Айдахо

– Что она сказала? – переспрашивает Дженни, подходя поближе и опускаясь рядом с ними на колени.

– Кар.

Откуда Мэй знает это слово, если никто его ей не говорил? В одну секунду она вдруг стала глубже. Из-под светлых прядок смотрят два новых глаза, и что они видят, ему не угадать. Она способна умалчивать, а потом выкладывать. Как ей удалось стать этим новым созданием? Уэйд запускает пальцы в ее волосы и прижимает ее к себе, заранее чувствуя, что все это слишком скоро пройдет, что она уже становится самостоятельной личностью, полной тайного знания.

Кар. Кар.



Поздняя осень, возможно ноябрь, они с Энн у радиовышки. Он помнит названия всех здешних гор, всех до единой, кроме той, на которой они стоят. Облака мягкие и серые, шею холодит тонкий ветерок. По ту сторону долины, в горах, среди деревьев, вспыхивают серебром окна домов. Трава здесь голубоватая. Собаки пробивают лазы в острых высоких стеблях. В ложбинках валунов скопилась вода, в бледном дневном свете лишайник, облапивший камни, похож на кораллы. Внизу между верхушками кедров беспрестанно летают вороны. Здесь, наверху, только маленькие деревца, кое-как зацепившиеся корнями за камни. Он поворачивается к Энн. Прядки ее волос на ветру тянутся к дальним горам.

Те горы – музыкальные гаммы, их он тоже знает. Вверх-вниз. Пауза на равнине. И снова вверх-вниз.

Давай возьмемся за руки, Энн. Давай переплетем пальцы.

– Мы и так держимся за руки, – отвечает она.

И может, этого достаточно – ощущать ее шершавую кожу, видеть ее руку в своей. Линии на ладони в форме буквы М. Это их символ. Две вершины, крутые склоны. Одна гора намного дальше другой, между ними равнина, но на ладони этого не разглядеть. На ладони они как будто касаются, и все расстояние съежилось в двухмерную плоскость. Этот вечер – одна гора. Тот вечер – другая.

Окна в больничной палате зашторены, и в горах, спрятавшихся за этими шторами, идет снег, в тех самых горах, где они до сих пор стоят. Там, наверху, он прижимает свою М к ее, словно хочет сказать: «Это мы, Митчеллы».

Собаки затерялись в индевеющей траве.

Энн, не грусти, это же просто падает снег.

Падает на траву, на валуны, им на головы. Падает с радиовышки, к которой они повернулись спиной.

Он смеется.

– Ты же ненавидишь снег, – говорит она.

– Вовсе нет.

Он знает, какой сейчас наступит момент, как малышка знала, что ворон говорит «кар».

Умереть значит просто вспомнить, как умирать.

– Нас заметет, – говорит Энн. Это она про снег. – Не здесь, а там, внизу.

Они стоят на своей вершине, и она поднимает их сплетенные руки, чтобы указать на долину.

Он тихо смеется.

– Ох, Энн, любишь ты загадывать наперед.





1973




Глухой ночью Адам пробирался по снегу. Вокруг ничего, только лес по обе стороны дороги, но скоро начнутся фермы, которые он помнит во всех подробностях, точно ходил мимо них всю жизнь, а так и было. Всего фермерских домов пять, а между ними – небольшие поля. В одном из этих домов спят его жена Сара и его сын Уэйд. В один из этих домов заходить разрешено.

Только непонятно в какой.

Он остановился перевести дыхание, на морозе першило в горле. Он представил себе свет первого амбара в миле отсюда. Представил, как свет падает на шапки снега на заборе. Он видит эту картину так отчетливо, будто она и правда у него перед глазами, – нет, еще отчетливее, ведь он столько раз смотрел на этот свет и на этот забор, что они слились в какое-то примитивное чувство, столь же знакомое его телу, как голод. Предсказуемая и давящая пустота.

Не двигаясь с места, он закрыл глаза.

Иногда все становится слишком привычным. Иногда ландшафт его жизни оседает в нем и ничего уже не разглядеть, остается только ощущение, что жизнь движется сквозь него, мимо него, акр за акром, с каждым ударом сердца. Внутри у него оттиск пустоты – и не только внутри, но и снаружи, как будто в картине у него перед глазами чего-то не хватает, скажем, колышек забора повалился или лопнула лампочка в амбаре, только дело не в колышке и не в лампочке, не хватает работы его ума. Нужно всего-то отделить забор и амбар от падающего на них света. Нужно вытащить их из пустоты, и тогда они снова станут настоящими.

В последнее время ему часто приходится этим заниматься. Кстати, а что он делает на дороге? Возможно, у него сломалась машина. Возможно. Но подспудно он чувствует, что его привела сюда ложь. В руках вдруг возникает ощущение, будто он обнимал женщину – не жену, другую.

А на холодных губах – ощущение, будто он ее целовал. Покалывающий жар.

Его мучает совесть. Он пытается стряхнуть с себя ее тепло.

По этой дороге недавно уже кто-то ходил. В обратную сторону ведут припорошенные снегом следы. Не он один бродит тут среди ночи. Столько секретов, и все кочуют из дома в дом. В тишине слышно, как с веток в сугробы падает снег. Адам медленно идет вперед. Он представляет себе Сару, как она спит, ее расслабленное лицо. Он видит ее как наяву, но не видит ни кровати, в которой она лежит, ни комнаты, где стоит кровать, ни дома, где расположена комната. Вдруг она проснулась и обнаружила, что он пропал? Ему вот часто кажется, что она пропала, даже когда она рядом, чужое телесное тепло. Но сейчас она не чужая. Он помнит ее имя и лицо. А вот другая женщина – та, кого он, возможно, держал в своих объятиях, – ее лица он не помнит, ее имя, как пар от дыхания, всегда слишком быстро тает в воздухе. Где она живет, зачем он пошел к ней? Как это на него не похоже – улизнуть из дома, от жены. Даже его следы, если обернуться, выглядят чужими, будто их тоже оставил незнакомец, проходивший здесь до него.

И нормальному человеку не удержать столько всего в голове, не говоря уже о том, кто, как он, теряет рассудок.


По правую руку лес кончился. Началось заснеженное поле. Нужно успеть стряхнуть с ладоней чужое тепло до прихода домой. Ах да, он же не помнит, где живет.

Одно он знает наверняка: у третьей фермы на въезде висит табличка с фамилией. Реддл, Редлайн. Что-то в этом духе. Что именно – он сейчас не припомнит, но точно не Митчелл. Значит, третья ферма принадлежит не им. К тому же там живет девочка, не мальчик, не Уэйд. Недавно она кидалась камнями в соек, докучавших ее свиньям.

И пятая ферма. Там он тоже видел девочку, она прыгала с крыльца. То есть пятый дом тоже отпадает. Третий и пятый, с маленькими девочками.

Он мысленно их вычеркивает.

Но остается еще первый дом, с забором и светом на снегу. Он чувствует, как Сара выглядывает в окно. Но без сына эта сцена ничего не значит. А Уэйда он видит не в первом доме, а в четвертом – девятнадцатилетний, вот он спит у себя наверху, в неведении. Грязноватые волосы слегка позолотили наволочку. Адам пару раз заглядывал к нему в комнату, когда Уэйда не было дома, и видел, как лучи солнца выхватывают овал пылинок, осевших на промасленной наволочке, – ровный отпечаток головы.

Наверху. Комната наверху. Наволочка в комнате наверху. А значит, второй дом – одноэтажная постройка с двускатной крышей, оканчивающейся так низко, что девочка иногда руками выгребает листья из водостока, – второй дом точно не подходит, ведь там не поместится лестница, ведущая к его спящему сыну.

Не второй, не третий и не пятый.

Но вот первый и четвертый… Как между ними выбрать? Жена в первом, выглядывает в окно; сын в четвертом, спит.

Оба дома подходят. Он может представить себя в любом из них.

Олениха, стоявшая на дороге, подняла голову. При виде Адама она не испугалась, а неспешно, как животное, для которого ночь – родная стихия, двинулась дальше. Она переступила через изгородь с такой легкостью, точно никакой изгороди и не было. Он попытался ускорить шаг. Рукам в перчатках стало нестерпимо жарко. Сугробы все росли и росли. Ноги задеревенели и налились тяжестью, как если бы увязли в ведрах с землей. Теплая сонливость разлилась по рукам, обнимавшим чужую женщину, помнившим то, чего не помнил он.

Но кто же эти маленькие девочки? Неужели они есть во всех домах, кроме его дома? Почему у него в голове они все стали на одно лицо? И почему ему кажется, что кроме одной этой девочки на фермах больше никого нет?

Она как-то неправильно ему запомнилась, но сейчас это неважно. Как только он увидит свой дом, все встанет на свои места. Он заберется в теплую постель, под полог Сариного запаха, и никуда больше от нее не уйдет.

А если вдруг он пропустит свой дом, откроет чужую калитку и взойдет на чужое крыльцо, любую оплошность можно свалить на усталость; всегда можно наплести, если дверь отворит чужая жена, что на морозе у него заглох двигатель, вот ему и пришлось идти за подмогой до ближайшего жилья.

Правда, придется постучать – ведь нельзя же просто так войти в чужой дом. Тут все спят с ружьями у кроватей. Но одно дело – постучаться к соседям, и совсем другое – в собственную дверь, каждый полый звук будет уликой. Сара услышит и все поймет.

Зачем ты стучался к себе домой?

Допустим, он скажет, что на морозе дверь заклинило; что у него никак не получалось ее открыть; что замерз замок. Ты знаешь, что на дворе минус десять? Допустим, он обвинит ее в неведении.

Но она все поймет еще прежде, чем попробует дверь, а она непременно попробует, такой уж она человек. Выйдет на крыльцо и подергает ручку, а потом посмотрит на него и сквозь него и увидит, во что он превратился.

Он вдруг понимает, что стоит на коленях. А еще у него пропала перчатка. Но это не так уж важно, она ему все равно не нужна; другая рука – все еще в перчатке – вспотела и чешется. Он срывает перчатку зубами и ползет вперед, чувствуя ее мягкость под коленом, а потом – как она волочится за сапогом.

У него во дворе должно быть светлее, чем у соседей, потому что на амбаре висит включенный фонарь и роняет свет на забор у первого дома, где наверху задернуты занавески, чтобы сыну не слепило глаза.

А значит – сердце подпрыгивает в груди, какое счастье, он смеется – сын больше не в четвертом доме, а в первом, где все это время была жена. Наволочка с жирными пятнами находится наверху, а в комнате напротив – кровать жены. Оба теперь в первом доме.

И вдруг – забор и фонарь уже не одно целое, а самостоятельные предметы: тот самый забор, который он установил своими руками, тот самый фонарь, который посчитал нужным оставлять включенным на всю ночь даже зимой, когда счета за электроэнергию растут.

Он силится встать. Падает, но не от холода, а из-за жаркой сонливости в ногах. Не беда, можно ползком. Если ему в первый дом, значит, добираться недолго. Значит, он почти у цели. Сколько он уже гуляет – час? Надо просто ползти по дороге, дороге…

Дорога, мелькнув где-то на периферии зрения, взметнулась вверх и поравнялась с его глазами, а потом поднялась еще выше, и теперь он упирается в нее головой. Тяжелая дорога, приятный ледяной свет, прохлада в волосах, на взмокшей коже. Он ползет к дереву на обочине, чтобы передохнуть, устраивается в теплой пещере из заснеженных ветвей и земли. Что-то он подустал. Он знает, что ему должно быть холодно. Он чувствует тяжесть и густоту мороза, но не боль. Теплота проникла внутрь. Впервые в жизни он чувствует себя внутри жизни, будто добрался до ее недр. А там, в недрах, в мягком сиянии уверенности – воплощенной в первом доме, в этом безупречном воспоминании, – комната.

Не его и не Сары. Не Уэйда.

Другая комната.

Почти весь он – тихая, безучастная ночь, но в груди у него эта теплая комнатка, которая только и ждала, чтобы ее нашли. Лишь потеряв свой дом, он понял, что она всегда была внутри этого дома.

А в комнате – его девочка.

Он искал ее, да. Искал очень долго. Но теперь она, конечно же, дома. Он чувствует, что она там, и на душе у него очень спокойно. Остался только первый дом, где-то неподалеку, он почти его видит. А внутри спят его жена и дети. Его дочка больше не прячется, она не тайна, прыгающая с крыльца пятого дома, бросающая камни в соек у третьего дома, выгребающая листья из желоба под крышей второго. Нет. Она там, тут, в первом доме. Джун, его маленькая дочурка, недостающий фрагмент. А ее тайная мать (чье тепло никак не сгинет из его рук, оно растекается по волосам, не может быть, заполняет эту тихую пещеру, подобно солнцу, восходящему только над ним), ее мать, должно быть, уехала отсюда, давняя ошибка, давно прощенная, потому что никакого другого дома нету и представить себе невозможно, никакого другого в целом мире – кроме первого.





2010–2011




2 января 2010 г.

С прискорбием сообщаю вам, что 27 декабря 2009 г. Уэйда не стало. Он скончался в больнице «Боннер Дженерал» в возрасте пятидесяти пяти лет. Болезнь, забравшая его память, не отняла у него доброту и достоинство. Под конец он не помнил ничего из своей жизни, но выглядел умиротворенно. Сожалею, что сообщать вам об этом выпало мне. Его похоронили в Грейнджвилле рядом с отцом.





Письмо напечатано. Только конверт надписан от руки, но имени отправителя нигде нет. Это первое письмо, которое Дженни получила за годы заключения, и, увидев обратный адрес, свой собственный старый адрес, 7846 Форест-сервис-роуд, Пондероса, написанный женской рукой, она сразу поняла, что внутри. Она прочла письмо лишь один раз. В ней не осталось больше слез – не потому что она очерствела, не потому что ушла в себя, а просто потому что они иссякли. Отсутствие слез – это своего рода дань уважения, признание, что она не вправе оплакивать его, что он ей не принадлежит.