Бар "Безнадега"
Часть 28 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я только плечами пожимаю.
Стас почти болезненно худой, очень длинный и всегда паникует. Но клавишник он уровня бог, и за своим инструментом превращается в совершенно другого иного. Иного, от которого девчонки на выступленичх глаз отвести не могут.
- Мы импровизируем, Эл? – спрашивает Илья, вертя в руках свои палочки. И Стас матерится, видя улыбку на моем лице, бормочет что-то про «бесполезную репетицию». Ромка только фыркает, ставя для меня стул и подавая микрофон.
- «Brand new day» - произношу одними губами и нажимаю на кнопку, слыша первые звуки ритма от Ильи и гудение тока в проводах.
Глубокий вдох и выдох.
Микрофон… тяжелый, крутой, идеальный, его вес в моих руках, прохлада под пальцами заставляют прикрыть глаза, впитать в себя настроение этого вечера, бара и его посетителей, пока я вслушиваюсь в первые аккорды.
Улыбка сама ползет на губы, не могу не улыбаться.
How many of you people out there
Been hurt in some kind of love affair
И открываю глаза, оглядываю зал, позволяя мелодии самой вести меня. Здесь иные всех мастей, очень разные, со своими проблемами, с отчаяньем и безысходностью, с шальными мыслями и безумием на дне суженных зрачков. С адом. Они пришли сюда сегодня, чтобы расслабиться и отдохнуть, чтобы «Безнадега» дала им воздух, чтобы «Безнадега» согнала горечь, черным вороном целующую губы и глаза, чтобы этот бар вернул им самих себя. Он умеет, он может, знает как. Так же, как и его хозяин. Знает и умеет, скорее всего, именно потому, что знает и умеет его хозяин. Они невероятно с ним похожи.
Возможно именно по этой причине меня тянет сюда, возможно именно по этой причине я чувствую, где именно сейчас искатель. Я чувствую «Безнадегу», я чувствую их обоих. Это… непонятно… но в общем-то, не смертельно.
Зарецкий и Бемби – за одним из самых дальних столиков в глубине зала. Аарон притягивает к себе мой взгляд против воли, вопреки желаниям. Я не понимаю как так получается, в этом есть что-то почти ненормальное…
Он сидит, склонившись к Варе, и девчонка что-то быстро шепчет, почти касаясь губами мужского уха, цепляясь тонкими пальцами за рукав рубашки. У меня не получается рассмотреть выражения их лиц, только руки не-дай-Бог-собирательницы, только ее губы у уха искателя, только интимную позу.
Меня царапает то, что я вижу, неприятно колет где-то внутри. Всего миг…
Но под пальцами Стаса хрипят и плачут клавиши, и я снова закрываю глаза.
К черту, не хочу всего этого. Сейчас тут я, музыка и «Безнадега». Остальное – лишнее. Улыбка шире расползается по губам, и я крепче обхватываю микрофон.
Глава 8
Аарон Зарецкий
Элисте Громова…
Эли… Как девчонка из сказки, которую унесло ураганом и забросило в Изумрудный город. Каким ураганом унесло тебя, Гром?
Я реагирую, как цепной пес, стоит ей запеть, стоит прошептать в микрофон первые звуки: низко, тягуче, бархатно. Встряхиваюсь, поднимаю голову, впиваюсь в ее фигуру взглядом, не в силах оторваться. Громова гипнотизирует.
Ее голос проникает внутрь, что-то натягивает и рвет, ломает и крошит там, где-то глубоко, заставляет не обращать внимания ни на что вокруг. Цепляет и тянет к ней…
Непонятно, странно, сильно…
Я смотрю на собирательницу, смотрю, как она поет, как расслабленно, откинувшись немного назад, почти целует микрофон, как запрокинута ее голова, как полуприкрыты ресницами глаза, и не слышу того, что говорит мне Кукла, не чувствую ее прикосновений, не замечаю лица. Я вижу и слышу только Элисте. Это необъяснимо, это какая-то извращенная форма удовольствия. Потому что девушке на сцене на всех плевать. Она не смотрит на меня, не видит меня, она не видит никого в зале.
Элисте в простой белой майке, светлых джинсах и кроссовках, ее волосы, как всегда растрепаны ветром, на губах ни следа помады, но… черт, лучше бы она там была, лучше бы на ней было платье, юбка, хотя бы топ, открывающий полоску кожи над джинсами. Потому что это хоть как-то бы объяснило мое состояние. Эту невозможность, невыносимость возвращения в реальность, к разговору с Куклой.
Элисте поет низко и хрипло, про новый день и стрелки часов, полуулыбка на лице, глаза затуманены, взгляд рассеянный, томный, затягивающий.
Элисте кайфует. Вот так выглядит кайф. Каждой частичкой своего тела, каждым движением и жестом, каждым словом, самой мелодией. Она кайфует и ей на всех плевать. Этот кайф в ее позе, в самой песне, в звуках, во вдохах и выдохах, даже в том, как тонкие пальцы сжимаю микрофон. От Громовой невозможно оторваться. Зал почти не двигается, дышит с ней в такт. Как чертовы бандерлоги перед Каа, как крысы перед Гальменским крысоловом, как пятилетки перед умелым фокусником.
Я понимаю, почему на ее выступлениях такая толпа, я понимаю теперь, как никогда, что находят в них иные. Я сам повелся на это. В ее голосе, как в звуке прибоя, обещание, желание, гипнотический транс. Там все. Начало, конец, тьма, свет, тысячи оттенков и полутонов. Ноты которых нет, которых не должно существовать. Я, как кролик Роджер перед Джессикой Рэббит. Хотя в Эли нет ни хрена от мультяшной певицы. И все же она похожа на нее, как две капли воды. Плавностью, даже какой-то леностью, безразличностью. И взмахом ресниц, и взглядом, и улыбкой. Этой чертовой улыбкой.
Бля…
Меня кроет, как мальчишку, выкручивает, размазывает.
Я смотрю, как она двигается, как улыбается своим музыкантам, как пробегает пальцами по плечу парня за барабанами, как заигрывает и все больше и больше перетягивает на себя толпу. Даже глоток воды из обычной пластиковой бутылки Громова делает так, что меня тащит. Ни одного громкого или резкого звука, все плавно и легко.
В этом вся Громова – уверенная, дерзкая, манящая. В ней сочетается то, что сочетаться не может: наивная соседская девчонка и женщина, одним взмахом руки, ставящая мужчин на колени.
Песня сменяет песню. Эли переходит от «Cry me a river» к «California dreaming» так же плавно, как перешла сегодня в лесу от дикого голода собирательницы, к себе привычной: легкой и беззаботной, почти безалаберной.
В какой-то момент даже Кукла затыкается и перестает зудеть мне на ухо своими бесконечными вопросами.
Правильно. Молчание в ее случае – высшая благодать.
Кукла хочет, чтобы я принял за нее решение. А я хочу, чтобы она заткнулась, в идеале – вообще испарилась, потому что раздражает. И ее неумелые заигрывания тоже.
- Я не хочу быть такой, как она… - снова бормочет девчонка, когда Юля ставит перед ней вино.
- С чего ты решила, что знаешь, какая она? – не выдерживаю, сжимая переносицу. Звучит грубо и мелкая дергается.
- Она… сегодня говорила… там… Она лицемерная, почему нельзя…
- Послушай, Кукла, - я перехватываю девчонку за подбородок, разворачиваю к себе, - не хочешь быть такой, как Громова, не будь. Будь такой, как ты. Только… реши уже, наконец, потому что нянчится с тобой меня, откровенно говоря, задолбало. Ты пришла ко мне, чтобы разобраться со своими снами. Мы разобрались. Ты не сумасшедшая и не фрик. Ты просто собирательница. Так что знаешь, чисто теоретически, я свою часть сделки выполнил.
- Но… - Кукла бледнеет моментально, губы дрожат, в глазах слезы… Она плачет постоянно, это тоже раздражает. – Я ведь… вы… я не знаю, что…
- Так узнай.
- Почему вы такой?! – вдруг выплевывает она в лицо тихо, выдергивая подбородок из моих пальцев. – Почему обязательно нужно быть таким дерьмом? Зачем вы претворяетесь, оскорбляете меня? Почему…
Прелестно…
- Милая, мне слишком много лет, чтобы я опустился до притворства. Я действительно – дерьмо. И мне на тебя почти плевать. Ты утомляешь.
- Зачем тогда согласились?! – пищит девочка-одуванчик.
- Было интересно, я думал, ты – что-то стоящее. А ты – просто инфантильная дурочка.
- Я…
Так, Аарон, соберись. Она сейчас в истерику ударится и что-нибудь дебильное наверняка выкинет. В духе инфантилочек.
- Так, Кукла, давай на чистоту. Твой психолог – полный дебил, это первое. Он зря получает свои деньги, так что советую тебе его поменять. И второе – тебе пора повзрослеть. Мир не черный и белый, люди не плохие и хорошие, жизнь ни хера не «коробка шоколадных конфет», выкинь из головы эти картонные статусы. И кроме тебя ответственность за нее никто не возьмет. Кроме тебя никто тебя не спасет, потому что всем насрать. Вкратце, как-то так.
- Я не наивная! И я взрослая, и…
- Тогда прими решение. И я помогу. А пока… - я просто пожимаю плечами и встаю, потому что Громова закончила петь минуты три назад. И ее парни еще на сцене, а самой собирательницы уже там нет. И мне это не особенно нравится. Я все еще чувствую Громову в зале, я все еще под ее гипнозом, и мне очень хочется понять, почему так происходит.
Кукла что-то пищит в спину, но я не слышу. Концентрируюсь на «Безнадеге». Эли где-то рядом. Где-то здесь, не… внутри. На улице.
Я выхожу в сырую морось, к заднему входу и вижу там Эли. Она стоит, опираясь о стену, чуть подняв голову к небу, курит, закрыв глаза. Обычная сигарета, румянец на щеках из-за духоты в зале и тонкие пальцы.
- Когда-нибудь тебя это убьет, - подхожу к ней, останавливаюсь в каких-то жалких сантиметрах, а хочется ближе, еще ближе, максимально. Я не могу это сбросить, не могу отгородиться. Да и в общем-то не особенно хочу.
- Когда-нибудь нас всех что-то убьет – отвечает тихо Эли. – Так какая разница?
Я с трудом сдерживаюсь рядом с ней, с трудом собираю буквы в слова, а слова в предложения. Я хочу Элисте Громову так, что слышу, как долбит в виски.
- Ты пришел сюда, чтобы поговорить об экзистенциализме? Или есть какая-то другая причина? Бемби что-то…
Кукла сейчас последняя о ком я желаю говорить.
- Если я скажу, что хочу тебя… - не выдерживаю, опираюсь руками о стену по обе стороны от нее, наклоняюсь к открытой шее, веду носом вдоль вены. Глинтвейн. Лучший в мире глинтвейн. Почти колотит.
Элисте вздрагивает, дергается, что-то хрипло шепчет, громко сглатывает, пальцы выпускают сигарету, и она тонет в луже, а рука Эли зарывается мне в волосы, сжимает рубашку.
Я готов почти сожрать ее.
- Элисте, - доносится из-за угла, и Громова дергается снова, но уже не так, как всего несколько секунд назад. Нет в этом движении прежнего нетерпения, болезненного желания, только раздражение. Она с тихим ругательством отстраняется, отталкивает меня. Дышит тяжело. Тут слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее лицо, вижу только лихорадочно блестящие глаза.
И это хорошо, значит, штырит не меня одного.
Вот только…
Михаил Ковалевский собственной сиятельной персоной. Какого, мать его, хрена он тут забыл? И какого смотрит… как будто имеет право на такой взгляд? В руках мудака веник из лилий. Лилии – кладбищенские цветы.
Улыбка ползет на губы.
- Ковалевский, - обреченно вздыхает Элисте. Собирательница явно не в восторге от встречи. Смотрит на мужика насторожено, потом переводит взгляд на цветочки и чуть дергает уголком губ.
- Ты была прекрасна, - улыбаясь, сообщает шавка совета. – Здравствуй, Андрей, - обходит меня, оттирая плечом и, заглядывая Элисте в глаза, протягивает похоронный букетик.
Ты ж дебилушка… Мне становится совсем весело. Я наблюдаю за этим цирком с одним припадочным клоуном и не понимаю, как он может не замечать очевидного. И как может быть таким тупым.
Элисте букет принимать не торопится, говорить что-то тоже, но ей едва ли уютно. Она напрягается: плечи, шея, даже тонкие расслабленные до этого руки.
- Спасибо, - все-таки произносит Громова, отрывая взгляд от цветов, перехватывает веник. – Но… Не стоило, Миш. Я надеялась, ты меня услышал.
Стас почти болезненно худой, очень длинный и всегда паникует. Но клавишник он уровня бог, и за своим инструментом превращается в совершенно другого иного. Иного, от которого девчонки на выступленичх глаз отвести не могут.
- Мы импровизируем, Эл? – спрашивает Илья, вертя в руках свои палочки. И Стас матерится, видя улыбку на моем лице, бормочет что-то про «бесполезную репетицию». Ромка только фыркает, ставя для меня стул и подавая микрофон.
- «Brand new day» - произношу одними губами и нажимаю на кнопку, слыша первые звуки ритма от Ильи и гудение тока в проводах.
Глубокий вдох и выдох.
Микрофон… тяжелый, крутой, идеальный, его вес в моих руках, прохлада под пальцами заставляют прикрыть глаза, впитать в себя настроение этого вечера, бара и его посетителей, пока я вслушиваюсь в первые аккорды.
Улыбка сама ползет на губы, не могу не улыбаться.
How many of you people out there
Been hurt in some kind of love affair
И открываю глаза, оглядываю зал, позволяя мелодии самой вести меня. Здесь иные всех мастей, очень разные, со своими проблемами, с отчаяньем и безысходностью, с шальными мыслями и безумием на дне суженных зрачков. С адом. Они пришли сюда сегодня, чтобы расслабиться и отдохнуть, чтобы «Безнадега» дала им воздух, чтобы «Безнадега» согнала горечь, черным вороном целующую губы и глаза, чтобы этот бар вернул им самих себя. Он умеет, он может, знает как. Так же, как и его хозяин. Знает и умеет, скорее всего, именно потому, что знает и умеет его хозяин. Они невероятно с ним похожи.
Возможно именно по этой причине меня тянет сюда, возможно именно по этой причине я чувствую, где именно сейчас искатель. Я чувствую «Безнадегу», я чувствую их обоих. Это… непонятно… но в общем-то, не смертельно.
Зарецкий и Бемби – за одним из самых дальних столиков в глубине зала. Аарон притягивает к себе мой взгляд против воли, вопреки желаниям. Я не понимаю как так получается, в этом есть что-то почти ненормальное…
Он сидит, склонившись к Варе, и девчонка что-то быстро шепчет, почти касаясь губами мужского уха, цепляясь тонкими пальцами за рукав рубашки. У меня не получается рассмотреть выражения их лиц, только руки не-дай-Бог-собирательницы, только ее губы у уха искателя, только интимную позу.
Меня царапает то, что я вижу, неприятно колет где-то внутри. Всего миг…
Но под пальцами Стаса хрипят и плачут клавиши, и я снова закрываю глаза.
К черту, не хочу всего этого. Сейчас тут я, музыка и «Безнадега». Остальное – лишнее. Улыбка шире расползается по губам, и я крепче обхватываю микрофон.
Глава 8
Аарон Зарецкий
Элисте Громова…
Эли… Как девчонка из сказки, которую унесло ураганом и забросило в Изумрудный город. Каким ураганом унесло тебя, Гром?
Я реагирую, как цепной пес, стоит ей запеть, стоит прошептать в микрофон первые звуки: низко, тягуче, бархатно. Встряхиваюсь, поднимаю голову, впиваюсь в ее фигуру взглядом, не в силах оторваться. Громова гипнотизирует.
Ее голос проникает внутрь, что-то натягивает и рвет, ломает и крошит там, где-то глубоко, заставляет не обращать внимания ни на что вокруг. Цепляет и тянет к ней…
Непонятно, странно, сильно…
Я смотрю на собирательницу, смотрю, как она поет, как расслабленно, откинувшись немного назад, почти целует микрофон, как запрокинута ее голова, как полуприкрыты ресницами глаза, и не слышу того, что говорит мне Кукла, не чувствую ее прикосновений, не замечаю лица. Я вижу и слышу только Элисте. Это необъяснимо, это какая-то извращенная форма удовольствия. Потому что девушке на сцене на всех плевать. Она не смотрит на меня, не видит меня, она не видит никого в зале.
Элисте в простой белой майке, светлых джинсах и кроссовках, ее волосы, как всегда растрепаны ветром, на губах ни следа помады, но… черт, лучше бы она там была, лучше бы на ней было платье, юбка, хотя бы топ, открывающий полоску кожи над джинсами. Потому что это хоть как-то бы объяснило мое состояние. Эту невозможность, невыносимость возвращения в реальность, к разговору с Куклой.
Элисте поет низко и хрипло, про новый день и стрелки часов, полуулыбка на лице, глаза затуманены, взгляд рассеянный, томный, затягивающий.
Элисте кайфует. Вот так выглядит кайф. Каждой частичкой своего тела, каждым движением и жестом, каждым словом, самой мелодией. Она кайфует и ей на всех плевать. Этот кайф в ее позе, в самой песне, в звуках, во вдохах и выдохах, даже в том, как тонкие пальцы сжимаю микрофон. От Громовой невозможно оторваться. Зал почти не двигается, дышит с ней в такт. Как чертовы бандерлоги перед Каа, как крысы перед Гальменским крысоловом, как пятилетки перед умелым фокусником.
Я понимаю, почему на ее выступлениях такая толпа, я понимаю теперь, как никогда, что находят в них иные. Я сам повелся на это. В ее голосе, как в звуке прибоя, обещание, желание, гипнотический транс. Там все. Начало, конец, тьма, свет, тысячи оттенков и полутонов. Ноты которых нет, которых не должно существовать. Я, как кролик Роджер перед Джессикой Рэббит. Хотя в Эли нет ни хрена от мультяшной певицы. И все же она похожа на нее, как две капли воды. Плавностью, даже какой-то леностью, безразличностью. И взмахом ресниц, и взглядом, и улыбкой. Этой чертовой улыбкой.
Бля…
Меня кроет, как мальчишку, выкручивает, размазывает.
Я смотрю, как она двигается, как улыбается своим музыкантам, как пробегает пальцами по плечу парня за барабанами, как заигрывает и все больше и больше перетягивает на себя толпу. Даже глоток воды из обычной пластиковой бутылки Громова делает так, что меня тащит. Ни одного громкого или резкого звука, все плавно и легко.
В этом вся Громова – уверенная, дерзкая, манящая. В ней сочетается то, что сочетаться не может: наивная соседская девчонка и женщина, одним взмахом руки, ставящая мужчин на колени.
Песня сменяет песню. Эли переходит от «Cry me a river» к «California dreaming» так же плавно, как перешла сегодня в лесу от дикого голода собирательницы, к себе привычной: легкой и беззаботной, почти безалаберной.
В какой-то момент даже Кукла затыкается и перестает зудеть мне на ухо своими бесконечными вопросами.
Правильно. Молчание в ее случае – высшая благодать.
Кукла хочет, чтобы я принял за нее решение. А я хочу, чтобы она заткнулась, в идеале – вообще испарилась, потому что раздражает. И ее неумелые заигрывания тоже.
- Я не хочу быть такой, как она… - снова бормочет девчонка, когда Юля ставит перед ней вино.
- С чего ты решила, что знаешь, какая она? – не выдерживаю, сжимая переносицу. Звучит грубо и мелкая дергается.
- Она… сегодня говорила… там… Она лицемерная, почему нельзя…
- Послушай, Кукла, - я перехватываю девчонку за подбородок, разворачиваю к себе, - не хочешь быть такой, как Громова, не будь. Будь такой, как ты. Только… реши уже, наконец, потому что нянчится с тобой меня, откровенно говоря, задолбало. Ты пришла ко мне, чтобы разобраться со своими снами. Мы разобрались. Ты не сумасшедшая и не фрик. Ты просто собирательница. Так что знаешь, чисто теоретически, я свою часть сделки выполнил.
- Но… - Кукла бледнеет моментально, губы дрожат, в глазах слезы… Она плачет постоянно, это тоже раздражает. – Я ведь… вы… я не знаю, что…
- Так узнай.
- Почему вы такой?! – вдруг выплевывает она в лицо тихо, выдергивая подбородок из моих пальцев. – Почему обязательно нужно быть таким дерьмом? Зачем вы претворяетесь, оскорбляете меня? Почему…
Прелестно…
- Милая, мне слишком много лет, чтобы я опустился до притворства. Я действительно – дерьмо. И мне на тебя почти плевать. Ты утомляешь.
- Зачем тогда согласились?! – пищит девочка-одуванчик.
- Было интересно, я думал, ты – что-то стоящее. А ты – просто инфантильная дурочка.
- Я…
Так, Аарон, соберись. Она сейчас в истерику ударится и что-нибудь дебильное наверняка выкинет. В духе инфантилочек.
- Так, Кукла, давай на чистоту. Твой психолог – полный дебил, это первое. Он зря получает свои деньги, так что советую тебе его поменять. И второе – тебе пора повзрослеть. Мир не черный и белый, люди не плохие и хорошие, жизнь ни хера не «коробка шоколадных конфет», выкинь из головы эти картонные статусы. И кроме тебя ответственность за нее никто не возьмет. Кроме тебя никто тебя не спасет, потому что всем насрать. Вкратце, как-то так.
- Я не наивная! И я взрослая, и…
- Тогда прими решение. И я помогу. А пока… - я просто пожимаю плечами и встаю, потому что Громова закончила петь минуты три назад. И ее парни еще на сцене, а самой собирательницы уже там нет. И мне это не особенно нравится. Я все еще чувствую Громову в зале, я все еще под ее гипнозом, и мне очень хочется понять, почему так происходит.
Кукла что-то пищит в спину, но я не слышу. Концентрируюсь на «Безнадеге». Эли где-то рядом. Где-то здесь, не… внутри. На улице.
Я выхожу в сырую морось, к заднему входу и вижу там Эли. Она стоит, опираясь о стену, чуть подняв голову к небу, курит, закрыв глаза. Обычная сигарета, румянец на щеках из-за духоты в зале и тонкие пальцы.
- Когда-нибудь тебя это убьет, - подхожу к ней, останавливаюсь в каких-то жалких сантиметрах, а хочется ближе, еще ближе, максимально. Я не могу это сбросить, не могу отгородиться. Да и в общем-то не особенно хочу.
- Когда-нибудь нас всех что-то убьет – отвечает тихо Эли. – Так какая разница?
Я с трудом сдерживаюсь рядом с ней, с трудом собираю буквы в слова, а слова в предложения. Я хочу Элисте Громову так, что слышу, как долбит в виски.
- Ты пришел сюда, чтобы поговорить об экзистенциализме? Или есть какая-то другая причина? Бемби что-то…
Кукла сейчас последняя о ком я желаю говорить.
- Если я скажу, что хочу тебя… - не выдерживаю, опираюсь руками о стену по обе стороны от нее, наклоняюсь к открытой шее, веду носом вдоль вены. Глинтвейн. Лучший в мире глинтвейн. Почти колотит.
Элисте вздрагивает, дергается, что-то хрипло шепчет, громко сглатывает, пальцы выпускают сигарету, и она тонет в луже, а рука Эли зарывается мне в волосы, сжимает рубашку.
Я готов почти сожрать ее.
- Элисте, - доносится из-за угла, и Громова дергается снова, но уже не так, как всего несколько секунд назад. Нет в этом движении прежнего нетерпения, болезненного желания, только раздражение. Она с тихим ругательством отстраняется, отталкивает меня. Дышит тяжело. Тут слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее лицо, вижу только лихорадочно блестящие глаза.
И это хорошо, значит, штырит не меня одного.
Вот только…
Михаил Ковалевский собственной сиятельной персоной. Какого, мать его, хрена он тут забыл? И какого смотрит… как будто имеет право на такой взгляд? В руках мудака веник из лилий. Лилии – кладбищенские цветы.
Улыбка ползет на губы.
- Ковалевский, - обреченно вздыхает Элисте. Собирательница явно не в восторге от встречи. Смотрит на мужика насторожено, потом переводит взгляд на цветочки и чуть дергает уголком губ.
- Ты была прекрасна, - улыбаясь, сообщает шавка совета. – Здравствуй, Андрей, - обходит меня, оттирая плечом и, заглядывая Элисте в глаза, протягивает похоронный букетик.
Ты ж дебилушка… Мне становится совсем весело. Я наблюдаю за этим цирком с одним припадочным клоуном и не понимаю, как он может не замечать очевидного. И как может быть таким тупым.
Элисте букет принимать не торопится, говорить что-то тоже, но ей едва ли уютно. Она напрягается: плечи, шея, даже тонкие расслабленные до этого руки.
- Спасибо, - все-таки произносит Громова, отрывая взгляд от цветов, перехватывает веник. – Но… Не стоило, Миш. Я надеялась, ты меня услышал.