9 часов над Атлантикой
Часть 22 из 43 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— У тебя, кстати, тоже ничего, — спешу заметить. — Но бабка была права, ты худоват, хотя с аппетитом явно проблем нет.
— Какая ещё бабка?
— Да Кэрол же! Слушай! А может у тебя глисты?
Он морщится.
— Нет, серьёзно, они как раз у таких чистоплюев, как ты, и заводятся.
— Чистоплюев?
— Ну а какой нормальный человек возит с собой антисептики на дальние расстояния?
— Тот, кто время от времени испытывает в них необходимость?
— А ты испытываешь?
Весь его фэйс изображает раздражение и отворачивается. Прям такой нежный — за ушком почеши, но шейку не трогай. И хвостик тоже не трожь. И к лапкам не прикасайся. Но ушко чеши, не забывай.
— Интересно, как вообще двое могут поместиться в такой крошечной капсуле? Знаешь, что? Я думаю, ничего они там не делали. Даже если смогли втиснуться внутрь, для самого процесса необходима амплитуда.
— Неправда. Вполне можно… при желании.
Я смотрю на него, он на меня, и тут до меня доходит.
— О Боже, — комментирую, — куда катится этот мир…
— Никуда он не катится. Секс всегда был и всегда будет. Как бы импотенты ни пытались вытиснуть его за рамки приличия, он всегда вылезает обратно. Знаешь почему?
— Почему?
— Да потому что технически потребность в сексе ничем не отличается от потребности в еде и воде. Вот скажи мне, почему половина самолёта чистит в том туалете зубы и справляет нужду в плане отходов, а жажда интима — это аморально?
— Потому что…
И я зависаю. А действительно, почему?
— Так ты закапаешь мне глаза или нет? — спрашиваю.
Он с недоумением отрывается от ноутбука.
— Ты же не хотела…
— Бывает, меняю мнение. Так закапаешь?
Его глаза как-то странно сощуриваются, он не улыбается, но что-то близкое проскальзывает по его лицу.
— Закапаю, но есть условие.
— Какое?
— Мы сделаем это в туалете. Заодно и проверим, достаточно ли в нём места для «амплитуды».
Теперь и мои глаза с понимаем сощуриваются, потому что я стараюсь не порхать слишком сильно ресницами. Встаю с места, выражая готовность, но Лео сидит, не двигаясь.
— Что? — пытаю его.
Он косится взглядом на подвешенные к пластиковому бортику сиреневые босоножки — я зацепила их каблуками за край кармана для газет. Понимаю, если мой зад окажется на 15 сантиметров выше, это значительно упростит наш эксперимент. Или усложнит…
Levante — Tikibombom
Снова опускаюсь в кресло, Лео снимает босоножки и протягивает мне. Я кладу их на пол, сгибаюсь в бублик, готовясь обуваться.
— Стой, — вдруг слышу.
Он без очков. Снял их, пока я раздумывала, как повернуться, чтобы получить доступ к собственным ногам, и теперь смотрит в глаза. Знает, что гипнотической зелени его глаз мотыльки, вроде меня, всегда сдаются без боя. Лео тянется вниз, подхватывает «бабочек» и ставит на свой столик.
— Давай, — говорит.
Я смотрю на свою ногу. Педикюр подтёрся на испанском песке, а на романтический флирт во время перелёта домой моя предусмотрительность не рассчитывала. Перевожу взгляд на его руки — он раскрыл их ладонями кверху и уложил на свои бёдра — ждёт, зовёт. Ладони, пальцы, пресс его живота, обтянутый рубашкой. Мужчина. И я чувствую её — приторную патоку в самой мощной чакре из всех человеческих, она уже не сочится, а вытекает из стремительно растущих трещин и расколов в моём панцире.
Нельзя смотреть в его глаза — я знаю, но смотрю. Смотрю и кладу ногу на его колени, к рукам не прикасаюсь. Прикасается он — кончиками пальцев к пятке, поднимает их выше по ступне, заставив пальцы на ней рефлекторно согнуться, легкие сжиматься чаще, глаза смотреть, не отрываясь. Его рука обнимает мою ступню, и от тепла его ладони, от деликатности прикосновений я практически оргазмирую, выдав себя позорным «Ох». Лео от этого «ох» сощуривается ещё сильнее, и ещё опаснее улыбается — понимает, что клиент созрел.
Чёрт возьми! Это была самая короткая и самая мощная прелюдия в моей жизни.
Как только он заканчивает с босоножками, мы вылезаем в проход, я впереди, он позади, и всё то время, пока идём, я знаю, он смотрит на мои пятки в сиреневых босоножках. Его взгляд — мои чулки, причём от ступней до самого подбородка. И в этих чулках меня так раскачивает, словно я приговорила три бутылки Джека Дэниелса в один присест.
У двери в туалет мне не до веселья, дыхание спирает, жар рвётся наружу, разливается пятнами на щеках и шее, груди, руках…
Hope Sandoval w. Massive Attack + Burial — FOUR WALLS
Я вхожу первой, Лео протискивается следом. Места мало, но достаточно даже для такой махины, как он, и меня. Пространство в этой ячейке — деликатес, и несколько часов знакомства сжимаются в миллиметры расстояния межу нами. Я ощущаю вес и жар его тела спиной, ногами, шеей, руками — он повсюду, его так много, что сердце перестаёт биться, теперь оно колотится, как муха о стекло…
Зеркало. Я кошусь в него, не поворачивая головы, и вижу то, что видеть мне не следует: его глаза закрыты. Вначале он стоял с открытыми, чуть склонившись над моей макушкой, будто принюхивался ко всему моему существу, но потом закрыл и поднял голову, даже на мгновение запрокинул её назад, приоткрыв губы и выдохнув такую эротику, что у меня подогнулись колени. Я бы многое отдала, чтобы в тот короткий миг заглянуть в его мысли.
— Развернись, — приказывает.
Я отвечаю не сразу, сперва сглатываю, усилием воли смываю девятый вал своего возбуждения:
— Зачем?
— В этом положении я не закапаю…
И я не уточняю, о каких каплях речь, поскольку с ним согласна на любые. Причём не только сейчас, но и за пределами этой капсулы тоже.
Разворачиваюсь, в глаза не смотрю, впервые в жизни не хватает решимости. У основания его шеи под кожей готов детонировать пульс. Устоять невозможно, это не соблазн — необходимость: рука тянется сама собой, и кончик пальца трогает его шею. Одно единственное невесомое касание, но его реакция стремительна и неожиданно интенсивна: кожа покрывается мурашками, губы едва приоткрываются, несвободно, а словно превозмогая все усилия их сжать. Я слышу выдох. Рывками. Тихий, почти незаметный. Старательно спрятанный, и именно потому настолько бьющий по мозгам. В этом выдохе секса больше, чем в ином полноценном акте.
Боже, мне жарко. Не могу оторвать взгляда ни от его реакции, ни от того, как бьётся его пульс. Вдруг чётко понимаю, что происходящее — не флирт. Это нечто гораздо большее, опасно глубокое и неумолимое.
Мои руки, не спеша, только пробуя, проверяя почву, тянут ткань рубашки, стараются высвободить её из его джинсов. Лео резко и явно непроизвольно отшатывается назад.
— Что ты делаешь? — спрашивает шёпотом.
— Ищу татуировку.
Да, моя первоначальная цель — его подмышка, но руки, забравшись под рубашку, ложатся на талию, пальцы ощупывают кожу на ней и выше — на рёбрах, добираются почти до подмышечных впадин. Я закрываю глаза.
Лео монолит — невзирая на кажущееся изящество, его сила проникает в меня сквозь поры на кончиках моих пальцев, но его энергия пишет в моём сознании правду — он поломан. Не только снаружи, самые большие его раны внутри. Вся левая сторона его тела в неровностях и выпуклостях — они на животе и рёбрах, длинными полосами уходят под джинсы. Я понимаю, что последствия встречи с «драконом» он разгребает до сих пор — поэтому бандажи и антисептики, поэтому флаконы обезболивающих. А теория о человеческой психике — это, очевидно, для того, что болит внутри.
С закрытыми глазами я нюхаю его, слушаю и стараюсь услышать, тянусь к нему лицом. Лео не прижимает свои губы к моим, нет. Он касается ими, не медленно, не быстро, не плотно, и не слишком невесомо, только даёт понять себя, почувствовать и сразу растворяется, оставив изящный привкус себя там, где его щетина коснулась моего подбородка.
Запах — третий закон привлекательности, набор информации, посылаемой рецепторами в мозг. Пока нам кажется, что мы слушаем голос, любуемся симметрией, оцениваем остроту ума, чувство юмора и душевные качества, наш мозг создаёт многомерный слепок — иммунную карту потенциального партнёра для спаривания. И если она оказывается подходящей для рождения здорового потомства, наши надпочечники получают сигнал «даёшь дофамин». И всё, колени подгибаются, мир становится ярче, под пупком бабочки, в голове туман. Всё, как у меня сейчас.
Чтобы не упасть, я упираюсь лопатками в пластик внутренней обивки железной птицы, ставшей сегодня не просто транспортным средством, а местом одного и из самых больших откровений.
— Ты пахнешь… волшебством, — сообщаю ему.
— Это местный гель для рук, — объясняет.
Мои глаза распахиваются и встречаются с его открытым взглядом. Он не так потерян, как я, вернее, вообще не потерян. Просто наблюдает, уже привычно сощурившись, и ждёт, что будет дальше.
— Ты даже целоваться не умеешь, — недовольно отрываю спину от пластика обивки. — И учиться уже поздно.
— Учиться никогда не поздно, — спорит он, довольно улыбаясь. Чёрт, у него что там? Ямочка на одной щеке, что ли?
— Смотря чему, — отвечаю, но уже не так уверенно.
Я снова просовываю руку под рубашку, на этот раз он реагирует спокойно — не вздрагивает, не отшатывается, ждёт. Я больше не трогаю его шрамы, моя цель — та часть его руки, на которой была татуировка, тут главное не ошибиться — правое плечо или левое. Раздевать я его не стану, да и мы оба понимаем — он не позволит, как и сам не пересечёт «границ», максимум занесёт над ними ногу… или руку, но вот, сможет ли скрыть реакцию, когда я накрою ладонью место, на котором он носил свою Бетельгейзе?
Главное, протиснуться туда — рукава у его рубашки не слишком просторные. Мои пальцы касаются его подмышки, и я облизываю губы, потому что… мой мозг сейчас взорвётся. И не только он. Сердце не бьётся, оно стало промышленным насосом. У меня шумит в ушах, в груди, в сознании — не надо было отдавать себя целибату так надолго.
Последний рывок, нервы в комок, силы в кучу — мои пальцы на его бицепсе — как раз в том месте.
«Хоть бы это была та подмышка» — с этой мыслью я поворачиваю голову к зеркалу. Мгновение он продолжает смотреть на меня, склонившись над головой, но почти сразу переводит взгляд на зеркало — вслед за мной. И наши глаза встречаются, за ними мысли, чтобы произвести взрыв, уничтожающий всё.
Его рука — как раз та, на которой мои пальцы, выпрямлена и упёрта ладонью в зеркало. Я не заметила, в какой момент он её поднял, облегчая мне мои поиски, но замечаю теперь. Замечаю, что на один из растопыренных звездой пальцев надето кольцо. Такое, какие надевают только в церкви.
Глава шестнадцатая. Немножко правды
— Какая ещё бабка?
— Да Кэрол же! Слушай! А может у тебя глисты?
Он морщится.
— Нет, серьёзно, они как раз у таких чистоплюев, как ты, и заводятся.
— Чистоплюев?
— Ну а какой нормальный человек возит с собой антисептики на дальние расстояния?
— Тот, кто время от времени испытывает в них необходимость?
— А ты испытываешь?
Весь его фэйс изображает раздражение и отворачивается. Прям такой нежный — за ушком почеши, но шейку не трогай. И хвостик тоже не трожь. И к лапкам не прикасайся. Но ушко чеши, не забывай.
— Интересно, как вообще двое могут поместиться в такой крошечной капсуле? Знаешь, что? Я думаю, ничего они там не делали. Даже если смогли втиснуться внутрь, для самого процесса необходима амплитуда.
— Неправда. Вполне можно… при желании.
Я смотрю на него, он на меня, и тут до меня доходит.
— О Боже, — комментирую, — куда катится этот мир…
— Никуда он не катится. Секс всегда был и всегда будет. Как бы импотенты ни пытались вытиснуть его за рамки приличия, он всегда вылезает обратно. Знаешь почему?
— Почему?
— Да потому что технически потребность в сексе ничем не отличается от потребности в еде и воде. Вот скажи мне, почему половина самолёта чистит в том туалете зубы и справляет нужду в плане отходов, а жажда интима — это аморально?
— Потому что…
И я зависаю. А действительно, почему?
— Так ты закапаешь мне глаза или нет? — спрашиваю.
Он с недоумением отрывается от ноутбука.
— Ты же не хотела…
— Бывает, меняю мнение. Так закапаешь?
Его глаза как-то странно сощуриваются, он не улыбается, но что-то близкое проскальзывает по его лицу.
— Закапаю, но есть условие.
— Какое?
— Мы сделаем это в туалете. Заодно и проверим, достаточно ли в нём места для «амплитуды».
Теперь и мои глаза с понимаем сощуриваются, потому что я стараюсь не порхать слишком сильно ресницами. Встаю с места, выражая готовность, но Лео сидит, не двигаясь.
— Что? — пытаю его.
Он косится взглядом на подвешенные к пластиковому бортику сиреневые босоножки — я зацепила их каблуками за край кармана для газет. Понимаю, если мой зад окажется на 15 сантиметров выше, это значительно упростит наш эксперимент. Или усложнит…
Levante — Tikibombom
Снова опускаюсь в кресло, Лео снимает босоножки и протягивает мне. Я кладу их на пол, сгибаюсь в бублик, готовясь обуваться.
— Стой, — вдруг слышу.
Он без очков. Снял их, пока я раздумывала, как повернуться, чтобы получить доступ к собственным ногам, и теперь смотрит в глаза. Знает, что гипнотической зелени его глаз мотыльки, вроде меня, всегда сдаются без боя. Лео тянется вниз, подхватывает «бабочек» и ставит на свой столик.
— Давай, — говорит.
Я смотрю на свою ногу. Педикюр подтёрся на испанском песке, а на романтический флирт во время перелёта домой моя предусмотрительность не рассчитывала. Перевожу взгляд на его руки — он раскрыл их ладонями кверху и уложил на свои бёдра — ждёт, зовёт. Ладони, пальцы, пресс его живота, обтянутый рубашкой. Мужчина. И я чувствую её — приторную патоку в самой мощной чакре из всех человеческих, она уже не сочится, а вытекает из стремительно растущих трещин и расколов в моём панцире.
Нельзя смотреть в его глаза — я знаю, но смотрю. Смотрю и кладу ногу на его колени, к рукам не прикасаюсь. Прикасается он — кончиками пальцев к пятке, поднимает их выше по ступне, заставив пальцы на ней рефлекторно согнуться, легкие сжиматься чаще, глаза смотреть, не отрываясь. Его рука обнимает мою ступню, и от тепла его ладони, от деликатности прикосновений я практически оргазмирую, выдав себя позорным «Ох». Лео от этого «ох» сощуривается ещё сильнее, и ещё опаснее улыбается — понимает, что клиент созрел.
Чёрт возьми! Это была самая короткая и самая мощная прелюдия в моей жизни.
Как только он заканчивает с босоножками, мы вылезаем в проход, я впереди, он позади, и всё то время, пока идём, я знаю, он смотрит на мои пятки в сиреневых босоножках. Его взгляд — мои чулки, причём от ступней до самого подбородка. И в этих чулках меня так раскачивает, словно я приговорила три бутылки Джека Дэниелса в один присест.
У двери в туалет мне не до веселья, дыхание спирает, жар рвётся наружу, разливается пятнами на щеках и шее, груди, руках…
Hope Sandoval w. Massive Attack + Burial — FOUR WALLS
Я вхожу первой, Лео протискивается следом. Места мало, но достаточно даже для такой махины, как он, и меня. Пространство в этой ячейке — деликатес, и несколько часов знакомства сжимаются в миллиметры расстояния межу нами. Я ощущаю вес и жар его тела спиной, ногами, шеей, руками — он повсюду, его так много, что сердце перестаёт биться, теперь оно колотится, как муха о стекло…
Зеркало. Я кошусь в него, не поворачивая головы, и вижу то, что видеть мне не следует: его глаза закрыты. Вначале он стоял с открытыми, чуть склонившись над моей макушкой, будто принюхивался ко всему моему существу, но потом закрыл и поднял голову, даже на мгновение запрокинул её назад, приоткрыв губы и выдохнув такую эротику, что у меня подогнулись колени. Я бы многое отдала, чтобы в тот короткий миг заглянуть в его мысли.
— Развернись, — приказывает.
Я отвечаю не сразу, сперва сглатываю, усилием воли смываю девятый вал своего возбуждения:
— Зачем?
— В этом положении я не закапаю…
И я не уточняю, о каких каплях речь, поскольку с ним согласна на любые. Причём не только сейчас, но и за пределами этой капсулы тоже.
Разворачиваюсь, в глаза не смотрю, впервые в жизни не хватает решимости. У основания его шеи под кожей готов детонировать пульс. Устоять невозможно, это не соблазн — необходимость: рука тянется сама собой, и кончик пальца трогает его шею. Одно единственное невесомое касание, но его реакция стремительна и неожиданно интенсивна: кожа покрывается мурашками, губы едва приоткрываются, несвободно, а словно превозмогая все усилия их сжать. Я слышу выдох. Рывками. Тихий, почти незаметный. Старательно спрятанный, и именно потому настолько бьющий по мозгам. В этом выдохе секса больше, чем в ином полноценном акте.
Боже, мне жарко. Не могу оторвать взгляда ни от его реакции, ни от того, как бьётся его пульс. Вдруг чётко понимаю, что происходящее — не флирт. Это нечто гораздо большее, опасно глубокое и неумолимое.
Мои руки, не спеша, только пробуя, проверяя почву, тянут ткань рубашки, стараются высвободить её из его джинсов. Лео резко и явно непроизвольно отшатывается назад.
— Что ты делаешь? — спрашивает шёпотом.
— Ищу татуировку.
Да, моя первоначальная цель — его подмышка, но руки, забравшись под рубашку, ложатся на талию, пальцы ощупывают кожу на ней и выше — на рёбрах, добираются почти до подмышечных впадин. Я закрываю глаза.
Лео монолит — невзирая на кажущееся изящество, его сила проникает в меня сквозь поры на кончиках моих пальцев, но его энергия пишет в моём сознании правду — он поломан. Не только снаружи, самые большие его раны внутри. Вся левая сторона его тела в неровностях и выпуклостях — они на животе и рёбрах, длинными полосами уходят под джинсы. Я понимаю, что последствия встречи с «драконом» он разгребает до сих пор — поэтому бандажи и антисептики, поэтому флаконы обезболивающих. А теория о человеческой психике — это, очевидно, для того, что болит внутри.
С закрытыми глазами я нюхаю его, слушаю и стараюсь услышать, тянусь к нему лицом. Лео не прижимает свои губы к моим, нет. Он касается ими, не медленно, не быстро, не плотно, и не слишком невесомо, только даёт понять себя, почувствовать и сразу растворяется, оставив изящный привкус себя там, где его щетина коснулась моего подбородка.
Запах — третий закон привлекательности, набор информации, посылаемой рецепторами в мозг. Пока нам кажется, что мы слушаем голос, любуемся симметрией, оцениваем остроту ума, чувство юмора и душевные качества, наш мозг создаёт многомерный слепок — иммунную карту потенциального партнёра для спаривания. И если она оказывается подходящей для рождения здорового потомства, наши надпочечники получают сигнал «даёшь дофамин». И всё, колени подгибаются, мир становится ярче, под пупком бабочки, в голове туман. Всё, как у меня сейчас.
Чтобы не упасть, я упираюсь лопатками в пластик внутренней обивки железной птицы, ставшей сегодня не просто транспортным средством, а местом одного и из самых больших откровений.
— Ты пахнешь… волшебством, — сообщаю ему.
— Это местный гель для рук, — объясняет.
Мои глаза распахиваются и встречаются с его открытым взглядом. Он не так потерян, как я, вернее, вообще не потерян. Просто наблюдает, уже привычно сощурившись, и ждёт, что будет дальше.
— Ты даже целоваться не умеешь, — недовольно отрываю спину от пластика обивки. — И учиться уже поздно.
— Учиться никогда не поздно, — спорит он, довольно улыбаясь. Чёрт, у него что там? Ямочка на одной щеке, что ли?
— Смотря чему, — отвечаю, но уже не так уверенно.
Я снова просовываю руку под рубашку, на этот раз он реагирует спокойно — не вздрагивает, не отшатывается, ждёт. Я больше не трогаю его шрамы, моя цель — та часть его руки, на которой была татуировка, тут главное не ошибиться — правое плечо или левое. Раздевать я его не стану, да и мы оба понимаем — он не позволит, как и сам не пересечёт «границ», максимум занесёт над ними ногу… или руку, но вот, сможет ли скрыть реакцию, когда я накрою ладонью место, на котором он носил свою Бетельгейзе?
Главное, протиснуться туда — рукава у его рубашки не слишком просторные. Мои пальцы касаются его подмышки, и я облизываю губы, потому что… мой мозг сейчас взорвётся. И не только он. Сердце не бьётся, оно стало промышленным насосом. У меня шумит в ушах, в груди, в сознании — не надо было отдавать себя целибату так надолго.
Последний рывок, нервы в комок, силы в кучу — мои пальцы на его бицепсе — как раз в том месте.
«Хоть бы это была та подмышка» — с этой мыслью я поворачиваю голову к зеркалу. Мгновение он продолжает смотреть на меня, склонившись над головой, но почти сразу переводит взгляд на зеркало — вслед за мной. И наши глаза встречаются, за ними мысли, чтобы произвести взрыв, уничтожающий всё.
Его рука — как раз та, на которой мои пальцы, выпрямлена и упёрта ладонью в зеркало. Я не заметила, в какой момент он её поднял, облегчая мне мои поиски, но замечаю теперь. Замечаю, что на один из растопыренных звездой пальцев надето кольцо. Такое, какие надевают только в церкви.
Глава шестнадцатая. Немножко правды