Бар "Безнадега"

Черт!

Делать этого не хочется, но другого выхода нет.

Чтоб тебя.

Я концентрируюсь, отодвигаю голод назад насколько это возможно, хватаю душу крепче и размыкаю губы.

- Ты – гребаный урод, погано жил, погано сдох! – шиплю чужим голосом. - Ты заслужил такую смерть, - дразню его, дергаю. – Единственный сын. Кто же теперь поможет мамочке? Ты помнишь, мамочку, грязный гастер? А сестренку? Кто теперь позаботится о ней? Даже доехать не смог – ничтожество, - я копаюсь в жалких отголосках того, что еще сохранила душа. Их очень мало, но все-таки что-то там есть. Еще трепыхается. – Твоя красавица-сестра, наверняка, ляжет под какого-нибудь русского мудака. Раздвинет перед ним ноги.

Ариз вскипает. Снова начинает толкаться, биться. Рвется ко мне, за мной, наверх.

Давай, давай… Достань меня, порви меня…

- Он трахнет ее и бросит. Хорошо, если дружков не позовет, - из меня потоком льется дерьмо. Чем гаже, тем лучше. Надо довести душу до кипения, до точки невозврата. – И она принесет твоей матери в подоле ублюдка, а сама пойдет на панель. Ведь ты же не смог, не справился, неудачник. Гребаный со…

- Прекрати! Хватит! – визгливый, мерзкий голос перекрывает звук моих слов. Они тонут в нем, ломают мою концентрацию. Ладно… почти ломают. Я выдыхаю, еще туже обхватываю скользкое запястье, снова сосредотачиваюсь, отсекаю…

Какие-то странные, лишние, неуместные звуки сзади.

…все лишнее.

- Неудачник, слабак. Мать подвел, сестру, - я тяну, тяну. Как же тяжело, как же хочется просто высосать его. - Им стыдно за тебя, они не говорят о тебе, не помнят. Ты всех подвел. А обещал отцу… Обещал ведь, на могиле клялся. Лжец, Ариз! Слабак, Ариз.

Он дергается отчаянно и зло, яростнее в тысячу раз, чем до этого. И оковы гнилого тела рвутся. Мужчина бросается на меня, в меня. Валит на землю, навзничь. Рычит в лицо. Не похож на человека. Просто сгусток темной дряни. Не такой, как у Киры. Ее дрянь – мертвая… То есть… Не знаю, не такая, как эта. Эта живая. В ней есть начало и конец. Дно и верх. В той – пустота.

Я скалюсь, расслабляюсь.

- А-а-ари-и-из, - тяну на выдохе и пью.

Пью это дерьмо, все еще сжимая в руке запястье.

Огромными глотками, торопливо, судорожно, давясь. Пропускаю через себя, чтобы освободить. Оно горячее, густое, воняет гнилью и сырой землей. Я чувствую все то, что чувствовал мужчина, когда умирал. Чувствую, как комья земли забивают нос, рот, как лезут в горло, как сдавливают, разрывают на кровавые ошметки легкие, дерут болезненно тонкими иголками грудь.

Это так страшно. Очень страшно. И глаза ничего не видят, и уши ничего не слышат. Меньше секунды… А потом я слышу, как рядом копошатся черви. Жирные, слепые черви.

Задыхаться в земле. Не иметь возможности пошевелиться, напрягать все тело, но не суметь ничего.

Это так больно. Очень больно.

Мне хочется прекратить, перестать глотать, но голод не позволяет, инстинкты не дают. Я все еще очень голодна. Невероятно.

Я только начала, поэтому продолжаю тянуть в себя.

Задыхаясь, ощущая вкус земли во рту, ее скрип на зубах, ее тяжесть на теле. На руках, ногах, груди. Особенно на груди. Там тяжелее всего.

Я глотаю, глотаю, глотаю… Бесконечность, вечность.

И чем больше я глотаю, чем четче и ярче становятся картинки воспоминаний, тем меньше меня трясет, тем тише и глуше голод, терзающий каждую клетку внутри.

Ярость души уже не обжигает, не клокочет, просто тихо скребется и царапается. Душа открывается. Теперь в Аризе только его пороки, слабости и грехи. Только его проступки и ошибки. Только его жизнь и только за нее он будет отвечать. Не за смерть.

Спустя еще какое-то время я даже могу сесть.

Тяжело поднимаюсь, открываю глаза. Почти раздавленная.

Осталось всего несколько глотков.

Ариз передо мной теперь. Больше не давит на грудь, не наваливается, не душит. Задохнуться – очень плохая смерть.

Я вижу его, смотрю на него. Красивая, сильная душа, мне нравится на нее смотреть. Только напряженная и настороженная. Люди…

«Я наврала. Все придумала. Они помнят тебя и думают о тебе, очень волнуются и гордятся. У них все будет… – я осекаюсь, потому что не могу ему соврать, я вообще не могу соврать. Не только ему, я никогда не вру. – На самом деле, я не знаю, как все у них будет. На самом деле, думаю, что так, как было с тобой, уже не будет никогда. Но… ты должен уходить, понимаешь? Тебе давно пора было уйти».

Мужчина качает головой.

«Я… они узнают про тебя, не будут больше ждать, хорошо? Наверное, постараются жить дальше. А тебе пора, Ариз».

Он немного расслабляется, и мне удается забрать остатки того гнилого, что осталось. У него чуть дрожат уголки губ, распрямляются брови, когда я вычерпываю жалкие крохи былой ненависти.

На мужчине джинсы, старые кроссовки и ветровка. Открытое простое лицо, красивые глаза. Он очень худой.

«Извини за те слова, что были в начале».

Ариз хранит молчание, смотрит на меня внимательно, изучает, ощущает…


- Кто ты? – спрашивает наконец.

- Пришла помочь тебе, - говорю осторожно. Голос, как у туберкулезника: низкий, хриплый. - Видишь что-нибудь? Чувствуешь?

Он застывает на миг, прикрывает глаза, немного наклоняет голову вперед.

- Ты… Да, я чувствую, - говорит с акцентом. С сильным акцентом. Волнуется. Очень волнуется.

- Все будет, - подталкиваю. – Иди.

Душа колеблется. Недолго и все же, а потом все-таки поднимается, дергается и медленно теряет краски, дрожит, как туман.

Секунда, две, три.

И Ариз исчезает.

- Ну вот и чудненько, - бормочу и наконец-то заставляю себя разжать пальцы, осознать окружающее пространство и действительность.

А действительность…

Ну-у-у, первый урок вышел жестче, чем я думала. Только… Он еще не закончен. А меня непередаваемо тошнит. Тошнит так, что…

В общем, я успеваю встать и отойти всего на пару шагов, а потом… Ни в чем себе не отказываю. Меня рвет багряно-рыжими сгустками. Рвет долго, от души. Выворачивая наизнанку. Рвет тем, что я забрала из Ариза. Во рту мерзко, в голове – пусто.

Всхлипывания Бемби энтузиазма не добавляют, взгляд, брошенный на часы, – тоже. Я адски опаздываю.

И буро-рыжая муть льется из меня и тут же исчезает, ну… потому что вот так, потому что она – энергия. Плохая, мутная, испорченная, но все же энергия.

Когда я все-таки выпрямляюсь, Бемби все еще всхлипывает, почти повиснув на руке Шелкопряда, вцепившись в его предплечье, как собака в кость. Саперная лопатка воткнута в землю у его ног.

Немного ведет, когда я делаю первые несколько шагов, ведет чуть сильнее, когда наклоняюсь, чтобы поднять инструмент.

Зарецкий ничего не говорит, не двигается, лицо – нечитаемое абсолютно.

Я вдыхаю полной грудью, с наслаждением. Пахнет лесом и сыростью, дождем.

- В общем, как-то так, Бемби, - пожимаю плечами. – Подумай, надо ли оно тебе.

Девчонка на меня не смотрит, вздрагивает от звука голоса и прячет лицо.

- Эли…

- Сам ей все объяснишь, - пожимаю плечами. – У меня еще сегодня дела. В «Безнадеге» в том числе.

Он смотрит хмуро и почему-то очень серьезно. Мне не нравится этот его серьезный взгляд. Зарецкий… Вызывает во мне слишком много противоречивых мыслей и желаний. Хочется так же, как Бемби, уткнуться в него, хочется вдохнуть его запах, чтобы прогнать из мыслей Ариза, и хочется съездить ему по морде, чтобы стравить энергию. Желательно лопаткой съездить, от души.

Но я только крепче сжимаю рукоятку и разворачиваюсь, чтобы уйти.

Я действительно опаздываю.

- Я никогда не стану такой, как ты, - давясь рыданиями, бросает мне в спину Варя.

- Заткнись, Кукла, - беззлобно одергивает девчонку Шелкопряд, и я ощущаю его взгляд, сверлящий мою спину. Все такой же внимательный. От этого взгляда холодок бежит по позвоночнику.

Кто ж ты, мать твою, такой, Аарон Зарецкий?

К ребятам я все-таки опаздываю, потому что заскакиваю домой, чтобы принять душ переодеться и, услышав уже на пороге, недовольное «мя», вспомнить, что кота надо покормить. Именно из-за него я и опаздываю.

Но мы сегодня неполным составом, только Стас, я, Ромка, и Илья ибо в «Безнадегу» полным составом нельзя. Все-таки бар для иных не место для людей. Ребята рады меня видеть, я… наверное, рада видеть их. Понять сложно, потому что из-за проглоченного во мне все еще кипит энергия. Меня штырит, как наркошу со стажем и сбросить это полностью за те четыре часа, что у нас есть не получается.

В «Безнадегу» я приезжаю все еще на взводе и пока ребята настраиваются на сцене, заказываю у Вэла лавандовый раф и чипсы с мороженным. Меня расслабляет буквально с первым же глотком. Отпускают напряжение и мысли о мужчине, чью душу я извлекла несколько часов назад. «Безнадега» убаюкивает. Даже несмотря на то, что в зале сегодня битком, и шум голосов похож на гудение в сточных трубах.

Зарецкого не видно и Бемби тоже.

Возможно, к лучшему. Эти полчаса, что я провожу в условном одиночестве с кофе и чипсами за барной стойкой возвращают на мои губы легкую улыбку и привычное настроение «на-все-положить».

Все-таки не нужна нам была сегодня эта репетиция, «Безнадега» своими звуками, запахами, сквозняком в спину и потемневшими от времени стенами обещает чистую импровизацию.

Я беру у бармена бутылку воды и поднимаюсь на сцену, увидев кивок Ромки в отражении зеркальной стены за стойкой.

Сцена здесь такая же, как и сам бар – ламповая. Маленькая, полукруглая из темных досок, что слегка пружинят под ногами, уютно пружинят, мягко, немного поскрипывают. Места едва хватает на всех. Своим плечом я почти качаюсь Стаса, когда встаю рядом. Но от этого веет чем-то таким… Своим…

- Ну наконец-то, - фыркает парень, садясь за свои клавиши. – Ты вернулась. Я уж думал, что придется тебя напоить, чтобы расслабить, - он нервно тянется к бабочке у горла, разминает длинные пальцы.