает во мне, тянется к Эли… К девочке из Изумрудного города.

На сколько я старше ее?

Все-таки возвращаюсь к долбанным джинсам. Звук змейки, как удар под дых, почти оглушает, почти рушит с таким трудом обретенный контроль.

Да что ж так сбоит?

Дергаю одним резким движением, стаскиваю, почти не глядя, и набрасываю одеяло. Резко, быстро, чтобы не успеть задуматься, понять, увидеть.

Но…

Конечно, я все успеваю. Даже более чем. Белье на ней – какие-то полоски и лоскуты, переплетение кожи и шелка. Не думаю, что это на самом деле кожа, но очень похоже.

Громова, мать твою…

Трясу головой, чтобы прийти в себя, снова закрываю глаза и опускаюсь на корточки рядом с кроватью. Нахожу под одеялом руку собирательницы, стараясь не коснуться даже случайно, даже костяшками обнаженного бедра.

Все-таки нужно нормально посмотреть, все ли с ней в порядке.

Но сконцентрироваться нормально мешает жужжание мобильника. Не моего. Не то, чтобы сильно, но все-таки отвлекает. Я тянусь к джинсам Громовой, выуживаю кусок пластика, давлю на кнопку, ожидая, пока не погаснет экран. Снова возвращаюсь к Эли.


И пока проверяю, думаю о том, что… ни хрена о ней не знаю, вот вообще ни хрена. И это странно, потому что так или иначе, но я знаю хоть что-то почти о каждом ином в этом долбанном городе. А об Эли не знаю ни черта. И еще кое-что…

Я тянусь уже к собственному мобильнику, тыкаю в кнопки. Вэл всегда на быстром дозвоне, Вэл очень полезен.

- Да, шеф, - доносится приглушенное, будто он сидит под стойкой.

- Там парни Громовой свою звезду потеряли, - хмыкаю. – Передай, чтобы не ждали.

- Вы... вовремя, - бормочет невнятно-ехидное. – Они ее действительно потеряли и действительно очень нервничают по этому поводу.

- Ну, - пожимаю плечами, - ты же слышал ее, видел, откуда это удивление?

- Просто… - мужик не договаривает, замолкает. И в этой тишине мне кажется, что я о чем-то забыл. О чем-то…

Твою ж…

- Вэл, и там Кукла где-то бродит, - вздыхаю, сжимая переносицу. – Убедись, что она до дома доберется нормально. Желательно сейчас убедись. Даже если дергаться будет.

- Понял, босс. Вы сегодня не вернетесь?

- Нет.

Я сбрасываю звонок, а через секунду вообще отключаю телефон. На меня не похоже, но… сейчас в приоритете другая задача.

Например, в руки себя взять наконец-то. Было бы чудесно просто.

Я отпускаю ладонь Элисте только через несколько минут, убедившись, что ее обморок – от переутомления. Душа сегодня ее сильно потрепала. Так же сильно напугала Куклу.

Громова… девчонка…

Я почти злюсь на нее за то, что все-таки показала мужика несостоявшейся маньячке. Не из-за маньячки, из-за самой Эли. Я примерно представляю, сколько энергии тратится на подобные фокусы. Эта «почти злость» тоже на меня не похожа. Я достаточно редко испытываю что-то подобное. Но с Громовой… с ней вообще все через задницу, собственные реакции, мысли, желания. И мне это не особенно нравится. Сильные эмоции – плохо для бизнеса.

Я поднимаюсь на ноги, стою рядом с кроватью еще какое-то время, а потом все-таки принимаю решение. Кладу руку на высокий лоб.

- Спи, - собирательница не сопротивляется, погружается в глубокий сон тут же. А я выхожу из комнаты. Из собственной, между прочим, комнаты.

Блеск.

Спускаюсь на первый этаж и, вопреки решению, иду на улицу. Надо проветрить мозги, надо сбросить непонятное напряжение, раздражение и злость. Немного досаду. Я надеялся, что это все же Ковалевский постарался, что он даст мне повод… Но… Нет так нет. Значит, в следующий раз.

Я ослабляю контроль, позволяю себе расслабиться, чувствуя, как трещит тело, как гудят и звенят мышцы спины, как часть сути проявляет себя, соскальзывает с цепей.

Хорошо.

А через полчаса я снова во сне Куклы, наблюдаю за тем, как она «извлекает» душу. Сначала убивает тело, а потом «извлекает». Странно, но в этом ее сне помимо нее и тела есть и я, и Громова. Громова… на себя не похожа: слишком худая, непропорциональная, вытянутая. Челюсть, руки, острые локти. Рот, как у киношного Джокера, спутанные грязные волосы, серо-сизого цвета кожа. Эли стараниями Куклы превратилась в страшилку из детской книжки. И мелкая смотрит на нее почти осмысленно, не боится Громову больше, по крайней мере сейчас… Наоборот, чувствует, что сильнее, что лучше, что может победить… Это чувства обиженной маленькой девочки, и несмотря на то, что они картонные, они сильные. Помимо прочего там обида и злость.

Кукла смотрит на Элисте долго, пристально и чем больше смотрит, тем меньше боится.

А потом расправляет плечи и оглядывается на меня, улыбается, хочет, чтобы я из сна наблюдал за тем, что она делает, как она это делает. И улыбка немного неуверенная, но открытая, тоже почти осмысленная. Латентная маньячка распределила роли и расставила бумажных кукол на сцене собственного сознания. И ей определенно нравится то, что получилось. Этот сон – не кошмар, этот сон – ее фантазия, хорошая, приносящая удовольствие фантазия.

Все это… могло бы быть забавным, но ничего кроме усталого вздоха не вызывает.

Извлекает юное дарование тоже… своеобразно… Не так, как извлекают собиратели, а так, как она представляет… Нет, не представляет, хочет, чтобы было.

Сначала отталкивает от женщины Элисте, уже склонившуюся и скалящуюся, с собравшейся в уголках губ слюной, уже схватившую тело за горло, а потом приседает сама. Элисте отшатывается, качается.

- Уйди! – кричит Кукла Громовой в лицо, и собирательница исчезает почти мгновенно, просто растворяется, будто мыльный пузырь, будто ее тут и не было никогда. Без спецэффектов и тумана, схлопывается будто в себя.

Кукла улыбается еще шире из-за гордости собой. Ее руки светятся, она что-то мурлычет себе под нос.

- Не бойся, все будет хорошо, - восторженно-ласковое.

Легкое прикосновение, и женщина выскальзывает из распростертого тела белым дымом, дрожащим маревом, а девчонка выпрямляется. Никакого напряжения, никаких усилий. Все… просто…

За спиной только что убитой распахиваются белоснежные крылья. И Куклу совсем не беспокоит то, что убийца – она сама.

Хочется ржать.

Неприлично. Громко. От всей души, если бы она у меня была. Хочется встряхнуть недособирательницу так, чтобы зубы щелкнули, и спросить, чем она смотрела сегодня, чем меня слушала. Может, она не наивная? Может, просто тупая?

После сегодняшнего извлечения я ожидал кошмаров, монстров, чудовищ, которым бы позавидовал Ад, но это…

Сопливо-ванильная хрень, где разве что феи Динь не хватает…

Если, конечно, не брать во внимание женщину, которую снова убила Кукла.