Алая гроздь турмалина

– Получается, – чуть хрипло сказал Дмитрий. Сделанное им открытие нимало его не радовало. – Елена Николаевна, я не буду залезать внутрь и проверять, что именно мы с вами нашли, а позвоню в полицию, брату. Пусть присылает опергруппу, потому что все это совершенно точно имеет отношение к убийству.

В ее лице снова что-то неуловимо поменялось, словно она испытывала непонятное облегчение от его слов. Боится неприятностей? Не любит приключений? Почему-то у Дмитрия сейчас было ощущение, что он только что сдал какой-то неведомый ему экзамен. Елене Бесединой очень сложно было соответствовать, особенно Дмитрию, давно решившему про себя, что соответствовать ничьим представлениям он не станет. Поэтому он отошел к окну и набрал номер Женьки.

Через двадцать минут в доме Яковлева снова появилась оперативная группа и знакомый уже Дмитрию и Елене следователь Илья Сергеевич.

– Что тут у вас опять? – со вздохом спросил он. – Что ж вам в субботу дома-то не сидится, граждане?

– У нас тут тайник в печке, – скучным голосом пояснил Дмитрий.

– Тайник? И как вы его обнаружили?

– Я обнаружил, случайно. Приехал раньше срока, от нечего делать начал разглядывать печи, на одной из них увидел тот самый знак, который был на рисунке в руке Беспалова, заинтересовался, нажал, плитка отошла, открывая полость внутри.

– И что в ней?

– Мы не смотрели, – Дмитрий пожал плечами, – я, знаете, не настолько любопытен, чтобы совать руки куда попало. Там может быть, к примеру, мышеловка. Или что-то важное. В любом случае я не торопился портить оставленные там отпечатки. Кстати, можете забрать мои перчатки, чтобы сверить: я там внутри ничего не трогал.

Беседина смотрела на него во все глаза. Интересно, что она тоже не проявила никакого интереса к содержимому тайника. Все двадцать минут, пока они ждали полицию, они спокойно обсуждали смету ремонтных работ. А еще говорят, что женщины любопытны!

– Ладно, – крякнул следователь, – Витя, посмотри.

Молодой оперативник, натянув перчатки, подошел к печи, привстал на цыпочки, осторожно засунул руку в приоткрывшееся отверстие, видимо, помня об упомянутой Дмитрием мышеловке, и вытащил небольшую жестяную коробочку. «Монпансье «Ландрин», – было написано на ней.

– Конфеты? – удивленно сказал Витя. – Это, наверное, дети спрятали. Тут же музыкальная школа еще недавно была.

– Ты что, совсем темный? – снисходительно спросил Илья Сергеевич. – Это дореволюционные еще конфеты были. И буквы-то, видишь, какие? С ятями.

Дмитрий подошел поближе: ему вдруг стало интересно, что именно лежит в старинной жестянке. Ну, не конфеты же! Витя снял крышечку и легкий вздох разочарования пронесся по комнате. Коробка была совершенно пуста.

– Ничего не понимаю, – следователь потер затылок. – Граждане, а вы уверены, что ничего не трогали?

– Именно поэтому и не трогали, чтобы быть уверенными: нас ни в чем не обвинят, – скучным голосом сообщил Дмитрий. – С учетом той бумаженции, которую держал Беспалов, с определенной долей уверенности можно сказать: убийца все-таки нашел то, что искал. Понять бы еще, что именно это было.

– Разберемся, – пообещал следователь. – А пока давайте-ка я запишу ваши показания.

Когда все это светопреставление закончилось, и опергруппа, наконец, уехала, Дмитрий и Елена смогли вернуться к работе. Его напарница так спокойно обсуждала сметы, балки, доски и половую доску, словно и не стала только что свидетельницей совершенно непонятного события.

– Елена Николаевна, неужели вам совсем неинтересно, что лежало в тайнике и кто это забрал? – спросил Дмитрий, внезапно раздражаясь из-за ее полной невозмутимости. Сосулька какая-то, а не человек!

– Интересно, – коротко проинформировала она.

– Но вы никак не проявляете свой интерес.

– Ну, танцы папуасов с бубнами – не совсем мое, – лицо у нее отчего-то было напряженное. – Да и вообще, Дмитрий Михайлович, я вас уверяю, все тайное рано или поздно становится явным. И этот случай – не исключение. Могу я спросить, почему вы не рассказали следователю про татуировку на руке Балуевского?

– А вы почему? – пожал плечами Дмитрий. – Это ваша история, а не моя. Это вы видите связь между двумя особняками, и делаете вывод, что Беспалов приобрел их не просто так, а реставрация – всего лишь предлог обыскать их, не привлекая внимания. Признаюсь, я промолчал еще и потому, что хотел бы разобраться в этой истории без спешки, потому что у меня есть уважительная причина.

– Имеющая отношение к Балуевским? – удивилась Беседина.

– Нет, про Балуевских я ничего не знал до того, как вы мне рассказали. Моя история имеет отношение к этому дому, хотя до недавнего времени я понятия об этом не имел. Видите ли, первым владельцем этого особняка, построившим его и принявшим странное решение соорудить тут эти не очень привычные для северной глубинки печи, был Александр Францевич Штольцен, мой далекий прапрадед.

Эта непостижимая женщина снова поменялась в лице, как будто он сообщил ей что-то особенно важное.

– Этот дом принадлежал вашей семье? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Елена Николаевна, что вас так взволновало? – с легкой иронией спросил Дмитрий. – Если верить Википедии, которую я почитал в Москве на досуге, этот дом был продан городскому главе Яковлеву в 1860 году, спустя тридцать пять лет после смерти Александра Францевича, его сыном, отставным военным, к тому моменту уже довольно немолодым. К сожалению, это все, что я знаю о своих предках.

– Отчего же?

– Никогда не испытывал тяги к знаниям о своих корнях, – признался Дмитрий. – Хотя сейчас стало интересно. А у вас, Елена Николаевна, судя по всему, богатый опыт работы в архивах. Поможете?

Беседина полоснула его взглядом, неожиданно тяжелым, неприязненным.

– Если вы не против, давайте продолжим работать, Дмитрий Михайлович, потому что у меня назначена еще одна встреча, и я не хочу на нее опаздывать. И, кстати, ваши предки никак не могли положить в печь ту коробочку. Она не ваша, что бы вы себе не думали.

– А я ничего такого и не думаю, – заверил ее Дмитрий. – Но почему Штольцены не могли положить это в тайник?

– Дом действительно перешел к Яковлеву в шестидесятых годах девятнадцатого века, а монпансье «Ландрин» стало продаваться в московской кондитерской Григория Елисеева, откуда и разошлось по всей России, только в начале двадцатого века.

Открыв рот, как ребенок, попавший в передвижной цирк, где показывали бородатую женщину, Дмитрий смотрел на Беседину, обладавшую воистину энциклопедическими знаниями. И как это все помещается у нее в голове? Сглотнув, он хрипло сказал:

– Да, Елена Николаевна, пожалуй, вернемся к работе.




* * *

1905 год

Бывший консул России в Швеции Павел Дмитриевич Балуевский, отозванный на Родину по состоянию здоровья, сидел в своем доме, купленном для семьи пять лет назад, незадолго до отъезда на чужбину, и размышлял. Будучи человеком деятельным, своей внезапной немощью он был раздражен до крайности, а потому искал хоть какое-то занятие, которое могло бы его увлечь.

В Стокгольме он перенес первый приступ грудной жабы, после которого был вынужден оставить службу, и уже здесь, дома, второй приступ чудом не свел его в могилу. Из всех удовольствий жизни остались лишь медленные прогулки, во время которых Павел Дмитриевич с трудом мог преодолеть не более километра, после чего вынужден был долго отдыхать, справляясь с одышкой. Да еще задушевные беседы с давним другом, городским главой Николаем Пантелеевичем Яковлевым, чей дом находился метрах в восьмистах от особняка Балуевского, что давало возможность отдышаться от ходьбы за чашкой ароматного чая, а после интереснейшего разговора в кабинете Николая Пантелеевича тронуться в обратный путь. И расследование, которое затеял Павел Дмитриевич, чтобы не дать заплесневеть мозгам.

Поводом для него стали мемуары графа Курта фон Стедингка, дважды служившего послом Швеции в России. И хотя было это за сто лет до аналогичной службы самого Павла Дмитриевича, к мемуарам он приступил с интересом, решив заодно попрактиковать и свой довольно недурной шведский. Они, впрочем, были скучными, написанными сухим казенным языком и состоявшими из сплошных дат и перечня мероприятий. Для тренировки языка и представления, чем жила российская столица без малого сто лет назад, они, тем не менее, вполне подходили, а потому Павел Дмитриевич продирался сквозь казенный текст от страницы к странице, не испытывая ни скуки, ни раздражения.

Усердие его было, впрочем, вознаграждено прелюбопытной историей, которую все так же сухо и казенно описывал в своих записках господин Стедингк. Оказывается, много лет проживая в доме господина Нарышкина, он выполнял не только свою дипломатическую миссию, но и искал украденный у императрицы Екатерины знаменитый рубин Цезаря, подаренный шведским королем и похищенный во время одного из балов.

Стедингк считал, что неведомый похититель спрятал рубин в доме, а потому маниакально обследовал разные его закоулки и укромные места, нимало, впрочем, в своих поисках не преуспев. Однако после возвращения на родину, к моменту написания мемуаров, к которым он приступил спустя двадцать лет с окончания дипломатической службы, граф Стедингк отчего-то был уверен: тайником, в котором был спрятан драгоценный камень, могла служить одна из печей в гостиных на втором этаже, сожалея, что понял это слишком поздно.

Закончив чтение мемуаров, Павел Дмитриевич про тайну рубина Цезаря забыл, но, вернувшись домой после отставки, отчего-то вспомнил, решив разгадать загадку. Это было еще до второго приступа, когда Павел Дмитриевич, приехав из Стокгольма, около месяца провел в Санкт-Петербурге, передавая дела и получив аудиенцию у государя императора Николая II.

Там-то в Петербурге в голову Павла Дмитриевича закралась безумная идея – проверить гипотезу графа фон Стедингка и осмотреть печи в доме Нарышкиных-Мятлевых. В дом этот, расположенный рядом с Исаакиевским собором, он попал легко, воспользовавшись пусть шапочным, но знакомством с генерал-лейтенантом Евгением Богдановичем, принимавшим участие в Крымской войне, а также старостой собора, организатором церковного хора и издательства. Богданович арендовал дом более тридцати лет и на протяжении царствования трех императоров содержал политический салон. Именно в этих гостиных решались многие судьбы, множились слухи и велась подковерная борьба.

От Евгения Васильевича Павел Дмитриевич своего интереса скрывать не стал: рассказал все без утайки, и про Стедингка, и про мемуары, и про рубин Цезаря, по которому к тому моменту успел собрать весьма любопытную информацию. Богданович идеей зажегся, а потому печи в гостиных они осматривали вместе, ощупывая античные фигуры и нажимая на разные их части в попытках найти секретный механизм.

К концу второго часа Балуевский, начавший испытывать ставшее привычным стеснение в груди, возникавшее при излишних физических и эмоциональных нагрузках, хотел уже откланяться, когда был подозван хозяином дома к печи в гостиной, в которую они вернулись, кажется, по третьему разу. Уставший Павел Дмитриевич остановился у окна, чтобы отдышаться, а Евгений Васильевич осматривал печь, вдруг издав приглушенный возглас.

– Что такое? – встрепенулся Балуевский, чувствуя, как ледяной ком, вставший за грудиной, постепенно начинает таять. – Вы что-то нашли, Евгений Васильевич?

– Сам не знаю, – ответил Богданович, – посмотрите-ка сами, любезный Павел Дмитриевич, на этой печи одна из плиток имеет орнамент, чем отличается от всех остальных.

Подошедший Балуевский с изумлением обнаружил практически в самом верху печи едва видный, но все-таки различимый знак, представляющий собой родовую эмблему династии Палеологов, правящих Византийской империей. Откуда взялся этот знак и что он означает? За грудиной снова похолодело, но теперь не от сердечной боли, а от близости разгадки.

– Давайте проверим, не тайный ли это знак, – предположил Павел Дмитриевич, чувствуя, как быстро и неровно забилось его измученное болезнью сердце.

Не заставляя просить дважды, Богданович протянул руку, пробежался пальцами по белому кафелю, чуть нажал на выпуклые линии. Раздался тихий щелчок, плитка отошла в сторону, открывая небольшое углубление, однако, проверив его, они вынуждены были констатировать, что найденный ими тайник пуст. Если рубин Цезаря когда-то и покоился в нем, то Стедингк явно ошибся, полагая, что за столько лет неведомый злоумышленник или случайный посетитель не забрал драгоценный камень из тайного укрытия.

Вскоре после этого Павел Дмитриевич вернулся в родной город, поселился в своем доме и перенес второй сердечный приступ, надолго приковавший его к постели и навсегда изменивший ежедневное наполнение жизни. В своей комнате Павел Дмитриевич провел почти всю зиму, только весной получив разрешение врача выходить из дома на краткосрочные прогулки. О тайне, которую ему так и не удалось разгадать, он совершенно позабыл, и снова столкнулся с ней совершенно случайно, причем в самом неожиданном месте – доме своего друга Яковлева.

Обычно они беседовали с Николаем Пантелеевичем в его кабинете, однако в этот раз супруга городского главы настояла, чтобы гостевой визит состоялся по всем правилам и в ее присутствии. Чай накрыли в гостиной, и, войдя в нее, Павел Дмитриевич чуть не лишился дара речи, потому что увидел печь, украшенную античным воином, точно такую же, как в питерском особняке, который он осматривал с генералом Богдановичем.

Сердце снова забилось неровными толчками, и Балуевский приказал самому себе успокоиться, чтобы не вызвать новый сердечный приступ. Доктор предупреждал, что любой из них может стать для него последним.

– Какая у вас интересная печь, Николай Пантелеевич, – сказал он, усевшись за накрытый стол и сделав глоток горячего и душистого чаю. – Нехарактерная для русской глубинки.

– Сам удивлен, – ответил Яковлев. – Прежний владелец, продавший нам особняк, говорил, что именно на таких печах настаивал его отец. Якобы он видел их в одном из богатых домов Санкт-Петербурга и возжелал иметь точную копию.

– То есть печь не одна? – сердце бежало вскачь, норовило выпрыгнуть из груди. Павел Дмитриевич почувствовал, что начал задыхаться.

– Четыре. По одной в каждой гостиной. Выполнены с большим мастерством, надо признать. Красиво, хоть вы правильно заметили, что необычно.

– И все одинаковы?

– Да в том-то и дело, что все четыре разные. Отличаются искусно выполненными барельефами. Вот здесь, как вы изволите видеть, воин, в четвертой гостиной тоже, а в двух остальных – прекрасные дамы. Да если хотите, я с удовольствием вам их покажу.

Несмотря на противную слабость, Балуевский должен был посмотреть на печь в гостиной номер три. Откуда-то изнутри в нем поднималась волна убеждения, что он увидит в верхнем ряду плитку с эмблемой Палеологов. В том, что за ней скрывается вход в маленький тайник, он тоже был уверен, вот только как это проверить? Изучив фигуру танцовщицы в гостиной номер два, которую он, разумеется, легко узнал, на нетвердых ногах Балуевский, наконец, оказался в нужной комнате и, опершись на протопленную печь, потому что силы почти совсем оставили его, поднял глаза. Эмблема Палеологов была именно там, где ей и надлежало, занимая то же самое место, что и в питерском особняке Мятлевых.

Интересно, хранится ли за ней рубин Цезаря или это все плод его старого больного воображения? Боль за грудиной нарастала, выгоняя остаток воздуха из легких.

«Если я сейчас умру, то никто никогда не узнает тайну похищенного у императрицы рубина», – успел подумать Павел Дмитриевич, и упал на пол, потеряв сознание.

Третий сердечный приступ опять приковал его к постели на несколько месяцев. Помимо мучившей его боли в груди и непроходящей слабости, которая позволяла лишь с трудом доходить от кровати до окна, Павла Дмитриевича ужасно волновала и тайна дома Яковлева, которую он не успел разгадать. Благодаря помощи сына, он раздобыл и прочитал архивные документы, касающиеся Александра Францевича Штольцена, который построил дом нынешнего главы города. Вот только ответа на вопрос, мог Штольцен забрать рубин в доме Мятлева и спрятать его в специально построенном для этого точно таком же тайнике, или все это было не больше, чем совпадением, бумаги не давали.

Каждый день Балуевский думал о том, что надо бы написать Яковлеву, и не мог себя заставить доверить столь щекотливое дело бумаге. В порядочности Николая Пантелеевича он не сомневался – о добродетелях Яковлева в городе ходили легенды. Ни при каком раскладе он не присвоил бы рубин, принадлежавший императорской семье, конечно, при условии, что этот камень существовал не только в воспаленном воображении бывшего российского консула Балуевского. Вот только Павел Дмитриевич многое бы отдал, чтобы присутствовать, когда волшебная плитка издаст характерный щелчок, который он так хорошо помнил. Ради этого стоило потерпеть в надежде на скорое выздоровление.

Проснувшись поутру 30 июня, Балуевский внезапно почувствовал прилив сил. Грудь не болела, дышалось свободно, он чувствовал себя так хорошо, что даже позавтракал не в постели, впервые за долгое время выйдя в халате в столовую. После завтрака приняв лекарства, он сел у окна в своей спальне, и вдруг понял, что письмо Яковлеву должен отправить сегодня же.

Откладывать больше не хотелось. Поглядывая на шевелящиеся за окном на ветру листья, Павел Дмитриевич четко и обстоятельно, как умел только он, описал своему другу Николаю Пантелеевичу всю историю пропавшего рубина, а также свой визит в питерский дом Мятлевых, где им был обнаружен тайник в печи, украшенной барельефом музы с лирой в руках. И о том, что печи в доме Яковлева точь-в-точь такие же, и о изображенной эмблеме Палеологов он сообщил тоже, убедительно прося своего дорогого друга Николая Пантелеевича проверить гипотезу о существовании в его печи тайника и наличия в нем драгоценного камня.

Письмо он запечатал сургучом, написал имя Яковлева и отложил в сторону, чтобы позже отправить слугу по нужному адресу. В комнате, прогреваемой летним солнцем, становилось душно. За окном собиралась гроза. Павел Дмитриевич придвинул свой дневник, который использовал, чтобы освежить память перед написанием послания своему другу. Повинуясь неведомому порыву, он снова взял в руки перо, и открыл тетрадь.

«Теперь я точно верю, что рубин Цезаря существует, – написал он. Пальцы почему-то плохо слушались, и на бумаге оставались чернильные кляксы. – Не знаю, каким чудом он попал из Питера в мой родной город, не ведаю, волею какого рока, но он хранится в доме, который я успел так хорошо узнать. Рубин существует и его нужно найти».

Поставив точку, Павел Дмитриевич начертал внизу страницы знак Палеологов. Признаться, в этот момент он уже не очень хорошо соображал, что именно делает. Первый раскат грома раздался во дворе, тугой липкий воздух сгустился до такой степени, что дышать стало решительно невозможно. Павел Дмитриевич встал, чтобы открыть пошире окно, и вдруг его грудь пронзила такая боль, которой он никогда ранее не испытывал.

Последним усилием воли он закрыл дневник и засунул его в укромное место – в щель под тяжелой столешницей своего рабочего стола, перенесенного в спальню в самом начале болезни. Тетрадь легко скользнула на привычное место, и, словно почувствовав, – он сделал все, что был должен, – Павел Дмитриевич рухнул на стол, перевернув чернильницу и в последний раз попытавшись вдохнуть навсегда закончившийся воздух. Спустя мгновение Балуевский был уже мертв.