Алая гроздь турмалина
Часть 9 из 26 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она действительно его ждала, по крайней мере, дверь открыла совершенно голой, взвизгнула от радости, повисла на шее, обхватив руками и ногами. Пришлось подхватить ее под довольно фактурную попку, чтобы не упала. Проявленная бурная радость не была искренней, встроенный в Дмитрия локатор фиксировал это совершенно четко. Но, как известно, если ты вступил в игру, правил которой не знаешь, играй по привычным для тебя. Есть хотелось ужасно, но правила игры этого не предполагали, поэтому, поддерживая висящий на нем ценный груз, Дмитрий зашагал в сторону спальни.
Все было «весомо, грубо, зримо», на остальное не имелось никакого желания, да и сценарий «истомившегося от разлуки» Макарова этого не предусматривал.
– Ты та-ак соску-учился? – спросила Коко.
Она выглядела растерянной, потому что в прошлый раз Дмитрий был совсем не таким. Он зло усмехнулся про себя: она еще даже не подозревала, каким именно он может быть, если его разозлить.
– Кать, давай поедим, – попросил он, не отвечая на вопрос. – Ты еду заказала?
– Да-да, – торопливо ответила она, – все на кухне.
Не утруждая себя одеванием, Дмитрий прошел на кухню, где обнаружил красиво накрытый стол. Даже свечи были, в летнюю-то жару! Сценарий, да. На ужин уставшему после пяти часов за рулем мужчине предлагался салат из киноа. Две столовые ложки новомодной крупы, мелко порезанная редиска, огурец, авокадо, успевший размокнуть за время постельных утех салат и три помидорки черри. Ну да, ну да.
– Кать, а мяса нет? – спросил Дмитрий. Голос его звучал жалобно, и он снова рассердился и на себя, и на нее.
– Мяса-а-а? – удивилась любовница.
Она стояла в дверях, позволяя вечерним солнечным лучам пронизывать ее тонкий, совершенно прозрачный пеньюар. Хороша чертовка, что тут еще скажешь. Если бы не нынешняя непонятная ситуация, то Дмитрий Макаров, которым он был трое суток назад, изошел бы на слюни. Нынешний же смотрел холодно, оценивающе. Внутренние сирены не гудели, а выли. Неспроста ему подвернулась эта красотка, ой неспроста!
– Какое же мясо на ночь, Димочка? – спросила она. – Это вредно. Если хочешь, давай в ресторан съездим, а потом вернемся и… повторим, – последнее слово она произнесла с некоторой заминкой, и он опять внутренне усмехнулся.
– Кать, я ночевать у тебя не буду, – сообщил он и вышел из кухни, обойдя ее в дверях как неодушевленный предмет. Вернулся в спальню, принялся быстро одеваться. – Я домой поеду.
– Из-за того, что у меня мяса нет?
– Из-за того, что я предпочитаю ночевать в своей постели.
– Но в прошлый раз…
– Прошлый раз был исключением, больше не повторится.
– А я думала, ты останешься, расскажешь мне про свою работу…
– Зачем тебе моя работа, Кать? – он взял ее за плечи, хорошенько встряхнул, так, что голова мотнулась на изящной длинной шее и зубы клацнули. Кажется, ему удалось ее напугать.
– Дим, ты чего? – спросила она и высвободилась из ее рук. – Мне просто интересна твоя жизнь. Ты так помешан на твоей работе, и мне казалось, что ты готов говорить только о ней. Не считая мяса, разумеется. Это нормально, когда люди разговаривают после секса.
– Нормально, да, – согласился он, – ладно, Кать, в следующий раз обязательно поговорим, я тебе обещаю. А в работе моей нет ничего интересного для такой возвышенной красавицы как ты. Кирпич, бетон, анкеры, канелюры, авторский надзор.
На последних словах перед глазами встал изящный облик персоны, осуществляющей этот самый надзор, и он помотал головой, чтобы его изгнать. Не к месту тут была эта персона, совсем не к месту!
– В следующий раз, – Коко выпятила пухлые губки, форму им придавал очень хороший косметолог, это точно, – это же прекрасно, что он будет. Хорошо, Димочка, я подожду. Понимаю, ты просто сегодня устал и тебе нужно выспаться. И да, я обещаю, что в следующий раз закажу мясо.
– Или рыбу, – кивнул Дмитрий.
Вот сейчас он понял, что действительно устал, так, что даже есть расхотелось. И зачем он вообще сегодня сюда приехал? Клюнув Коко в щеку, предпочтя не заметить вытянутых трубочкой для поцелуя пухлых губ «а-ля утенок Дональд», он выскочил из квартиры, покосился на пугающий своей ненадежностью лифт, представил перспективу заточения в нем, содрогнулся и сбежал вниз по лестнице, чувствуя себя как человек, который только что отработал обязательную программу.
По пустым вечерним улицам он доехал до дома за двадцать минут. Загнал машину за ворота, вылез, вдохнув всей грудью наполненный ароматами летнего разнотравья воздух, какой был только за городом. Именно из-за этих ароматов весной и летом, ярких, радующих глаз красок осенью и нетронутой, слепящей белизны снега зимой он и выстроил дом именно здесь, сознательно отказавшись от преимуществ городской жизни, близости магазинов, ресторанов и никогда не затихающей суеты хоть и небольшого, но все-таки «полиса», пусть и без приставки мега. Работать в городе он мог, жить – нет.
Дом встретил его тишиной и прохладой, впрочем, как всегда. Выстроенный по проекту очень хорошего архитектора, он не требовал кондиционирования воздуха даже в очень сильную жару. Нет, кондиционеры в нем установлены, конечно, вот только за те пять лет, что Дмитрий здесь жил, включал он их, от силы, три раза. Воздух в доме был «живой», пахло все тем же разнотравьем, и немного рекой, которая была неподалеку.
Дмитрий переоделся в широкие полотняные штаны, подвернул брючины, быстро пожарил себе стейк, нарезал помидоров и черного хлеба, уселся на крыльце, как был, босиком и без майки, сделал глоток сухого вина из пузатого бокала, на мгновение закрыл глаза. Хорошо-то как, господи!
Впервые за последние три дня он позволил себе расслабиться, чувствуя, как напряжение стекает по позвоночнику, одеревеневшие мышцы становятся мягкими, а голова чуть звенящей от чувства покоя. Что бы ни готовил завтрашний день, сегодняшний заканчивался, и ничего плохого в нем не произошло. С тем, что случится завтра, он обязательно разберется, в этом Дмитрий был совершенно уверен.
* * *
1825 год
Рубин Цезаря не принес ему счастья. Впрочем, с той минуты, как Александр Штольцен взял его в руки, он был совершенно уверен, что так и будет. От этого камня исходила такая мощная волна дьявольского искушения, что Александр Францевич даже не пытался противостоять соблазну.
Он вспоминал строки из письма мужа своей сестры, человека, честь которого ни разу не была подвергнута сомнению – за всю жизнь он совершил только один бесчестный поступок: спрятал рубин, оброненный императрицей, и никому про это не сказал. Когда он прочитал письмо, у Александра Францевича еще оставалось удивление, что его зять Карл Иванович фон Гессен мог поступить столь опрометчиво. Но после двух лет мучений, которые терзали его самого до того, как он все-таки решился проверить тайник, и момента, когда розоватый отсвет камня упал на его ладонь, Александр Францевич ничему уже не поражался.
Устоять перед магией рубина Цезаря было невозможно. Принеся его домой с бала у Мятлевых, Штольцен никому не сказал ни слова. Конечно, его сестра Елизавета Францевна была в курсе того, зачем они поехали к Мятлевым, и по возвращении с бала спросила, смог ли ее брат проверить тайник. На этот вопрос он даже ответил положительно. Но вот в главном – солгал.
– Тайник в печи действительно есть, – сказал он сестре, – только он пуст. Нет там никакого рубина, Лизонька. То ли за столько лет его нашли, то ли твой муж, царствие ему небесное, перед смертью был так душевно нездоров, что просто-напросто выдумал всю эту скверную историю.
– Ну, как же выдумал, если тайник действительно есть, – заволновалась Елизавета Францевна. – Откуда бы Карлуша мог про это знать, если бы вся описанная им история не имела место быть на самом деле?
– Лизонька, почти пятьдесят лет прошло, – тусклым, совсем больным голосом сказал Александр Францевич. Его по-прежнему познабливало, видимо, от пережитого душевного волнения. Камень в кармане сюртука жег кожу через несколько слоев одежды. Ему ужасно хотелось вытащить его, чтобы снова полюбоваться на кровавый отсвет, но при сестре было нельзя, и он нервничал, желая выпроводить ее из комнаты поскорее. – Даже если Карл Иванович написал правду, и рубин действительно был, то за такое количество времени с ним могло случиться все, что угодно.
– Сашенька, но как же так, я, признаться, рассчитывала на этот клад, – Елизавета Францевна чуть не плакала. – После смерти Карлуши дела мои сильно расстроены.
– Лизонька, что ты говоришь, как можно вообще рассчитывать на какой-то эфемерный камень, которого, может, и не существовало никогда? Карл Иванович был не в себе перед смертью, видное ли дело – руки на себя наложить! Успокойся, дорогая. Ты – моя сестра, я не дам тебе пойти по миру, но и траты свои умерить надо. Жить сообразно твоему бедственному положению. Нет никакого камня в печи, а значит, и думать про него забудь.
На следующий же день Александр Францевич уехал домой. Рубин Цезаря он, разумеется, увез с собой, чтобы на досуге как следует обдумать, как с ним поступить. То, что обнародовать камень он не сможет, понятно. За полвека утихнувшая шумиха вокруг пропавшего раритета императрицы неминуемо поднялась бы снова, привлекая к персоне Александра Штольцена избыточное внимание. Камень отберут, честное имя опозорят, – и его, и Карла Ивановича, – да и перед Елизаветой неудобно. Узнает, что брат ее обманул – проклянет.
Огромный рубин можно распилить и продать по частям. Это был самый разумный выход, но Александр Францевич никак не мог решиться. Прекрасный в своей цельности камень, принадлежащий когда-то римским легионерам и самому Цезарю, не заслуживал столь печальной участи. Вандалом Александр Францевич не был. Кроме того, сам факт, что он является тайным обладателем рубина, грел его душу, вводя в состояние непонятного экстаза, граничившего с обмороком. Каждый раз, когда Штольцен тайно доставал камень, чтобы полюбоваться им, ощутить на ладони вес, его переполнял такой безудержный восторг, что от него бросало сначала в жар, а потом в лютый холод. Нет, ни за какие деньги расстаться с камнем Штольцен бы не смог.
Подумав, как следует, он принял Соломоново, как ему казалось, решение. Рубиновый кулон держался на цепочке из мелких бриллиантов, перетершейся в одном месте под весом камня. Именно из-за этого императрице и не повезло его потерять. Бриллианты были мелкие и ничем не примечательные, однако денег, вырученных за продажу цепочки, хватило на то, чтобы построить себе новый дом на одной из центральных улиц их губернского города.
К моменту достройки дома Александр Францевич вышел в отставку по причине плохого здоровья и перевез семью в новый особняк, главной достопримечательностью которого были четыре изразцовые печи, сделанные в виде точных копий знаменитых печей в доме Мятлевых в Санкт-Петербурге.
В первой гостиной располагалась печь с античным воином, во второй гостей встречала танцовщица в развевающихся одеждах, в третьей на печи притулилась муза с лирой в руках, на четвертой – другой античный воин. Естественно, тайник над головой музы был сделан точно такой же, как у Мятлевых. И отмечен взявшимся по воле неизвестного архитектора знаком династии Палеологов, при нажатии на который срабатывала потайная пружина, приводящая в действие поворотный механизм.
После переезда именно в этот тайник Александр Францевич и поместил рубин Цезаря, о котором, кроме него, не знала ни одна живая душа. В гостиной перед камином Штольцен проводил все свободное время. Это было его место силы, где, сидя в кресле-качалке, он читал, бездумно смотрел в окно, или просто пытался согреть у протопленной печи постоянно стынущие руки и ноги.
Александр Францевич знал, что неизлечимо болен. Коварная болезнь, от которой кровь в буквальном смысле стыла в жилах, была наказанием за грехи, и он воспринимал ее постепенное наступление со смирением и без жалоб. Штольцен умирал. Единственный вопрос, который занимал его, заключался в том, что делать с камнем? Жена Александра Францевича была женщиной небольшого ума и смиренного нрава. В дела мужа она не вмешивалась никогда, и правды про хранящееся в доме несметное сокровище ее разум мог не выдержать.
Сыновья Штольценов служили в армии и к родителям приезжали нечасто, предпочитая проводить отпуска в столице. Написать сестре и во всем признаться? Похоже, это было единственным выходом, но решиться на подобное письмо Александр Францевич никак не мог.
Каждый день, просыпаясь, он давал себе слово, что сегодня обязательно сядет за составление этой непростой бумаги. Но утро переходило в день, который сменялся вечером, все больше стыли ноги и холодели руки, Александра Францевича, сидящего у жарко протопленной печи, сильнее бил озноб, но лист бумаги поверх толстой книги, лежащей на исхудавших, ставших совсем острыми коленях, оставался девственно чист. И перед тем, как с помощью верной жены перебраться из кресла в постель, он давал себе слово, что завтра письмо обязательно будет написано.
В один из особенно морозных вечеров декабря 1825 года жена Александра Францевича, придя в гостиную, чтобы проводить его в спальню, обнаружила мужа мертвым. Штольцен будто спал, склонив голову набок, выпавшее из рук перо валялось на полу, оставив на досках небольшую чернильную кляксу. На листе бумаги, тоже упавшем на пол, были накарябаны какие-то буквы. Подняв лист, госпожа Штольцен поднесла его к глазам. Неровным, изменившимся во время болезни почерком мужа на нем были написаны всего два слова: «Рубин Цезаря».
Глава пятая
Всю ночь Лена провертелась без сна, мучительно ожидая, когда наступит утро, и можно будет позвонить Дане, а еще лучше съездить. Паранойей она не страдала, но почему-то именно сейчас вдруг перестала доверять телефонам. Найденный в доме Яковлева камень грозил серьезными неприятностями, скорее, даже бедой. Лена была уверена, что именно он стал причиной смерти Петра Беспалова, а это означало только одно – за камнем охотятся очень серьезные люди. Его присутствие в доме не могло быть простым совпадением, а значит, стоило быть осторожнее.
Даня, которому она вчера рассказала все, как есть, без утайки, тоже отнесся к ситуации очень серьезно.
– Лена, ты понимаешь, что этот камень стоит целое состояние? – спросил он, блестя темными, похожими на маслины глазами. – Если ты права, и из-за него убили твоего шефа, то тебе может грозить опасность.
– Дань, – Лена привычно наклонилась, чтобы обнять друга детства за плечи, и поцеловала в мягкую щеку, – я ведь не маленькая, ты за меня не беспокойся. Никто, кроме тебя, не знает, что я нашла этот камень. А нашла я его только потому, что видела эмблему Палеологов раньше, в связи с Балуевским. Не думаю, что кто-то, кроме меня, мог бы это связать, да еще так быстро. Это была случайность, понимаешь?
– Вот и не говори никому. Совсем никому, поняла? И ты правильно сделала, что ко мне приехала.
– Дань, а к кому еще я могла приехать? – Лена рассмеялась. – Я больше не знаю специалистов такого уровня, как ты. А мне очень важно понять, что именно я нашла. Может, это просто стекляшка какая-то, и из-за нее нельзя пойти на убийство. А может, совсем наоборот. Вот я и хочу, чтобы ты установил, что это за камень, какова его примерная стоимость и откуда он мог взяться во вделанном в печь тайнике. Понимаешь, мне кажется, он очень старый.
– С учетом, что ты нашла его только потому, что увидела знак Палеологов, а он был вытатуирован на руке Виктора Балуевского, расстрелянного более восьмидесяти лет назад, то да, он точно очень старый. А судя по тонкости работы и всем этим дополнениям в виде эмалевых лепестков и золотых усиков, это не просто раритет, а произведение искусства. Навскидку я думаю, что история этого кулона насчитывает несколько веков как минимум. Когда посмотрю, скажу точнее.
– Спасибо, Дань, – Лена нагнулась к своему другу, передвигавшемуся на инвалидной коляске, опять поцеловала и взъерошила ежик волос на голове. – Мне неудобно совсем наглеть, но как быстро ты сможешь это сделать?
– Веревки из меня вьешь, – пробормотал Даня. – Приезжай завтра, обещаю, что сделаю все, что смогу. И еще, Лена, пожалуйста, когда я прошу никому про это не говорить, я имею в виду совсем никому.
– Да ладно, Данька, я же пообещала, – Лена обиженно выпятила нижнюю губу. – Да и кому мне рассказывать, только Шуре, а она в Сочи и приедет через три, точнее, уже два дня. Она заслужила отпуск и тревожить ее я не хочу. Так что, можешь быть уверен, что я не проболтаюсь.
– Шуре? Шуре можно, – милостиво разрешил Данька, – но пока и ей лучше не надо. Это хорошо, что она в отъезде.
С Даней Еропкиным Лена познакомилась, когда ему было четыре, а ей одиннадцать. У родителей тогда появились новые друзья – Ольга Тимофеевна и Павел Альбертович Еропкины. Ольга пришла работать в школу, где уже преподавала Ленина мама, а ее муж был ювелиром, одним из самых известных в городе, настоящим художником, из умелых рук которого выходили настоящие произведения искусства. Он участвовал в различных конкурсах, в том числе международных, и часто выигрывал.
Именно его руками был сделан удивительной красоты набор – кольцо и серьги с сапфирами, которые родители заказали Лене на окончание школы. Позже, когда она родила Митю, муж подарил ей подходящий именно к этому комплекту кулон, который тоже заказал у Павла Альбертовича. Лена тогда этот жест оценила.
Даня рос мальчиком болезненным и капризным. К примеру, аппетит у него был отвратительный, у Ольги Тимофеевны и ее мамы Анны Игнатьевны несколько часов уходило на то, чтобы заставить мальчика съесть хотя бы четыре ложки каши. Почему-то Лене удавалось его накормить без малейших проблем. Приезжая на дачу к Еропкиным, построенную на двух выкупленных и объединенных участках в маленьком поселке Излуки на окраине города, рядом со стенами древнего монастыря, она садилась за стол в летней беседке, брала ложку и начинала рассказывать какую-нибудь сказку, под которую маленький Даня только и успевал открывать рот.
Целая тарелка каши уходила минут за десять, не больше, и Ольга Тимофеевна с Анной Игнатьевной были готовы на все, лишь бы эта милая девочка приезжала к ним почаще. Беседины не возражали: проводить время на большом зеленом участке под тенистыми яблонями, бегать купаться на реку, излучина которой находилась как раз у поселка, под присмотром взрослых, дышать свежим воздухом, просыпаться под колокольный звон и объедаться ягодами с кустов было явно полезнее, чем оставаться летом в городской квартире.
Пару лет Лена практически проводила у Еропкиных на даче все лето, за исключением того месяца, на который родители в обязательном порядке вывозили ее на море. Так что Даня рос на ее глазах, считая кем-то вроде старшей сестры. Он действительно много болел. Даже летом ангина сменялась отитом, спустя две недели начинался насморк, чреватый гайморитом, два раза мальчик перенес воспаление легких, а в возрасте четырнадцати лет – остеомиелит, затронувший бедренную кость.
Лена тогда уже училась в институте, была погружена в круговерть первого в ее жизни любовного романа, к Еропкиным ездила лишь от случая к случаю, но за Даню, разумеется, переживала. В то проклятое лето умерла Анна Игнатьевна, и потерю любимой бабушки вылезающий из болезни Даня переживал остро и тяжело. Целыми днями он лежал на кровати, смотрел в одну точку и говорил, что не хочет жить.
– Поговори хоть ты с ним, – как-то в слезах попросила Ольга Тимофеевна. Лена поехала в Излуки, два часа сидела на краю Даниной кровати и что-то говорила, она и сама потом не помнила, что именно.
Важно было то, что Даня поднялся с постели и начал работать над собой, стремясь победить хилость организма и стать настоящим мужчиной. После того как он потерял бабушку и сам чуть не умер от коварной болезни, в которой ему чудом удалось сохранить ногу, он вообще сильно изменился. Из домашнего застенчивого мальчика вырос в спортсмена, закаливающего волю и тренирующего тело. Каждое утро делал зарядку и пробегал не менее трех километров, записался в спортзал, носил штаны с зашитыми в них металлическими пластинами, тягал гантели и гири, и к окончанию школы превратился в крутого мачо, на которого заглядывались все девочки.
Лена к тому моменту была уже замужем, ждала Митьку, и за Данькиными успехами следила с интересом, но без фанатизма, – просто была рада за Еропкиных, которых, наконец, отпустила постоянная тревога за сына. Несмотря на гонку за физической формой, Даня не забывал и о содержании. Школу окончил с золотой медалью, поступил на юридический факультет университета, строил планы по будущей карьере, попутно увлекшись девушками и мотоциклами. И то и другое приняло размер страсти, которой Даня отдавался с упоением.
Он был очень красивым – высокий, накачанный, идеально сложенный брюнет с темными карими глазами, небрежно поигрывающий мускулами и умеющий выразить эмоцию тонким, едва заметным движением бровей. Девушки падали к его ногам, просто штабелями укладывались, и в постель они к нему ложились тоже охотно. Расставаться Даня умел красиво, без надрыва и скандалов, так, что ни одна его пассия, перейдя в разряд бывших, почему-то не обижалась, а оставалась благодарной судьбе, что в ее жизни было такое явление как Еропкин.
Ему было девятнадцать, когда он разбился на мотоцикле. Авария была такой страшной, что на асфальте образовалось месиво из металлических обломков и ошметков человеческих тел. Девушка, которая сидела на заднем сиденье, погибла на месте. Про Даню тоже думали, что он мертв. А когда поняли, что жив, то были уверены – что счет идет на минуты. Но он выжил, вопреки всему. Врачи собирали его фактически по кусочкам, операция длилась двенадцать часов, и по ее окончании никто не давал шанса более пяти процентов.
В пять процентов Даня протиснулся, пролез, прополз, втащил свое искалеченное тело, навсегда утратив способность ходить. Оскольчатый перелом позвоночника, разрыв спинного мозга в поясничном отделе, полная параплегия нижних конечностей. С девушками и мотоциклами было покончено, продолжать жить в инвалидной коляске Даня категорически не хотел, не видел смысла. Ольга Тимофеевна рыдала, у Павла Альбертовича случился первый сердечный приступ. Лена, оставив маленького Митю на мужа, первые разногласия с которым уже витали по дому легкой тенью, поехала в Излуки, куда привезли выписанного из больницы Даню, снова сидела на краю постели и говорила-говорила-говорила.
Когда ему было четыре, она научила его есть, в двадцать лет она научила его жить заново. Несмотря на коляску, Даня все-таки окончил университет, вот только после долгих раздумий принял здравое решение сосредоточиться на профессии, которая связана с работой руками. Он попросил отца передать ему основы профессии ювелира, ночами сидел над литературой, которую выписывал со всего света. Через год Даниил Еропкин знал все, что только можно о драгоценных камнях, получив сертификат геммолога, рисовал эскизы необычных ювелирных украшений – легких, полных воздуха и света, ни на что не похожих.
Все было «весомо, грубо, зримо», на остальное не имелось никакого желания, да и сценарий «истомившегося от разлуки» Макарова этого не предусматривал.
– Ты та-ак соску-учился? – спросила Коко.
Она выглядела растерянной, потому что в прошлый раз Дмитрий был совсем не таким. Он зло усмехнулся про себя: она еще даже не подозревала, каким именно он может быть, если его разозлить.
– Кать, давай поедим, – попросил он, не отвечая на вопрос. – Ты еду заказала?
– Да-да, – торопливо ответила она, – все на кухне.
Не утруждая себя одеванием, Дмитрий прошел на кухню, где обнаружил красиво накрытый стол. Даже свечи были, в летнюю-то жару! Сценарий, да. На ужин уставшему после пяти часов за рулем мужчине предлагался салат из киноа. Две столовые ложки новомодной крупы, мелко порезанная редиска, огурец, авокадо, успевший размокнуть за время постельных утех салат и три помидорки черри. Ну да, ну да.
– Кать, а мяса нет? – спросил Дмитрий. Голос его звучал жалобно, и он снова рассердился и на себя, и на нее.
– Мяса-а-а? – удивилась любовница.
Она стояла в дверях, позволяя вечерним солнечным лучам пронизывать ее тонкий, совершенно прозрачный пеньюар. Хороша чертовка, что тут еще скажешь. Если бы не нынешняя непонятная ситуация, то Дмитрий Макаров, которым он был трое суток назад, изошел бы на слюни. Нынешний же смотрел холодно, оценивающе. Внутренние сирены не гудели, а выли. Неспроста ему подвернулась эта красотка, ой неспроста!
– Какое же мясо на ночь, Димочка? – спросила она. – Это вредно. Если хочешь, давай в ресторан съездим, а потом вернемся и… повторим, – последнее слово она произнесла с некоторой заминкой, и он опять внутренне усмехнулся.
– Кать, я ночевать у тебя не буду, – сообщил он и вышел из кухни, обойдя ее в дверях как неодушевленный предмет. Вернулся в спальню, принялся быстро одеваться. – Я домой поеду.
– Из-за того, что у меня мяса нет?
– Из-за того, что я предпочитаю ночевать в своей постели.
– Но в прошлый раз…
– Прошлый раз был исключением, больше не повторится.
– А я думала, ты останешься, расскажешь мне про свою работу…
– Зачем тебе моя работа, Кать? – он взял ее за плечи, хорошенько встряхнул, так, что голова мотнулась на изящной длинной шее и зубы клацнули. Кажется, ему удалось ее напугать.
– Дим, ты чего? – спросила она и высвободилась из ее рук. – Мне просто интересна твоя жизнь. Ты так помешан на твоей работе, и мне казалось, что ты готов говорить только о ней. Не считая мяса, разумеется. Это нормально, когда люди разговаривают после секса.
– Нормально, да, – согласился он, – ладно, Кать, в следующий раз обязательно поговорим, я тебе обещаю. А в работе моей нет ничего интересного для такой возвышенной красавицы как ты. Кирпич, бетон, анкеры, канелюры, авторский надзор.
На последних словах перед глазами встал изящный облик персоны, осуществляющей этот самый надзор, и он помотал головой, чтобы его изгнать. Не к месту тут была эта персона, совсем не к месту!
– В следующий раз, – Коко выпятила пухлые губки, форму им придавал очень хороший косметолог, это точно, – это же прекрасно, что он будет. Хорошо, Димочка, я подожду. Понимаю, ты просто сегодня устал и тебе нужно выспаться. И да, я обещаю, что в следующий раз закажу мясо.
– Или рыбу, – кивнул Дмитрий.
Вот сейчас он понял, что действительно устал, так, что даже есть расхотелось. И зачем он вообще сегодня сюда приехал? Клюнув Коко в щеку, предпочтя не заметить вытянутых трубочкой для поцелуя пухлых губ «а-ля утенок Дональд», он выскочил из квартиры, покосился на пугающий своей ненадежностью лифт, представил перспективу заточения в нем, содрогнулся и сбежал вниз по лестнице, чувствуя себя как человек, который только что отработал обязательную программу.
По пустым вечерним улицам он доехал до дома за двадцать минут. Загнал машину за ворота, вылез, вдохнув всей грудью наполненный ароматами летнего разнотравья воздух, какой был только за городом. Именно из-за этих ароматов весной и летом, ярких, радующих глаз красок осенью и нетронутой, слепящей белизны снега зимой он и выстроил дом именно здесь, сознательно отказавшись от преимуществ городской жизни, близости магазинов, ресторанов и никогда не затихающей суеты хоть и небольшого, но все-таки «полиса», пусть и без приставки мега. Работать в городе он мог, жить – нет.
Дом встретил его тишиной и прохладой, впрочем, как всегда. Выстроенный по проекту очень хорошего архитектора, он не требовал кондиционирования воздуха даже в очень сильную жару. Нет, кондиционеры в нем установлены, конечно, вот только за те пять лет, что Дмитрий здесь жил, включал он их, от силы, три раза. Воздух в доме был «живой», пахло все тем же разнотравьем, и немного рекой, которая была неподалеку.
Дмитрий переоделся в широкие полотняные штаны, подвернул брючины, быстро пожарил себе стейк, нарезал помидоров и черного хлеба, уселся на крыльце, как был, босиком и без майки, сделал глоток сухого вина из пузатого бокала, на мгновение закрыл глаза. Хорошо-то как, господи!
Впервые за последние три дня он позволил себе расслабиться, чувствуя, как напряжение стекает по позвоночнику, одеревеневшие мышцы становятся мягкими, а голова чуть звенящей от чувства покоя. Что бы ни готовил завтрашний день, сегодняшний заканчивался, и ничего плохого в нем не произошло. С тем, что случится завтра, он обязательно разберется, в этом Дмитрий был совершенно уверен.
* * *
1825 год
Рубин Цезаря не принес ему счастья. Впрочем, с той минуты, как Александр Штольцен взял его в руки, он был совершенно уверен, что так и будет. От этого камня исходила такая мощная волна дьявольского искушения, что Александр Францевич даже не пытался противостоять соблазну.
Он вспоминал строки из письма мужа своей сестры, человека, честь которого ни разу не была подвергнута сомнению – за всю жизнь он совершил только один бесчестный поступок: спрятал рубин, оброненный императрицей, и никому про это не сказал. Когда он прочитал письмо, у Александра Францевича еще оставалось удивление, что его зять Карл Иванович фон Гессен мог поступить столь опрометчиво. Но после двух лет мучений, которые терзали его самого до того, как он все-таки решился проверить тайник, и момента, когда розоватый отсвет камня упал на его ладонь, Александр Францевич ничему уже не поражался.
Устоять перед магией рубина Цезаря было невозможно. Принеся его домой с бала у Мятлевых, Штольцен никому не сказал ни слова. Конечно, его сестра Елизавета Францевна была в курсе того, зачем они поехали к Мятлевым, и по возвращении с бала спросила, смог ли ее брат проверить тайник. На этот вопрос он даже ответил положительно. Но вот в главном – солгал.
– Тайник в печи действительно есть, – сказал он сестре, – только он пуст. Нет там никакого рубина, Лизонька. То ли за столько лет его нашли, то ли твой муж, царствие ему небесное, перед смертью был так душевно нездоров, что просто-напросто выдумал всю эту скверную историю.
– Ну, как же выдумал, если тайник действительно есть, – заволновалась Елизавета Францевна. – Откуда бы Карлуша мог про это знать, если бы вся описанная им история не имела место быть на самом деле?
– Лизонька, почти пятьдесят лет прошло, – тусклым, совсем больным голосом сказал Александр Францевич. Его по-прежнему познабливало, видимо, от пережитого душевного волнения. Камень в кармане сюртука жег кожу через несколько слоев одежды. Ему ужасно хотелось вытащить его, чтобы снова полюбоваться на кровавый отсвет, но при сестре было нельзя, и он нервничал, желая выпроводить ее из комнаты поскорее. – Даже если Карл Иванович написал правду, и рубин действительно был, то за такое количество времени с ним могло случиться все, что угодно.
– Сашенька, но как же так, я, признаться, рассчитывала на этот клад, – Елизавета Францевна чуть не плакала. – После смерти Карлуши дела мои сильно расстроены.
– Лизонька, что ты говоришь, как можно вообще рассчитывать на какой-то эфемерный камень, которого, может, и не существовало никогда? Карл Иванович был не в себе перед смертью, видное ли дело – руки на себя наложить! Успокойся, дорогая. Ты – моя сестра, я не дам тебе пойти по миру, но и траты свои умерить надо. Жить сообразно твоему бедственному положению. Нет никакого камня в печи, а значит, и думать про него забудь.
На следующий же день Александр Францевич уехал домой. Рубин Цезаря он, разумеется, увез с собой, чтобы на досуге как следует обдумать, как с ним поступить. То, что обнародовать камень он не сможет, понятно. За полвека утихнувшая шумиха вокруг пропавшего раритета императрицы неминуемо поднялась бы снова, привлекая к персоне Александра Штольцена избыточное внимание. Камень отберут, честное имя опозорят, – и его, и Карла Ивановича, – да и перед Елизаветой неудобно. Узнает, что брат ее обманул – проклянет.
Огромный рубин можно распилить и продать по частям. Это был самый разумный выход, но Александр Францевич никак не мог решиться. Прекрасный в своей цельности камень, принадлежащий когда-то римским легионерам и самому Цезарю, не заслуживал столь печальной участи. Вандалом Александр Францевич не был. Кроме того, сам факт, что он является тайным обладателем рубина, грел его душу, вводя в состояние непонятного экстаза, граничившего с обмороком. Каждый раз, когда Штольцен тайно доставал камень, чтобы полюбоваться им, ощутить на ладони вес, его переполнял такой безудержный восторг, что от него бросало сначала в жар, а потом в лютый холод. Нет, ни за какие деньги расстаться с камнем Штольцен бы не смог.
Подумав, как следует, он принял Соломоново, как ему казалось, решение. Рубиновый кулон держался на цепочке из мелких бриллиантов, перетершейся в одном месте под весом камня. Именно из-за этого императрице и не повезло его потерять. Бриллианты были мелкие и ничем не примечательные, однако денег, вырученных за продажу цепочки, хватило на то, чтобы построить себе новый дом на одной из центральных улиц их губернского города.
К моменту достройки дома Александр Францевич вышел в отставку по причине плохого здоровья и перевез семью в новый особняк, главной достопримечательностью которого были четыре изразцовые печи, сделанные в виде точных копий знаменитых печей в доме Мятлевых в Санкт-Петербурге.
В первой гостиной располагалась печь с античным воином, во второй гостей встречала танцовщица в развевающихся одеждах, в третьей на печи притулилась муза с лирой в руках, на четвертой – другой античный воин. Естественно, тайник над головой музы был сделан точно такой же, как у Мятлевых. И отмечен взявшимся по воле неизвестного архитектора знаком династии Палеологов, при нажатии на который срабатывала потайная пружина, приводящая в действие поворотный механизм.
После переезда именно в этот тайник Александр Францевич и поместил рубин Цезаря, о котором, кроме него, не знала ни одна живая душа. В гостиной перед камином Штольцен проводил все свободное время. Это было его место силы, где, сидя в кресле-качалке, он читал, бездумно смотрел в окно, или просто пытался согреть у протопленной печи постоянно стынущие руки и ноги.
Александр Францевич знал, что неизлечимо болен. Коварная болезнь, от которой кровь в буквальном смысле стыла в жилах, была наказанием за грехи, и он воспринимал ее постепенное наступление со смирением и без жалоб. Штольцен умирал. Единственный вопрос, который занимал его, заключался в том, что делать с камнем? Жена Александра Францевича была женщиной небольшого ума и смиренного нрава. В дела мужа она не вмешивалась никогда, и правды про хранящееся в доме несметное сокровище ее разум мог не выдержать.
Сыновья Штольценов служили в армии и к родителям приезжали нечасто, предпочитая проводить отпуска в столице. Написать сестре и во всем признаться? Похоже, это было единственным выходом, но решиться на подобное письмо Александр Францевич никак не мог.
Каждый день, просыпаясь, он давал себе слово, что сегодня обязательно сядет за составление этой непростой бумаги. Но утро переходило в день, который сменялся вечером, все больше стыли ноги и холодели руки, Александра Францевича, сидящего у жарко протопленной печи, сильнее бил озноб, но лист бумаги поверх толстой книги, лежащей на исхудавших, ставших совсем острыми коленях, оставался девственно чист. И перед тем, как с помощью верной жены перебраться из кресла в постель, он давал себе слово, что завтра письмо обязательно будет написано.
В один из особенно морозных вечеров декабря 1825 года жена Александра Францевича, придя в гостиную, чтобы проводить его в спальню, обнаружила мужа мертвым. Штольцен будто спал, склонив голову набок, выпавшее из рук перо валялось на полу, оставив на досках небольшую чернильную кляксу. На листе бумаги, тоже упавшем на пол, были накарябаны какие-то буквы. Подняв лист, госпожа Штольцен поднесла его к глазам. Неровным, изменившимся во время болезни почерком мужа на нем были написаны всего два слова: «Рубин Цезаря».
Глава пятая
Всю ночь Лена провертелась без сна, мучительно ожидая, когда наступит утро, и можно будет позвонить Дане, а еще лучше съездить. Паранойей она не страдала, но почему-то именно сейчас вдруг перестала доверять телефонам. Найденный в доме Яковлева камень грозил серьезными неприятностями, скорее, даже бедой. Лена была уверена, что именно он стал причиной смерти Петра Беспалова, а это означало только одно – за камнем охотятся очень серьезные люди. Его присутствие в доме не могло быть простым совпадением, а значит, стоило быть осторожнее.
Даня, которому она вчера рассказала все, как есть, без утайки, тоже отнесся к ситуации очень серьезно.
– Лена, ты понимаешь, что этот камень стоит целое состояние? – спросил он, блестя темными, похожими на маслины глазами. – Если ты права, и из-за него убили твоего шефа, то тебе может грозить опасность.
– Дань, – Лена привычно наклонилась, чтобы обнять друга детства за плечи, и поцеловала в мягкую щеку, – я ведь не маленькая, ты за меня не беспокойся. Никто, кроме тебя, не знает, что я нашла этот камень. А нашла я его только потому, что видела эмблему Палеологов раньше, в связи с Балуевским. Не думаю, что кто-то, кроме меня, мог бы это связать, да еще так быстро. Это была случайность, понимаешь?
– Вот и не говори никому. Совсем никому, поняла? И ты правильно сделала, что ко мне приехала.
– Дань, а к кому еще я могла приехать? – Лена рассмеялась. – Я больше не знаю специалистов такого уровня, как ты. А мне очень важно понять, что именно я нашла. Может, это просто стекляшка какая-то, и из-за нее нельзя пойти на убийство. А может, совсем наоборот. Вот я и хочу, чтобы ты установил, что это за камень, какова его примерная стоимость и откуда он мог взяться во вделанном в печь тайнике. Понимаешь, мне кажется, он очень старый.
– С учетом, что ты нашла его только потому, что увидела знак Палеологов, а он был вытатуирован на руке Виктора Балуевского, расстрелянного более восьмидесяти лет назад, то да, он точно очень старый. А судя по тонкости работы и всем этим дополнениям в виде эмалевых лепестков и золотых усиков, это не просто раритет, а произведение искусства. Навскидку я думаю, что история этого кулона насчитывает несколько веков как минимум. Когда посмотрю, скажу точнее.
– Спасибо, Дань, – Лена нагнулась к своему другу, передвигавшемуся на инвалидной коляске, опять поцеловала и взъерошила ежик волос на голове. – Мне неудобно совсем наглеть, но как быстро ты сможешь это сделать?
– Веревки из меня вьешь, – пробормотал Даня. – Приезжай завтра, обещаю, что сделаю все, что смогу. И еще, Лена, пожалуйста, когда я прошу никому про это не говорить, я имею в виду совсем никому.
– Да ладно, Данька, я же пообещала, – Лена обиженно выпятила нижнюю губу. – Да и кому мне рассказывать, только Шуре, а она в Сочи и приедет через три, точнее, уже два дня. Она заслужила отпуск и тревожить ее я не хочу. Так что, можешь быть уверен, что я не проболтаюсь.
– Шуре? Шуре можно, – милостиво разрешил Данька, – но пока и ей лучше не надо. Это хорошо, что она в отъезде.
С Даней Еропкиным Лена познакомилась, когда ему было четыре, а ей одиннадцать. У родителей тогда появились новые друзья – Ольга Тимофеевна и Павел Альбертович Еропкины. Ольга пришла работать в школу, где уже преподавала Ленина мама, а ее муж был ювелиром, одним из самых известных в городе, настоящим художником, из умелых рук которого выходили настоящие произведения искусства. Он участвовал в различных конкурсах, в том числе международных, и часто выигрывал.
Именно его руками был сделан удивительной красоты набор – кольцо и серьги с сапфирами, которые родители заказали Лене на окончание школы. Позже, когда она родила Митю, муж подарил ей подходящий именно к этому комплекту кулон, который тоже заказал у Павла Альбертовича. Лена тогда этот жест оценила.
Даня рос мальчиком болезненным и капризным. К примеру, аппетит у него был отвратительный, у Ольги Тимофеевны и ее мамы Анны Игнатьевны несколько часов уходило на то, чтобы заставить мальчика съесть хотя бы четыре ложки каши. Почему-то Лене удавалось его накормить без малейших проблем. Приезжая на дачу к Еропкиным, построенную на двух выкупленных и объединенных участках в маленьком поселке Излуки на окраине города, рядом со стенами древнего монастыря, она садилась за стол в летней беседке, брала ложку и начинала рассказывать какую-нибудь сказку, под которую маленький Даня только и успевал открывать рот.
Целая тарелка каши уходила минут за десять, не больше, и Ольга Тимофеевна с Анной Игнатьевной были готовы на все, лишь бы эта милая девочка приезжала к ним почаще. Беседины не возражали: проводить время на большом зеленом участке под тенистыми яблонями, бегать купаться на реку, излучина которой находилась как раз у поселка, под присмотром взрослых, дышать свежим воздухом, просыпаться под колокольный звон и объедаться ягодами с кустов было явно полезнее, чем оставаться летом в городской квартире.
Пару лет Лена практически проводила у Еропкиных на даче все лето, за исключением того месяца, на который родители в обязательном порядке вывозили ее на море. Так что Даня рос на ее глазах, считая кем-то вроде старшей сестры. Он действительно много болел. Даже летом ангина сменялась отитом, спустя две недели начинался насморк, чреватый гайморитом, два раза мальчик перенес воспаление легких, а в возрасте четырнадцати лет – остеомиелит, затронувший бедренную кость.
Лена тогда уже училась в институте, была погружена в круговерть первого в ее жизни любовного романа, к Еропкиным ездила лишь от случая к случаю, но за Даню, разумеется, переживала. В то проклятое лето умерла Анна Игнатьевна, и потерю любимой бабушки вылезающий из болезни Даня переживал остро и тяжело. Целыми днями он лежал на кровати, смотрел в одну точку и говорил, что не хочет жить.
– Поговори хоть ты с ним, – как-то в слезах попросила Ольга Тимофеевна. Лена поехала в Излуки, два часа сидела на краю Даниной кровати и что-то говорила, она и сама потом не помнила, что именно.
Важно было то, что Даня поднялся с постели и начал работать над собой, стремясь победить хилость организма и стать настоящим мужчиной. После того как он потерял бабушку и сам чуть не умер от коварной болезни, в которой ему чудом удалось сохранить ногу, он вообще сильно изменился. Из домашнего застенчивого мальчика вырос в спортсмена, закаливающего волю и тренирующего тело. Каждое утро делал зарядку и пробегал не менее трех километров, записался в спортзал, носил штаны с зашитыми в них металлическими пластинами, тягал гантели и гири, и к окончанию школы превратился в крутого мачо, на которого заглядывались все девочки.
Лена к тому моменту была уже замужем, ждала Митьку, и за Данькиными успехами следила с интересом, но без фанатизма, – просто была рада за Еропкиных, которых, наконец, отпустила постоянная тревога за сына. Несмотря на гонку за физической формой, Даня не забывал и о содержании. Школу окончил с золотой медалью, поступил на юридический факультет университета, строил планы по будущей карьере, попутно увлекшись девушками и мотоциклами. И то и другое приняло размер страсти, которой Даня отдавался с упоением.
Он был очень красивым – высокий, накачанный, идеально сложенный брюнет с темными карими глазами, небрежно поигрывающий мускулами и умеющий выразить эмоцию тонким, едва заметным движением бровей. Девушки падали к его ногам, просто штабелями укладывались, и в постель они к нему ложились тоже охотно. Расставаться Даня умел красиво, без надрыва и скандалов, так, что ни одна его пассия, перейдя в разряд бывших, почему-то не обижалась, а оставалась благодарной судьбе, что в ее жизни было такое явление как Еропкин.
Ему было девятнадцать, когда он разбился на мотоцикле. Авария была такой страшной, что на асфальте образовалось месиво из металлических обломков и ошметков человеческих тел. Девушка, которая сидела на заднем сиденье, погибла на месте. Про Даню тоже думали, что он мертв. А когда поняли, что жив, то были уверены – что счет идет на минуты. Но он выжил, вопреки всему. Врачи собирали его фактически по кусочкам, операция длилась двенадцать часов, и по ее окончании никто не давал шанса более пяти процентов.
В пять процентов Даня протиснулся, пролез, прополз, втащил свое искалеченное тело, навсегда утратив способность ходить. Оскольчатый перелом позвоночника, разрыв спинного мозга в поясничном отделе, полная параплегия нижних конечностей. С девушками и мотоциклами было покончено, продолжать жить в инвалидной коляске Даня категорически не хотел, не видел смысла. Ольга Тимофеевна рыдала, у Павла Альбертовича случился первый сердечный приступ. Лена, оставив маленького Митю на мужа, первые разногласия с которым уже витали по дому легкой тенью, поехала в Излуки, куда привезли выписанного из больницы Даню, снова сидела на краю постели и говорила-говорила-говорила.
Когда ему было четыре, она научила его есть, в двадцать лет она научила его жить заново. Несмотря на коляску, Даня все-таки окончил университет, вот только после долгих раздумий принял здравое решение сосредоточиться на профессии, которая связана с работой руками. Он попросил отца передать ему основы профессии ювелира, ночами сидел над литературой, которую выписывал со всего света. Через год Даниил Еропкин знал все, что только можно о драгоценных камнях, получив сертификат геммолога, рисовал эскизы необычных ювелирных украшений – легких, полных воздуха и света, ни на что не похожих.