Академия под ударом
Часть 34 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Летом. К деду, – повторила Элиза, и сквозь веру в будущее вдруг пробился страх. Она вспомнила, куда и к кому должна прийти, и вдруг у нее мелькнула наивная мысль: а что, если спрятаться? Сменить имя, уехать – да хоть в другую страну, и жить там. Она думала о том, каким станет ее будущее, и сейчас оно пульсировало под ее ладонью, светилось яркой лисьей звездой.
«Ради нее, – подумала Элиза. – Ради нее я не имею права отступать. Эдвард ведь не отступится, он будет искать меня, а жить в постоянном страхе за себя, за Оберона, за наших детей… Нет. Это будет предательством».
Она должна была закончить историю своей матери, бабушки и отца. Вернуть честное имя генералу Леклеру. И потом жить так, как решит сама, а не так, как ее заставят охотники.
– Да, – ответила Элиза. – Он будет рад.
И сжала руку Оберона так, словно она могла удержать ее от падения в пропасть.
* * *
Немолодой художник, щегольски одетый по последней столичной моде, сел в вагон первого класса поздним вечером. Мальчишка-помощник, который тащил большой саквояж, сумку с красками и несколько тубусов с холстами, несколько раз налетел на двери и едва не свалил лесенку – проводник, который проверял билеты, даже сердито сказал ему:
– Ты хотя бы смотрел, куда идешь! Бессовестный!
Художник презрительно покосился в сторону мальчика и заметил:
– Исключительный лентяй! Скорее, Бруно! Мне нужны мои капли!
– Иду, м’лорд! – охотно откликнулся мальчик и зацепил саквояжем даму, которая шла к соседнему купе. Та ахнула, испуганно оглядела платье на предмет прорех и обиженно заметила:
– Следите за своим помощником, милорд! Это платье от самого Шельбетта! Я отдала три тысячи крон не за то, чтобы его рвали!
Художник приподнял аккуратную шляпу, обнажив лысину в окружении редких рыжеватых волос, и почтительно произнес:
– Прошу прощения, миледи. Мальчик дурачок, я уж держу его при себе из уважения к его покойным родителям. Если ваша душа так же прекрасна, как ваше лицо, то вы будете к нему снисходительны.
Дама зарозовела прекрасным лицом, потом всмотрелась и кокетливо спросила:
– Ах, вы ведь Маттео Аруни? Великий живописец?
Художник снова приподнял шляпу.
– Несчастный Маттео Аруни, вы хотите сказать, – ответил он. – Я надеялся, что в этих краях меня посетит вдохновение, но увы! Кислые ягоды, такое же кислое вино… надеюсь, в столице все будет намного лучше.
– О, я тоже надеюсь! – воскликнула дама. – Его величество Эдвард организует осенний бал!
Художник махнул рукой.
– Меня более интересуют интерьеры дворца, с точки зрения живописи. Приятного путешествия, миледи! – И уже мальчику, который возился в купе: – Бруно! Невыносимый мальчишка! Где капли!
– Несу, м’лорд! Несу!
За полчаса до того, как художник и его нагруженный вещами спутник появились на перроне, Базиль вышел из дома и протянул Оберону две серебряные пластинки, исчерченные рунами. Весь его потрясенный вид так и кричал о том, что Базиль только что совершил нечто невероятное – и уже придумал, как поставить это себе на службу.
– Вот! – сказал он. – Чтобы запустить, жмите на руны. Чтобы остановить – просто проведите по гладкой стороне.
Он едва не приплясывал от нетерпения, и Оберон его прекрасно понимал. Ему даже стало жаль артефактора. Создать такую вещь и потом не суметь ее использовать.
Еще месяц назад Оберон пристрелил бы Базиля. Никто не удивился бы его смерти – у таких людей всегда имеются доброжелатели, которые так и жаждут всадить им пулю в лоб. Но теперь все изменилось. Он и сам не понял, как Элиза сделала его другим, но этот другой человек нравился Оберону намного больше.
И он приготовил для Базиля кое-что приятнее пули.
Оберон подбросил артефакт на ладони, представил того, о ком рассказывала Элиза, и нажал на руны подушечкой большого пальца. По голове мазнуло прохладным ветром, пахнущим машинным маслом и пылью, Оберона слегка качнуло, и он вдруг увидел себя со стороны: мальчика лет двенадцати в поношенном костюме подмастерья. Длинные темные волосы были заплетены в косу, широкий рот улыбался от уха до уха, а глаза блестели, обдумывая очередную каверзу.
Элиза ойкнула, рассмеялась, зажала рот ладонями.
– Да! – воскликнула она. – Это Бруно! Просто идеально!
Базиль даже присел на скамеечку. Некоторое время он смотрел на Оберона и не видел его, и торжествующая улыбка на его губах была безумной. Затем Базиль расхохотался и воскликнул:
– Ну и ну! Вот так схема! Работает, чтоб меня черти драли!
Элиза осторожно нажала на руны, и вокруг нее на мгновение сгустился серебристый туман. Когда он рассеялся, Оберон увидел перед собой почтенного джентльмена, который маскирует лысину, зачесывая на нее рыжеватые волосы, и носит дорогой костюм даже в глуши. Джентльмен убрал артефакт в карман и уверенным, чуть хриплым голосом произнес:
– Бруно, несносный мальчишка! Что ты стоишь? Где мои капли?
Базиль даже глаза потер и выдал фразу, которая высоко оценила новые артефакты – правда, исключительно нецензурно. Оберон усмехнулся и потянулся к их саквояжам, которые сейчас приняли вид сумок и тубусов.
– А у меня тут для вас кой-чего есть, дяденька, – заметил он, щелкнул замком и вытащил из саквояжа круглый шарик из бейнского мрамора, окутанный заклинаниями. Шарик подпрыгнул на его ладони, метнулся в сторону Базиля и ударил его в лоб.
Базиль качнулся и какое-то время оторопело смотрел на Оберона, словно никак не мог понять, что с ним происходит. Оберон мог бы ему объяснить, что этот шарик полностью стирает воспоминания обо всем, что случилось в этот день, но, разумеется, не стал. Вскоре взгляд Базиля прояснился, и он нахмурился и гневно воскликнул:
– Вы кто такие?
«Отлично! – обрадовался Оберон. – Он нас не узнает!»
– С вами все в порядке, сударь? – церемонно осведомилась Элиза. Базиль одарил ее мрачным взглядом и ответил:
– Было, пока вы не приперлись. Чего надо?
Элиза важно вскинула голову. Оберон едва не рассмеялся – настолько чванливым и заносчивым выглядел великий художник.
– Мы испугались за вас, – ответила Элиза. – Вы сидели здесь в обмороке, а теперь еще и хамите нам. Бруно, негодный мальчишка, что ты стоишь? Бери вещи, идем!
– Иду, м’лорд! – воскликнул Оберон и сгреб в охапку сумки и тубусы. – Сей секунд, м’лорд!
И Элиза с видом обиженной добродетели пошла к калитке, бросив через плечо:
– Вот и помогай после этого людям! Не делай добра, не наткнешься на брань!
– Валите! – напутствовал их Базиль и, со стоном поднявшись со скамьи и держась за голову, поплелся к дому. Когда Оберон и Элиза вышли со двора и побрели в сторону станции, то Оберон позволил себе рассмеяться.
В купе он снова набросил защитный полог – мало ли, на всякий случай, и Элиза, устало откинувшись на спинку дивана, призналась:
– Я ужасно по этому соскучилась. По всем этим светским разговорам, пустякам. По ценам на платья, балам…
Оберон понимающе кивнул. Посмотрел на себя и увидел, собственно, привычного себя, Оберона Ренара, охотника на порождения тьмы – а в зеркале на двери купе по-прежнему отражался юный Бруно.
– У тебя прекрасно получилось, – одобрительно произнес он. – Этот Маттео Аруни действительно такой?
Элиза улыбнулась.
– Да, он очень неприятный тип. Отец как-то заказал у него мой портрет, и я обрадовалась, когда все закончилось. И он так гонял этого мальчика, Бруно…
– Я не обижаюсь! – махнул рукой Оберон. – Этот Бруно действительно дурачок или просто делает вид?
– Делает вид, – ответила Элиза. – На самом деле он замечательный.
Какое-то время они ехали молча. За окнами клубилась тьма – осенние вечера всегда такие, непроглядные и тоскливые, и хорошо, если есть надежда на тепло очага.
– Художников действительно пускают во дворец рисовать, – сказал Оберон. – Мы пройдем… а там уже дело техники. Хотя намного проще было бы нарядиться служанкой.
Элиза усмехнулась.
– С моим собственным лицом я далеко не пройду.
– Ты так и не рассказала, что собираешься делать с Эдвардом, – произнес Оберон после нескольких минут молчания.
Элиза кивнула. Сквозь тяжелый дух модных мужских духов на миг пробился ее настоящий запах – словно лисица махнула хвостом по сырой после дождя траве.
– Я и не расскажу, – ответила она. – Потому что это только мое дело, Оберон. Но ты просто будь рядом, хорошо? Просто будь.
Оберон улыбнулся. Кивнул.
– Буду, – сказал он и подумал, что хотел услышать именно это.
* * *
Художников допускали в парадные залы дворца по предварительной записи, но для великого Маттео Аруни и помощника было сделано исключение. Когда они поднимались по парадной лестнице мимо молчаливых стражей, похожих на ярких кукол в своих парадных алых камзолах и высоких меховых шапках, сопровождавший, мужчина средних лет с подчеркнуто угодливым выражением лица, поинтересовался:
– Вы так быстро вернулись с юга, господин Аруни? Нам говорили, что вы там пробудете до зимы.
Элиза вздохнула, выразительно завела глаза к высокому потолку.
– Да, я собирался там встречать Новый год. Но эта проклятая боль в суставах меня просто доконала. Так что пришлось вернуться к родным берегам! Как это было у Суфина, помните: «…родные крыши мне чужих дворцов милее…» – И Элиза помахала рукой в воздухе так, как это делал Аруни в те времена, когда писал ее портрет.
Она подумала, что привычки живописца могли измениться. Он мог, например, стать озлобленным и угрюмым. Впрочем, что теперь об этом думать, другого способа проникнуть во дворец и пройти дальше порога у них пока не было.
«Ради нее, – подумала Элиза. – Ради нее я не имею права отступать. Эдвард ведь не отступится, он будет искать меня, а жить в постоянном страхе за себя, за Оберона, за наших детей… Нет. Это будет предательством».
Она должна была закончить историю своей матери, бабушки и отца. Вернуть честное имя генералу Леклеру. И потом жить так, как решит сама, а не так, как ее заставят охотники.
– Да, – ответила Элиза. – Он будет рад.
И сжала руку Оберона так, словно она могла удержать ее от падения в пропасть.
* * *
Немолодой художник, щегольски одетый по последней столичной моде, сел в вагон первого класса поздним вечером. Мальчишка-помощник, который тащил большой саквояж, сумку с красками и несколько тубусов с холстами, несколько раз налетел на двери и едва не свалил лесенку – проводник, который проверял билеты, даже сердито сказал ему:
– Ты хотя бы смотрел, куда идешь! Бессовестный!
Художник презрительно покосился в сторону мальчика и заметил:
– Исключительный лентяй! Скорее, Бруно! Мне нужны мои капли!
– Иду, м’лорд! – охотно откликнулся мальчик и зацепил саквояжем даму, которая шла к соседнему купе. Та ахнула, испуганно оглядела платье на предмет прорех и обиженно заметила:
– Следите за своим помощником, милорд! Это платье от самого Шельбетта! Я отдала три тысячи крон не за то, чтобы его рвали!
Художник приподнял аккуратную шляпу, обнажив лысину в окружении редких рыжеватых волос, и почтительно произнес:
– Прошу прощения, миледи. Мальчик дурачок, я уж держу его при себе из уважения к его покойным родителям. Если ваша душа так же прекрасна, как ваше лицо, то вы будете к нему снисходительны.
Дама зарозовела прекрасным лицом, потом всмотрелась и кокетливо спросила:
– Ах, вы ведь Маттео Аруни? Великий живописец?
Художник снова приподнял шляпу.
– Несчастный Маттео Аруни, вы хотите сказать, – ответил он. – Я надеялся, что в этих краях меня посетит вдохновение, но увы! Кислые ягоды, такое же кислое вино… надеюсь, в столице все будет намного лучше.
– О, я тоже надеюсь! – воскликнула дама. – Его величество Эдвард организует осенний бал!
Художник махнул рукой.
– Меня более интересуют интерьеры дворца, с точки зрения живописи. Приятного путешествия, миледи! – И уже мальчику, который возился в купе: – Бруно! Невыносимый мальчишка! Где капли!
– Несу, м’лорд! Несу!
За полчаса до того, как художник и его нагруженный вещами спутник появились на перроне, Базиль вышел из дома и протянул Оберону две серебряные пластинки, исчерченные рунами. Весь его потрясенный вид так и кричал о том, что Базиль только что совершил нечто невероятное – и уже придумал, как поставить это себе на службу.
– Вот! – сказал он. – Чтобы запустить, жмите на руны. Чтобы остановить – просто проведите по гладкой стороне.
Он едва не приплясывал от нетерпения, и Оберон его прекрасно понимал. Ему даже стало жаль артефактора. Создать такую вещь и потом не суметь ее использовать.
Еще месяц назад Оберон пристрелил бы Базиля. Никто не удивился бы его смерти – у таких людей всегда имеются доброжелатели, которые так и жаждут всадить им пулю в лоб. Но теперь все изменилось. Он и сам не понял, как Элиза сделала его другим, но этот другой человек нравился Оберону намного больше.
И он приготовил для Базиля кое-что приятнее пули.
Оберон подбросил артефакт на ладони, представил того, о ком рассказывала Элиза, и нажал на руны подушечкой большого пальца. По голове мазнуло прохладным ветром, пахнущим машинным маслом и пылью, Оберона слегка качнуло, и он вдруг увидел себя со стороны: мальчика лет двенадцати в поношенном костюме подмастерья. Длинные темные волосы были заплетены в косу, широкий рот улыбался от уха до уха, а глаза блестели, обдумывая очередную каверзу.
Элиза ойкнула, рассмеялась, зажала рот ладонями.
– Да! – воскликнула она. – Это Бруно! Просто идеально!
Базиль даже присел на скамеечку. Некоторое время он смотрел на Оберона и не видел его, и торжествующая улыбка на его губах была безумной. Затем Базиль расхохотался и воскликнул:
– Ну и ну! Вот так схема! Работает, чтоб меня черти драли!
Элиза осторожно нажала на руны, и вокруг нее на мгновение сгустился серебристый туман. Когда он рассеялся, Оберон увидел перед собой почтенного джентльмена, который маскирует лысину, зачесывая на нее рыжеватые волосы, и носит дорогой костюм даже в глуши. Джентльмен убрал артефакт в карман и уверенным, чуть хриплым голосом произнес:
– Бруно, несносный мальчишка! Что ты стоишь? Где мои капли?
Базиль даже глаза потер и выдал фразу, которая высоко оценила новые артефакты – правда, исключительно нецензурно. Оберон усмехнулся и потянулся к их саквояжам, которые сейчас приняли вид сумок и тубусов.
– А у меня тут для вас кой-чего есть, дяденька, – заметил он, щелкнул замком и вытащил из саквояжа круглый шарик из бейнского мрамора, окутанный заклинаниями. Шарик подпрыгнул на его ладони, метнулся в сторону Базиля и ударил его в лоб.
Базиль качнулся и какое-то время оторопело смотрел на Оберона, словно никак не мог понять, что с ним происходит. Оберон мог бы ему объяснить, что этот шарик полностью стирает воспоминания обо всем, что случилось в этот день, но, разумеется, не стал. Вскоре взгляд Базиля прояснился, и он нахмурился и гневно воскликнул:
– Вы кто такие?
«Отлично! – обрадовался Оберон. – Он нас не узнает!»
– С вами все в порядке, сударь? – церемонно осведомилась Элиза. Базиль одарил ее мрачным взглядом и ответил:
– Было, пока вы не приперлись. Чего надо?
Элиза важно вскинула голову. Оберон едва не рассмеялся – настолько чванливым и заносчивым выглядел великий художник.
– Мы испугались за вас, – ответила Элиза. – Вы сидели здесь в обмороке, а теперь еще и хамите нам. Бруно, негодный мальчишка, что ты стоишь? Бери вещи, идем!
– Иду, м’лорд! – воскликнул Оберон и сгреб в охапку сумки и тубусы. – Сей секунд, м’лорд!
И Элиза с видом обиженной добродетели пошла к калитке, бросив через плечо:
– Вот и помогай после этого людям! Не делай добра, не наткнешься на брань!
– Валите! – напутствовал их Базиль и, со стоном поднявшись со скамьи и держась за голову, поплелся к дому. Когда Оберон и Элиза вышли со двора и побрели в сторону станции, то Оберон позволил себе рассмеяться.
В купе он снова набросил защитный полог – мало ли, на всякий случай, и Элиза, устало откинувшись на спинку дивана, призналась:
– Я ужасно по этому соскучилась. По всем этим светским разговорам, пустякам. По ценам на платья, балам…
Оберон понимающе кивнул. Посмотрел на себя и увидел, собственно, привычного себя, Оберона Ренара, охотника на порождения тьмы – а в зеркале на двери купе по-прежнему отражался юный Бруно.
– У тебя прекрасно получилось, – одобрительно произнес он. – Этот Маттео Аруни действительно такой?
Элиза улыбнулась.
– Да, он очень неприятный тип. Отец как-то заказал у него мой портрет, и я обрадовалась, когда все закончилось. И он так гонял этого мальчика, Бруно…
– Я не обижаюсь! – махнул рукой Оберон. – Этот Бруно действительно дурачок или просто делает вид?
– Делает вид, – ответила Элиза. – На самом деле он замечательный.
Какое-то время они ехали молча. За окнами клубилась тьма – осенние вечера всегда такие, непроглядные и тоскливые, и хорошо, если есть надежда на тепло очага.
– Художников действительно пускают во дворец рисовать, – сказал Оберон. – Мы пройдем… а там уже дело техники. Хотя намного проще было бы нарядиться служанкой.
Элиза усмехнулась.
– С моим собственным лицом я далеко не пройду.
– Ты так и не рассказала, что собираешься делать с Эдвардом, – произнес Оберон после нескольких минут молчания.
Элиза кивнула. Сквозь тяжелый дух модных мужских духов на миг пробился ее настоящий запах – словно лисица махнула хвостом по сырой после дождя траве.
– Я и не расскажу, – ответила она. – Потому что это только мое дело, Оберон. Но ты просто будь рядом, хорошо? Просто будь.
Оберон улыбнулся. Кивнул.
– Буду, – сказал он и подумал, что хотел услышать именно это.
* * *
Художников допускали в парадные залы дворца по предварительной записи, но для великого Маттео Аруни и помощника было сделано исключение. Когда они поднимались по парадной лестнице мимо молчаливых стражей, похожих на ярких кукол в своих парадных алых камзолах и высоких меховых шапках, сопровождавший, мужчина средних лет с подчеркнуто угодливым выражением лица, поинтересовался:
– Вы так быстро вернулись с юга, господин Аруни? Нам говорили, что вы там пробудете до зимы.
Элиза вздохнула, выразительно завела глаза к высокому потолку.
– Да, я собирался там встречать Новый год. Но эта проклятая боль в суставах меня просто доконала. Так что пришлось вернуться к родным берегам! Как это было у Суфина, помните: «…родные крыши мне чужих дворцов милее…» – И Элиза помахала рукой в воздухе так, как это делал Аруни в те времена, когда писал ее портрет.
Она подумала, что привычки живописца могли измениться. Он мог, например, стать озлобленным и угрюмым. Впрочем, что теперь об этом думать, другого способа проникнуть во дворец и пройти дальше порога у них пока не было.