Автономное плавание[=В третью стражу]

Визиты в отчий дом, как отчетливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины. Единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не «духом свободного предпринимательства» и рабочим потом гордо несомого через века и пространства «бремени белого человека», а застарелым снобизмом, болезненным декадансом и еще чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, вроде запаха тлена на старом кладбище. Или вот еще одна аналогия. Это как утром в борделе после «набега» молодых студиозусов из «приличных» семейств, позволявших себе ночью с «красотками Молли и Джуди» то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым – как правило, хоть и не всегда – служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слезы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И еще запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого еще более притягательная порочность. Но Лондон – к добру или нет – уже позади…

Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, казались настолько плотными и почти осязаемыми, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине проселка, на полпути к дому, и спуститься к реке. Позднее январское утро потихоньку вступало в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, издали – черная и оттого кажущаяся безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну – к поверхности выходила кормиться рыба.

«Здесь должна водиться форель, – „вспомнил“ Матвеев, – и достаточно крупная, фунтов до пяти».

Невидимая, она обозначала свое присутствие то небольшим воздушным пузырем, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и речная гладь перестала подавать признаки жизни.

«Форель – очень пугливая рыба. Она обостренно реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют, – вспомнил он свой несостоявшийся „побег“. – Туго у нас с инстинктом самосохранения… Особенно у некоторых».

Пришедшая незваной мысль о рыбалке оказалась, впрочем, весьма полезна и с практической точки зрения. Она сработала как «общий наркоз» – Степан Матвеев на время как бы отодвинулся и со стороны наблюдал за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. «Эффективность» данной тактики трудно переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла.

«С мамой? Или с матерью? – мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: – Об этом я подумаю завтра», – твердо решил он и окончательно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны волновать совсем другие вопросы, ведь он вернулся «домой», но чей это дом?

К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый – сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской морской пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра – человеческое управляло лошадиным…

«Тьфу!» – чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось…

«Что получилось! Но хотя бы забавно».

Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала «лошадиная», – «ну что ты будешь с этим делать!!» – то есть «гринвудовская» составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски – еще из довоенных, то есть до Первой мировой войны сделанных – отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом нечто: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью в полсотни градусов, кубинская сигара в зубах и неторопливо – в лучших английских традициях – текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

«А ведь она не старая… – неожиданно сообразил Матвеев. – Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!»

Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс случившегося со Степаном, со всеми ними.

Только оставшись один, Матвеев позволил себе несколько расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память – это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, есть с чем, и знакомство это очень даже приятно. Рапиры и боксерские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Все это естественно и вполне ожидаемо, и приятно узнаваемо, – руки сами отреагировали на присутствие «старых друзей», и Степан мышцами почувствовал, что может врезать так, что никому мало не покажется. А такое умение, надо отметить, в нервной жизни «попаданца» дорого стоит.

«Так, а это у нас что? – Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся – все-таки он был крупноват для изысков старой английской архитектуры – в смежное помещение. – Ух ты!»

Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала еще одну сторону жизни «реципиента», доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически, а помещение было более чем типичное для английского «замка» – оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку – любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет.

Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый возраст. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать при забросе нужную траекторию движения снасти. И никто из учеников, – к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, – на «сенсея» обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.

Тем более что здесь и сейчас все было иначе, чем там и тогда. Вместо привычного четырехколенного углепластикового удилища – шестигранный неразъемный бамбуковый «дрючок» с агатовыми кольцами, тяжелый как смертный грех и такой же неудобный. Впрочем, о неудобстве смертных грехов Матвееву размышлять как-то не приходилось, но факт – вместо выточенной из одного куска авиационного алюминия катушки «веса пера» в распоряжении рыболова-спортсмена имелась устрашающая на вид стальная конструкция, пригодная на первый взгляд разве что для забивания упаковочных гвоздей. Однако в этом случае сомнения оказались напрасными – катушка была не такой уж тяжелой, настроенной под нужную руку, и поражала плавностью хода, во все времена доступной лишь самым дорогим, штучным изделиям hand made, к тому же limited edition[43].

Лишь с мушками дело обстояло более чем грустно. Их попросту съела моль, неизвестно как пробравшаяся в коробку из красного дерева с пробковыми вставками для крючков. Вместо маленьких шедевров из меха, перьев и шелковой нити, на оголившихся крючках висели неопрятные комочки грязно-серого цвета – следы пиршества личинок зловредного и вездесущего вредителя.

С ужасом, в ожидании такого же разорения, Степан открыл ящик с инструментами и материалами для вязания мушек. И велика же, без преувеличения, была его радость, когда обнаружил, что моль не добралась до самого «вкусного», – с ее, моли, точки зрения, – бумажных пакетиков с мехом косули, зайца, медведя и барсука и тщательно обернутых в тонкое полотно петушиных, фазаньих и павлиньих перьев. На отдельной подставке – стройные ряды нанизанных на деревянные оси катушек с монтажными нитями, пропитанными клейким воском, и разноцветьем шелковой ровницы. Аккуратно разложенные по размерам и видам крючки лишь разожгли аппетит «нового Али-Бабы» – обладателя нечаянных сокровищ. Захотелось прямо сейчас собрать тиски, заправить нить в бобинодержатель и связать что-нибудь этакое…

Степану, дорвавшемуся до любимого занятия, потребовалось всего три часа, чтобы в коробке, взамен павших в «неравном бою» с молью сухих мушек, ровными рядами выстроились несколько десятков вполне приличных и даже похожих на живые имитаций разнообразных мелких насекомых и беспозвоночных обитателей речных вод. Возникшее неожиданно препятствие в виде отсутствия тонкой полимерной пленки для создания подобия хитинового панциря было благополучно разрешено, но стоило «жизни» упаковке отличных американских одноразовых кондомов из натурального латекса. Ожидаемый результат, в некоторых случаях обещавший удовольствие, вполне сравнимое с сексуальным, того стоил.

Следующим шагом после подготовки снасти стала проверка экипировки. В шкафу, в той же комнате, обнаружились вполне современные высокие рыболовные сапоги, удобная непромокаемая куртка с капюшоном и множеством карманов и даже специальная шляпа с лентой из стриженой овчины для крепления мушек. В углу шкафа нашлась корзина для рыбы, вызвавшая своим изяществом неподдельное восхищение Матвеева, и короткий подсачек с мягкой сеткой в бамбуковой раме. Конечно, вместо сапог лучше бы нашелся «забродный» комбинезон и ботинки на войлочной подошве, да и складной посох не помешал бы, но «за неимением горничной…». В смысле – сойдет и это. Привередничать не стоило, ведь Гринвуд мог оказаться и поклонником охоты – «помешательства буйного, но излечимого».

От размышлений о причудах общих увлечений Степана отвлек мажордом, пригласивший «молодого господина» к обеду. Скрепя сердце Матвеев оторвался от созерцания снастей, переоделся для семейной трапезы и снова «выпустил на волю» старину Майкла. А переполненному впечатлениями разуму Степана нужно было дать отдых…





* * *


Ловля форели на искусственную мушку ранним утром на реке достойна высокохудожественных описаний. Есть в этом процессе много возвышенного и поэтичного. Если, конечно, это происходит не в январе и не в Британии.

Вы когда-нибудь пробовали, стоя почти по пояс в быстротекущей и чертовски холодной воде, привязывать тонкую леску к миниатюрному крючку, одновременно удерживая от падения в воду длинное удилище с тяжелой катушкой в самой нижней точке рукояти? Тот, кто хоть раз это проделал, да еще на промозглом январском ветру, поймет, а остальным придется поверить: рыбная ловля в таких обстоятельствах – исключительно душеспасительное занятие, воспитывающее поистине христианскую кротость и смирение.

Но охота пуще неволи. Заработав за первый час несколько осторожных «потычек» – казалось, рыба просто играет с мушкой – и поймав всего две мелкие форельки с подростковыми полосками у хвостового плавника, Степан сместился вверх по течению, поближе к нависшим над водой кустам – более перспективным с его точки зрения – и решил поменять тактику.

«Поменять тактику! Вполне своевременная мысль, – усмехнулся он, – с учетом гладкого, ну, почти, периода адаптации к новому телу и новому миру. Можно сказать, обжился. А дальше что? Попробовать снова по совету друзей рвануть за океан? Просто так и насовсем? Ну, пожалуй, как разведчик я здесь немного стою, хоть и допущен в круги, еще меньше стою как журналист. Таких, как я, даже и без самоуничижения – в базарный день за фартинг дюжину купить можно, хотя теперь с послезнанием в рукаве вполне можно стать гуру журналистики и даже книжки начать писать. Но это все не то, потому что… потому что потому. Выйти на Кембриджскую пятерку? Пока они молодые и несмышленые. Так и представляю себе „Нерушимый союз“ коммунистов и педерастов… Сладкая парочка – Гай Берджесс и Коленька Ежов[44]. Тьфу, пакость! Прищемить бы им яйца, чтоб не мешали. Во всех смыслах. Но как?»

Забросить мушку под «перспективный» куст никак не получалось. Нужно было что-то менять. Обычный заброс над головой не давал точности, кольцевой – проигрывал в дальности. Вариант выхода, как обычно, нашелся сам собой.

Нимфа легла точно чуть выше куста по течению. Выбрав слабину шнура и заглубив муху, Матвеев на мгновение весь превратился во внимание. Все чувства сконцентрировались в кончиках пальцев левой руки, контролирующих перемещение приманки у дна. Резкий рывок обжег пальцы.

«Клюнула! А ну-ка иди сюда, милая. Иди сюда, хорошая моя рыбонька!»

Следующие несколько минут превратились в плавное «перетягивание каната», то есть шнура, между форелью и человеком. Рыба постепенно сдавалась. И вот уже над водой – радужное тело, усыпанное разноцветными пятнами. Лучи теперь совсем кстати выглянувшего солнца наполнили картину такими яркими красками, что Степан невольно затаил дыхание. Ради этого стоило жить.

Заведя в подсачек изрядно уставшую форель, Матвеев освободил ее от крючка и, придерживая за основание хвостового плавника, медленно отпустил. Такую красоту нельзя убивать, ею можно только любоваться…

«А теперь можно и за рыбалку! – с этими словами Матвеев достал из нагрудного кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и залпом опрокинул почти треть восьмиунцевой емкости с ароматным бомбейским джином. – Какие к чертовой матери восемь унций! Нет, определенно этот аристократ меня с ума сведет. Четверть литра и никаких имперских пинт!»


Собрав прихваченный из дому складной парусиновый табурет, Степан с чувством удовлетворения сел, аккуратно извлек из специального кармана сигару в алюминиевом пенале. Со всеми полагающимися предосторожностями освободил от упаковки и карманной гильотинкой обрезал с нужной стороны.

«Ну, вот и отвел душу, – расслабившись на мгновение, сказал сам себе Степан, – теперь бы в баньку да по девкам. О! – даже удивился он своим мыслям. – Девок захотел, старый хрен? А вовсе и не старый, – он мысленно показал самому себе язык, – а вовсе даже и молодой! Три часа физкультуры с удочкой по самое „ой боюсь“ в воде и ничего! Как огурчик. Хорошо, что джин догадался взять, а то бы точно был как огурец – такой же зеленый и пупырчатый».

Глотнув – для профилактики простудных заболеваний – ароматно-обжигающей влаги, Матвеев с наслаждением пыхнул пару раз сигарой, выпрямив спину и расправив плечи, блаженно прислушался к звукам окружающей природы.

Однако насладиться покоем и одиночеством Степану удалось всего лишь несколько минут. Со стороны дороги послышался шум работающего автомобильного двигателя. Звук приближался как неизбежность индустриальной фазы цивилизации. Матвеев не стал оглядываться, ибо по характерной тональности производимого двигателем «чихания» понял, что едет нечто скромно-маломощное, какая-то местная разновидность «жестяной Лиззи». «Друзья», а равно и возможные «враги» баронета Майкла Гринвуда по статусу не могли использовать такие «тарахтелки» в качестве средства передвижения. Во всяком случае, не в Метрополии.

Водитель, не заглушив мотора, остановил авто на дороге прямо за спиной Матвеева. Хлопнула дверца, и чуть хрипловатый, низкий женский голос произнес, растягивая гласные:

– Эй, мистер! Не подскажете, как добраться до ближайшего мотеля? – Тут уж хочешь не хочешь, но Степану пришлось встать с насиженного и такого уютного места и повернуться к нарушительнице его одиночества.

«Раз уж леди, – судя по акценту, – пересекла за каким-то чертом океан, то было бы невежливо оставить ее без помощи в добром десятке миль от ближайшей гостиницы, – подумал он и буквально остолбенел. – Вот так номер!»

Перед ним стояла высокая и белокожая на грани болезненности брюнетка в длинном черном плаще и широкополой иссиня-черной шляпе. «Готичный» образ незнакомки с подстриженной по французской моде прямой низкой челкой и длинными пушистыми ресницами удачно дополняла карминовая помада на тонких, но в то же время чувственных губах.

– Эй, мистер! Я к вам обращаюсь! – брюнетка нарушила неловкую паузу первой. – У вас такое лицо, как будто я – привидение вашего любимого, но давно сдохшего кота. К тому же говорящее…

– Простите, сударыня, задумался. Виноват. Позвольте представиться: Майкл Гринвуд, баронет. Еще раз простите за невежливость по отношению к вам.

– О’кей, не стоит извинений. Просто у вас было такое смешное лицо, – тут брюнетка улыбнулась, буквально на секунду обнажив ровные, рафинадной белизны зубы, – что я подумала… впрочем, что подумала, то уже сказала. А вы и вправду настоящий баронет? А где ваш замок? Я так обожаю старинные замки, в них столько всего интересного! Ой, простите, совсем заболтала вас. Меня зовут Мортиция… – она протянула руку в перчатке, и Степан склонился над ней, обозначая поцелуй. – Странное имя, причуда родителей, но я привыкла. Можете звать меня просто Морти.

– Очень приятно, – ответил на любезность дамы Матвеев, – тогда и вы, пожалуйста, зовите меня Майклом.

– О’кей. А вот ту пухлую соню в машине зовут Марджори. – Морти махнула рукой в сторону дороги, и Степан наконец-то увидел, что в авто есть еще кто-то. На левом переднем сиденье дремала пышная невысокая блондинка в ярко-зеленом пальто. Небрежно повязанный вокруг головы платок прикрывал необычно высокую прическу, а из-под распахнутого воротника виднелись крупные алые бусы.

– Бедняжка недавно потеряла мужа. Он был на редкость никчемный тип. Единственное, что в нем было выдающегося, так это звучное имя. Все время забываю… он что-то перепутал, работая на химическом заводе, или закурил в неположенном месте. В результате Мардж теперь – безутешная вдова.

– А вы? – ненароком поинтересовался у поразившей его воображение брюнетки Матвеев. – Замужем?

– Да, замужем, но все равно что вдова, – тут Морти глубоко вздохнула, и уголки ее синих глаз слегка увлажнились. – Когда выскакивала за своего благоверного, тетушка моя все твердила: «Лучшего мужа тебе и не найти! Слепой, богатый, сокровище, а не муж!» – Мышь старая! Скоро десять лет, а он все никак концы не отдаст. Одно хорошо – не ревнив и не скуп…

Дальнейшее описание горькой судьбы Морти было прервано пробуждением Мардж.

– Honey![45] Где это мы? А где мотель? О, какой красавчик! Привет, мистер! Как ваши дела?

– Мардж, познакомься, это мистер Майкл. Он баронет. – Майкл, это Мардж – моя единственная и лучшая подруга.

Ни с того ни с сего в голове Степана это представление трансформировалось в классическое «Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса», и ему стоило большого труда не засмеяться в голос.

Процесс знакомства и общения на проселочной дороге грозил затянуться, но Морти вовремя вспомнила, что они с Мардж с раннего утра ничего не ели и хотели бы поскорее добраться до какого-нибудь цивилизованного пристанища с ванной и приличным обедом. К удивлению Матвеева, на его гостеприимное предложение отрицательно отреагировала Марджори, заявив, что поместье, это, конечно, очень романтично, но ничто не заменит простого и незатейливого гостиничного уюта. И точка.

Забавные в своей непосредственности, американские леди быстро согласились с предложением «милого баронета Гринвуда» показать им дорогу до ближайшей приличной гостиницы и, в свою очередь, предложили сначала доставить его до ворот поместья со снастями. И подождать, пока он переоденется, согласившись на «это быстро» и посулив в пункте назначения угостить его милой беседой и рюмочкой «чего-нибудь горючего».

День обещал быть интересным. Более того, когда он перерос в интересную, во всех отношениях, ночь, Степан почему-то не удивился. У него даже не возникла мысль, а с чего это две милые незнакомки столь раскованно себя ведут? И попытку Майкла «встрять» с параноидальными воплями о возможной «медовой ловушке» Матвеев задавил в зародыше… иначе – какое удовольствие, если подозреваешь даже тех, с кем собрался переспать?

Через несколько рюмок бренди и одну сигару после обеда Мардж, сославшись на головную боль, удалилась отдохнуть в спальню гостиничного номера. Морти еще через несколько рюмок просто подошла вплотную к сидевшему в кресле Матвееву и посмотрела на него такими глазами, что Степан без лишних вопросов привлек ее к себе, посадил на колени и начал познавательный процесс изучения нового женского тела органолептическими методами, совмещая его с экскурсом в женский повседневный костюм середины тридцатых годов двадцатого века.

Сказать, что процесс углубления знакомства стал обоюдным, значит, не сказать почти ничего. Когда через двадцать минут Мортиция со сладостными стонами уже равномерно раскачивалась, перегнувшись через спинку кресла и угрожая его целостности, открылась дверь и вошла полуобнаженная Марджори. Степан не готовился к такому повороту событий, но встретил его с достоинством и невозмутимостью потомственного аристократа.

Дальнейшие несколько часов слились и сплелись, как тела на широкой постели в спальне, в чередовании стонов и влажных касаний возбужденной плоти всех троих участников столь увлекательного процесса. Если профессора Матвеева что-то и могло удивить, то Майкла Гринвуда вряд ли. Мысли о «шпионках с крепким телом» оставил даже он, полностью отдавшись происходящему.

Мардж и Морти менялись ролями, помогая друг другу ощутить всю проникновенность момента, не забывая при этом и о своем британском знакомом. Казалось, счастье – оно для всех, и никто не уйдет обиженным…

Напоследок, выпив пару бутылок шампанского, они сыграли в «злую госпожу, развратную горничную и веселого молочника», причем Матвееву еле-еле удалось отказаться от роли злой госпожи, потратив на это массу усилий, ироничного красноречия и развеяв попутно миф о некоторых, не вполне естественных с его точки зрения, наклонностях местной аристократии.

«Укатали сивку крутые телки, – не без удовлетворения подумал он на следующее утро, лениво потягиваясь в постели. – Зато спермотоксикоза не будет. Теперь действительно можно вернуться к нашим мелким и кривоногим баранам. Как это я придумал вчера? Красные и голубые? А что, это идея! Если не выгорит, то хотя бы дверью хлопну перед тем как „в тину“ уйти. Громко. На всю Европу».





* * *


«Джентльмены чужих писем не читают… – заезженная до стирания смысла сентенция крепко засела в голове Матвеева. Ее нужно было перебить чем-то не менее сильным, драматизировать, в крайнем случае довести до абсурда. – Джентльмены чужих писем не читают. Угу. Они их пишут…»

Два дня назад все было замечательно: возвращение к родным букам, рыбалка, чудесная ночь с Морти и Мардж, снова возвращение в поместье. Слегка ощипанный, но непобежденный, Степан смог даже выдержать полный укора материнский взгляд.

«Конечно же, ей все уже доложили, – думал он, улыбаясь без тени раскаяния, как довольный мартовский кот. – Неудивительно. Мы своими воплями мешали спать не только одной провинциальной гостинице, а, пожалуй, целому кварталу. Ну и пусть. Я уже не мальчишка. Я вполне самостоятельный человек с профессией и положением в обществе и могу себе позволить многое… Кто? – Матвеев чуть не поперхнулся, и хорошо, что в этот момент рядом уже никого не было. – Стоп! Откуда эти мысли… Риторический вопрос, – конечно же от „реципиента“. Живучий, за-р-раза. С этим „партизаном“ надо что-то делать, а то ненароком в дурку загреметь можно».

«Принять ванну, выпить чашечку кофе, что еще нужно молодому аристократу? – Настроение Степана, без всякого сомнения, было сегодня на подъеме. – Да и старому профессору водно-гигиенические процедуры не помешают. Тем более что в ванной, в нерушимом законном одиночестве, можно подумать… А это что у нас? Радиоприемник? Очень похож на небольшое надгробие. И его прихвачу, розетка вроде была, какая же ты тяжелая, ламповая, блин, техника. Новости послушаю, заодно и помоюсь… Хе-хе».

Мягко засветилась круглая шкала настройки, по которой вполне можно было изучать географию «цивилизованного» мира.