Академия под ударом

– …поэтому вы никогда не должны забывать: охотник на чудовищ сам способен превратиться в монстра. И это может произойти в самый неожиданный момент. Контролируйте вашу внутреннюю тьму, иначе однажды охота может начаться уже на вас. Кто приведет пример из истории?

Элиза сидела с лупой на подоконнике и сортировала маленькие каменные пирамидки, небрежно сваленные в коробку из плотной коричневой бумаги. Почти все были бесполезны, лишь одна пирамидка вспыхнула зеленым – сердоликовая, с потертыми гранями. Почему-то здесь было очень хорошо слышно, что происходит в соседнем кабинете, и Элиза слушала лекцию, которую Оберон читал третьему курсу.

Ей хотелось пересесть – но она оставалась на месте. «Я так лучше узнаю Оберона», – подумала она, и внутренний голос тотчас же ожил и заметил:

«Садист. Убийца. Охотник на таких, как ты. Что еще ты хочешь узнать?»

– Неправда, – сказала Элиза вслух. – Он не виноват в том, что случилось с его женой.

И что ему надо было делать? Выпустить Паучью ведьму, чтобы она уничтожила половину города? Когда-то давно Элиза читала сказку о Паучьей ведьме – впечатлений хватило надолго. Художник к тому же не поленился проиллюстрировать сказку во всех ужасных деталях, так что Элиза прекрасно представляла, что могло бы случиться, пощади Оберон свою жену.

Она не хотела об этом думать. После всего, что Оберон для нее сделал, после утреннего поцелуя, такие мысли казались Элизе злыми и неправильными. Но она все равно возвращалась к рассказу Оберона о смерти его жены, и что-то в душе начинало леденеть.

Еще одна пирамидка вспыхнула зеленым. Бледно-розовый кварц с белыми прожилками. Элиза покрутила ее в пальцах, одна из граней пирамидки поймала свет, и в розовой глубине завертелась маленькая красная ящерица. Элиза ойкнула, опустила руку, и ящерица растаяла.

Интересно, были ли такие ящерицы в других пирамидках? Возможно, были, а потом умерли, и теперь лупа вспыхивала желтым. Может быть, если всмотреться, то можно будет увидеть скелеты…

– Да, Марк?

– Андре Бретон, я думаю, – Марк говорил серьезно и спокойно, как и полагается старосте курса. – Третий декан нашего факультета. Триста пятьдесят лет назад.

Какое-то время было очень тихо, потом Марк продолжал:

– Он был действующим охотником на порождения тьмы, как и вы… Однажды сжег целый поселок, потому что решил, что жители заражены болотной лихорадкой от нави.

Элиза поежилась. Ноздри дрогнули – она уловила нитку дыма от сгоревших домов. К горечи примешивался отвратительный запах обугленного мяса, Элизу стало мутить.

«Ты впечатлительна», – бывало, качал головой отец, забирая у нее очередную книгу со страшными сказками.

– Что было бы, если бы он не сжег? – спросил Оберон. Элиза почти видела, как он стоит на кафедре и поворачивается в сторону другого студента: – Да, Мишель?

Студент смущенно кашлянул и сказал:

– Если жители были заражены, то они стали бы навями. Это уничтожило бы весь регион, и Бретон не смог бы остановить столько навий.

– То есть Бретон был прав? – поинтересовался Оберон, и студенты разноголосо ответили:

– Да.

Озноб становился нестерпимым. Элиза спрыгнула с подоконника, подхватила предусмотрительно захваченный из спальни палантин с райскими птицами, подаренный отцом, и укуталась в него – стало немного легче.

– Марк, что было дальше? – спросил Оберон.

– Дальше он по протоколу вызвал мастеров из Министерства магии, – продолжал Марк. – И они выяснили, что не все жители были заражены, а только треть. То есть получилось, что Бретон совершил массовое убийство. Ему следовало бы отделить тех жителей, у которых были явные признаки заражения, и уничтожить их. А остальных изолировать и оставить до приезда мастеров.

– Верно, – ответил Оберон. – На суде Бретон говорил, что был единственным охотником на весь регион. Болотная лихорадка от нави развивается молниеносно – он прекрасно знал, что просто может не успеть ничего сделать, если все жители поселка обратятся в одну минуту. И сыграл на опережение. То есть по экстренному протоколу действий он все-таки был прав, но эта правота сомнительна с моральной точки зрения. Люди готовы были действовать с ним вместе, помогать ему, они сами бы ушли в изоляцию до приезда мастеров. Но он не стал их слушать… почему?

Сперва студенты молчали, а потом кто-то произнес таким тоном, словно боялся говорить:

– Потому что ему нравилось убивать.

– Верно. – Вот Оберон, великий охотник и истребитель порождений тьмы, смотрит на своих студентов, и ему прекрасно знакомо это чувство.

Нельзя быть охотником, если ты не любишь убивать.

– Мы делаем нашу работу не потому, что она нам нравится, – помолчав, продолжал Оберон. – Потому, что мы – единственный щит против сил тьмы. Не будет нас – и они заполонят землю. Только это должно нами двигать, только это определяет наши действия. Не жажда убивать, не стремление уничтожать тех, кто когда-то был людьми, нет. Мы спасаем мир, как бы гордо это ни звучало. Вот наш мотив, и другого не будет. Потому что иначе мы сами превратимся в чудовищ.

Элиза спрыгнула с подоконника и пошла по лаборатории – голос Оберона погас. Хватит с нее, она больше не могла об этом слушать. Надо было отойти раньше.

«Ты сказала ему «да», – снова ожил внутренний голос. – Ты живешь с ним, ты будешь его женой. Собираешься плавать в грязи и не запачкаться?»

– Он не такой, – сказала Элиза вслух. – Он не такой, как этот Бретон, он никогда не поступил бы так.

Зеркало Венфельда ожило сразу же, как только Элиза приблизилась к нему. Отражение ее бледного, напряженного лица расплылось волнами, и Элиза увидела лошадиные ноги.

Гнедая лошадь шла по проселочной дороге, и Элиза узнала всадника – это был ее отец. Совсем молодой, в офицерской форме с одним единственным шнуром, он вдруг нахмурился, остановил лошадь и, спрыгнув на землю, пошел по лугу и склонился над кем-то, лежавшим в траве.

– Эй! – услышала Элиза и поняла, что плачет. Она видела отца, слышала его – пусть хоть так, в зеркале, но он был жив, он был здесь. Это было невыносимой болью и таким же невыносимым счастьем. Отец присел на корточки, дотронулся до чего-то белого, и Элиза увидела свою мать.

Она вышла из того леса и смогла пройти достаточно далеко, прежде чем силы окончательно оставили ее.

– Эй! Вы меня слышите? – отец выглядел по-настоящему встревоженным. Вряд ли мать Элизы в тот момент была похожа на благородную барышню, но он обращался к ней на «вы».


Девушка шевельнулась в траве. Эжен Леклер опустился рядом, положил ее голову себе на колени и, достав флягу, поднес к губам. Девушка сделала глоток и тотчас же вскрикнула, закашлялась и села.

– Вот! – воскликнул отец. – Гвенийский ром всегда действует! – Он несколько мгновений рассматривал незнакомку, а потом взволнованно спросил: – Как вы себя чувствуете? Что случилось?

Кажется, Элиза перестала дышать, боясь спугнуть видение.

– Я… – голос матери был мягким, с едва уловимой хрипотцой. Сердце Элизы заколотилось так, что на мгновение она перестала дышать. Этот голос иногда звучал в ее снах, и она просыпалась на подушке, мокрой от слез. – Я не знаю… я пришла в себя в том лесу. – И она показала куда-то вправо. – Как я зашла туда… не знаю.

– Вы были зачарованы, – уверенно сказал Эжен Леклер и поднял манжету на правом запястье. Там было вытатуировано синее солнце, которое начинало багроветь в присутствии магии – сейчас оно было розоватым, верный признак остаточных чар. Элиза прекрасно помнила эту татуировку, в последние годы она уже не работала. Отец все собирался обновить ее, да так и не собрался. – Видите? На вас до сих пор есть следы магии.

– Господи… – прошептала мама, и отец рассмеялся.

– Ну вот, имя Божие произносите, значит, все хорошо! – воскликнул он и помог ей подняться. – Давайте я отвезу вас в Эсшар, это поселок тут неподалеку. Там наш гарнизон, и есть хороший врач, он вам поможет…

Картинка дрогнула и растаяла, растеклась туманными каплями по стеклу. В отражении перед Элизой выплыло ее собственное лицо – бледное, растерянное, заплаканное.





* * *


Элиза заглянула в аудиторию, когда студенты вышли, и по ее виду Оберон понял, что она плакала там, в малой лаборатории. Он слышал какой-то невнятный возглас из-за стены и еще успел подумать: лишь бы все было в порядке.

Он вслушался в пульсацию заклинания, которое соединяло их, и понял, что Элиза в безопасности. Можно спокойно провести занятие до конца.

– Что-то случилось? – спросил Оберон. Элиза подошла к нему – такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронься – и она рассыплется веером стеклянных брызг. Ее хочется закрывать от бед, защищать – Оберон вспомнил, как это желание, еще не осознанное, но уже твердое, пробудилось в нем в первые минуты их знакомства.

Почему ее жених, дрянь такая, этого не делал? Что ему было нужно?

«И хорошо, что не делал, – подумал Оберон. – Уже умерли бы оба. И я… – Он неожиданно для себя добавил: – И я был бы несчастен».

– То зеркало в лаборатории… – Элиза провела ладонью по щеке и, собравшись с духом, торопливо продолжала: – Оно снова ожило. Я видела своих родителей, их первую встречу. Мать была зачарована. Отец увидел на ней следы магии. Оберон, может, ты посмотришь?

– Конечно! – ободряюще улыбнулся Оберон, и взгляд Элизы стал спокойнее и мягче.

Зеркало Венфельда заупрямилось. Они простояли перед ним четверть часа, любуясь собственными отражениями, но ни поля, о котором говорила Элиза, ни ее родителей в нем так и не появилось. Наконец Оберон скорчил рожу своему зеркальному двойнику и заявил:

– Капризничает! С волшебными зеркалами такое случается. Иногда они забавляются, показывая красавицу уродиной.

Элиза кивнула. Машинально взялась за подвеску с розовой жемчужиной, принялась крутить ее в пальцах. Над жемчугом поплыли белые искорки – остаточная магия заклинания любви. Не приворот, просто искреннее желание, чтобы владелица была счастлива.

– Знаешь, мне кажется, что если я пойму, что было в прошлом родителей, – сказала она, – то станет ясно, почему отца убили. И почему пытались убить нас.

– Возможно, – согласился Оберон. – Но сегодня тебе лучше не подходить к этому зеркалу. Оно, видишь ли, в определенном смысле живое. И будет упрямиться, если заставлять его работать слишком часто.

Элиза понимающе кивнула.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Тогда я накину на него покрывало и просто продолжу работу. – Элиза сделала паузу и спросила: – Послушай, ты правда думаешь, что пророчество было не о принце Жоане?

Оберон только руками развел.

– Подземные реки, – произнес он, – это заклинание, с помощью которого Венфельд создавал свои зеркала. И зеркало, которое мы считали мертвым, вдруг ожило, когда к нему приблизилась ты. Возможно, конечно, что это просто совпадение… но я не верю в совпадения.

Элиза одарила его хмурым и недоверчивым взглядом. В нем ясно читалось: Оберон, ты сошел с ума. На мгновение Оберону действительно сделалось стыдно.

Здесь полно народу. Зеркало мог оживить кто-то другой – студент в аудитории, преподаватель в коридоре, да кто угодно! В конце концов, Примроуз могла говорить и о других подземных реках. У них тут алмазы выступили из земли, почему бы и рекам не появиться? С минеральной водой, например.

– Я не могу быть великой владычицей, – уверенно заявила Элиза. – Я же всего лишь Элиза Леклер. Не принцесса, не королевна. Я…

Она едва не сказала «Я никто». Оберон поднял покрывало, набросил его на зеркало, и в лаборатории стало темнее.

– Я думаю, что нам не надо сильно задумываться о пророчестве, – решительно сказал Оберон. – Оно может быть вообще о другой стране. Север большой, не так ли? Или о другом времени. Бывало так, что пророчества сбывались через сотни лет.

Элиза кивнула. Оберон хотел было добавить еще что-нибудь, чтобы ее успокоить, но в это время в кармане ожил артефакт: госпожа Анжени прислала письмо. Оберон вынул его, вчитался в аккуратные строчки и быстрым жестом запустил руку в волосы, пытаясь взять себя в руки.

– Что случилось? – растерянно прошептала Элиза. – Что-то в доме?

– Да, – кивнул Оберон. – Люди из Министерства магии взяли человека, который проявил огромный интерес к куче строительного мусора. И это был не просто вор… там, собственно, нечего воровать. Наши мастера-ремонтники постарались все привести в негодность.

Глаза Элизы удивленно распахнулись, кажется, она дышать перестала от страха.

– А кто? – спросила она.