10 минут 38 секунд в этом странном мире
Часть 35 из 38 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Здесь все по-другому. Этот город принадлежит мертвым. Не нам.
В Стамбуле именно живые были временными жителями и непрошеными гостями – сегодня есть, а завтра нет, – и в глубине души все об этом знали. Белые могильные камни встречали горожан на каждом повороте – вдоль дорог, у торговых центров, парковок и футбольных полей, – они разбросаны по всем углам, словно жемчужины от порванного ожерелья. Д/Али сказал, что миллионы стамбульцев использовали лишь малую толику своего потенциала из-за губительной близости могил. Охота к нововведениям теряется, если все время напоминать, мол, вот-вот придет смерть со своей косой, которая отсвечивает красным в лучах заходящего солнца. Именно поэтому проекты реновации ни к чему не приводили и инфраструктуру строить не удавалось, а коллективная память оказывалась не прочнее салфетки. К чему создавать будущее или возвращаться мыслями к прошлому, если мы постоянно скатываемся к размышлениям о конце? Демократия, права человека, свобода слова – есть ли в них смысл, если в итоге мы все умрем? Устройство кладбищ и отношение к мертвым, как заключил Д/Али, – самая большая разница между двумя цивилизациями.
После этого все трое погрузились в молчание, слушая постукивание столовых приборов и звяканье тарелок на заднем плане. Налан до сих пор не понимала, почему она сказала то, что сказала. Слова сорвались с губ так, словно жили собственной жизнью.
– Я откинусь первая, вот увидите. И хочу, чтобы вы танцевали вокруг моей могилы и ни за что не плакали. Курите, пейте, целуйтесь и танцуйте – такова моя воля.
Лейла нахмурилась. Она расстроилась, что Налан сказала такое, и обратила лицо к флуоресцентной лампе, мигавшей у них над головами, и ее прекрасные глаза приобрели оттенок дождя. Но Д/Али просто улыбнулся, нежно и печально, будто в глубине души знал, что, несмотря на заявление Налан, первым из них уйдет именно он.
– А что хотела спросить ты? – поинтересовался Д/Али.
И тут Налан передумала: вопрос о том, почему они так до сих пор и не познакомились с его товарищами и что будет представлять собой революция в светлом будущем, которое может наступить, а может, и нет, уже не имел значения. Вероятно, в городе, где все постоянно меняется и исчезает, ни о чем не стоит беспокоиться, а полагаться следует лишь на текущий момент, который уже наполовину миновал.
До нитки вымокшие и измученные, друзья наконец-то добрались до «шевроле». Все разместились в кабине, кроме водителя. Налан взялась за работу в кузове: она закрепляла тело Лейлы, обматывая его веревками и привязывая их к стенкам кузова. Нужно было убедиться, что оно не станет перекатываться туда-сюда. Добившись нужного результата, она уселась возле остальных, тихо закрыв дверцу и восстановив дыхание, которое пришлось сдерживать.
– Хорошо. Все готовы?
– Готовы, – в затянувшемся молчании произнесла Хюмейра.
– Итак, едем тихо-тихо. Самое сложное позади. Мы сумеем.
Налан сунула ключ в замок зажигания и аккуратно повернула его. Двигатель ожил, и спустя секунду из кабины вырвалась оглушительная музыка. В ночь лился голос Уитни Хьюстон, вопрошающий о том, куда деться разбитому сердцу.
– Черт! – воскликнула Налан.
Рукой она стукнула по магнитоле, но было уже поздно. Двое полицейских, потягиваясь, уже ошеломленно глядели в их сторону.
Посмотрев в зеркало заднего вида, Налан увидела, как полицейские запрыгивают в машину.
– Ну что же, план меняется, – сказала она, выпрямляя плечи. – Держитесь крепче!
В город[4]
Во весь опор несясь по скользкой от дождя дороге, разбрасывая во все стороны грязь, «шевроле» 1982 года быстро скатился с холма в лес. По обе стороны трассы стояли выцветшие щиты с рекламными плакатами. На одном из них, который отклеился по бокам, с трудом читалось: «Приезжайте в Килиос… идеальный отпуск… рукой подать».
Налан вдавила педаль газа в пол. Она слышала громкий звук полицейской сирены, маленькая «шкода» пыталась разогнаться так, чтобы не завязнуть в грязи и не съехать с дороги, не справившись с управлением. Тут Налан радовалась и грязи, и дождю, и грозе, и – да! – старому «шевроле». Когда они окажутся в городе, удрать от полиции будет сложнее – придется полагаться на себя. Она прекрасно знала все закоулки.
Справа, где дорога разветвлялась и посередине красовалась небольшая рощица из высоких елей, в ярком свете фар застыл олень. Налан поглядела на животное, и ее осенило. Надеясь, что подвеска у машины достаточно высокая, она свернула на обочину и направилась прямо в рощицу, где тут же выключила фары. Все случилось мгновенно – никто не осмелился и пикнуть. Они ждали, веря в судьбу и в Бога – в те силы, которыми не могли управлять. Спустя минуту полицейская машина, не заметив их, промчалась мимо в сторону Стамбула, до города оставалось десять миль.
Когда они снова вернулись на дорогу, «шевроле» оказался там в полном одиночестве. На первом же перекрестке светофор, висевший на проводах над дорогой, переключился с зеленого на красный. Пикап мчался дальше на всех парах. Далеко впереди вставал город, и над его очертаниями темное небо пронзила оранжевая полоса. Начинался рассвет.
– Надеюсь, ты понимаешь, что творишь, – проговорила Зейнаб-122, которая уже не знала, какую молитву ей читать.
Места у них было мало – она почти что сидела на коленях у Хюмейры.
– Не волнуйся, – заверила Налан, крепче сжимая руль.
– Да, к чему волноваться? – сказала Хюмейра. – Если она и дальше будет так ехать, нам недолго осталось жить.
– Люди, прекратите психовать, – покачала головой Налан. – Как окажемся в городе, сможем скрыться. Я найду проулок, в котором мы станем невидимыми!
Саботаж посмотрел в окно. Водка действовала на него в три этапа: сначала он испытал восторг, затем страх и дурное предчувствие и наконец – меланхолию. Он опустил стекло. Ворвавшись внутрь, ветер заполнил тесную кабину. Саботаж изо всех сил старался сохранять спокойствие, но совершенно не понимал, как им удастся увильнуть от полиции. И если его поймают с трупом и кучкой сомнительных женщин, что он скажет жене и своим ультраконсервативным родственникам?
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В бесконечной тьме Лейла представилась ему не взрослой женщиной, а еще совсем девочкой. На ней была школьная форма, белые гольфы и красные туфли со слегка сбитыми носами. Она быстро помчалась к дереву в саду и, опустившись на колени, собрала горсть земли, сунула ее в рот и начала жевать.
Саботаж так и не сказал ей, что видел, как она это сделала. Он был поражен: с чего вдруг человек решил есть землю? Спустя некоторое время он заметил порезы на внутренней части ее предплечий и подумал, что, возможно, на руках и бедрах они тоже есть. Он забеспокоился и принялся расспрашивать ее об этом, но Лейла только пожала плечами: «Ничего страшного. Я знаю, когда нужно остановиться». Это признание – а это, конечно, было признание – лишь усилило тревогу Саботажа. Он прежде всех и явственнее всех видел, как она страдает. На него навалилась тяжелая густая тоска – сердце сжал невидимый кулак. Эту тоску он прятал от всех и лелеял все эти годы, ведь что такое любовь, если не забота о чужой боли – такая же, как о своей собственной? Он протянул руку, и девочка, сидевшая перед ним, исчезла, словно видение.
Саботаж Синан очень о многом сожалел в своей жизни, но ничто не могло сравниться с тем чувством сожаления, которое он испытывал, так и не признавшись Лейле. С самого детства в Ване, когда они каждое утро ходили в школу и небо над ними постепенно светлело до голубизны, когда они разыскивали друг друга во время перемен, летом бросали камни с берега великого озера, а зимой сидели бок о бок у садовой стены, разглядывая картины американских художников и сжимая в ладонях кружки с дымящимся салепом, с тех самых давно ушедших дней он был влюблен в нее.
В отличие от дороги из Килиоса, стамбульские улицы даже в этот ранний час пустыми назвать было трудно. «Шевроле» трясся мимо домов – квартал за кварталом, – их окна были темными и пустыми, словно дыры в зубах или зияющие глазницы. То и дело перед пикапом возникало нечто неожиданное: бродячая кошка, заводской рабочий, возвращающийся с ночной смены, какой-нибудь бездомный, отыскивающий окурки у дорогого ресторана, забытый зонтик, порхающий по ветру, наркоман, стоящий посреди дороги и улыбающийся тому, что видит только он. Проявляя еще бо́льшую бдительность, чем раньше, Налан нагнулась вперед и была готова в любой момент свернуть.
– Что случилось с этими людьми? – ворчала она себе под нос. – В такое время они должны спать.
– Не сомневаюсь, то же они думают и о нас, – отозвалась Хюмейра.
– Ну, у нас важное дело.
Налан поглядела в зеркало заднего вида.
Вдобавок к дислексии Налан страдала еще и диспраксией. Ей было непросто получить водительские права, и хотя замечание Хюмейры было грубоватым, нельзя сказать, что оно совершенно не соответствовало действительности. Налан флиртовала с инструктором по вождению. Совсем чуть-чуть. Хотя с тех пор она ни разу не попадала в аварии. А это не так уж и просто в городе, где на один квадратный ярд приходится куда больше водителей-нарушителей, чем подземных византийских сокровищ. Налан всегда считала, что в некотором смысле вождение можно сравнить с сексом. Чтобы в полной мере испытывать от него удовольствие, не нужно торопиться, зато нужно учитывать, что происходит с другой стороной. Уважай дорогу, плыви по течению, не соревнуйся и не пытайся доминировать. Но в этом городе полно маньяков, мчащихся на красный свет и заезжающих на аварийные полосы так, словно им жить надоело. Иногда, потехи ради, Налан ехала за такими вплотную, в нескольких дюймах от их бамперов, мигала фарами и гудела в клаксон. Она подбиралась на такое опасно близкое расстояние, что могла наблюдать за глазами водителей в зеркалах заднего вида – над болтающимися освежителями воздуха, футбольными вымпелами и четками из цветных камешков – и видеть выражение ужаса, когда до них доходило, что их преследует женщина и что эта женщина, может быть, трансвестит.
Подъезжая к Бебеку, они заметили полицейскую машину, припаркованную на углу круто уходящей вниз дороги, которая вела к старому Османскому кладбищу и дальше – к Босфорскому университету. Что это – предупреждение для них или просто-напросто отдыхающие патрульные? В любом случае увидеть их не должны. Переключив рычаг передач, Налан быстро развернулась и ударила по газам, отчего стрелка спидометра метнулась в красный сектор.
– Что нам теперь делать? – спросила Джамиля.
У нее на лбу выступили капельки пота. Травма, полученная днем, и напряжение, которое пришлось пережить ночью, пагубно сказались на ее утомленном теле.
– Мы найдем другое кладбище, – сказала Налан; в ее голосе уже не звучали привычные командные нотки.
Они потеряли слишком много времени. Скоро наступит утро, а у них в кузове так и будет лежать труп, который некуда деть.
– Но скоро ведь станет светло, – возразила Хюмейра.
Наблюдая за тем, как Налан пытается найти правильные слова, – похоже, она все-таки утратила контроль над ситуацией, – Зейнаб-122 опустила глаза. С тех пор как они уехали с кладбища, ее начала страшно мучить совесть. Она сильно переживала, что они эксгумировали тело Лейлы, очень согрешив в глазах Аллаха. Но в этот момент, когда она заметила нехарактерное для Налан смущение, ей в голову, словно озарение, пришла еще одна мысль. Возможно, они впятером, словно изображение на миниатюре, становятся сильнее, умнее и куда живее, когда дополняют друг друга. Может быть, ей стоит расслабиться и не думать о том, как бы она поступила сама, потому что, в конце концов, это похороны Лейлы.
– Как мы найдем другое кладбище в такое время? – спросил Саботаж, потянув себя за усы.
– А может, это не нужно, – произнесла Зейнаб-122 так тихо, что другим пришлось напрячь слух. – Может, и не стоит ее хоронить.
Налан удивленно поморщилась:
– Еще раз?
– Лейла не хотела, чтобы ее хоронили, – продолжала Зейнаб-122. – Мы говорили об этом раз или два, еще в борделе. Помню, я рассказывала ей о четырех святых, которые защищают этот город. «Надеюсь, – сказала я ей, – когда-нибудь меня похоронят возле гробницы одного из святых». А Лейла ответила: «Чудно, надеюсь, что так и будет. Но только не со мной. Если бы у меня был выбор, я бы не хотела лечь в яму глубиной два метра». Тогда я испытала некоторое раздражение, потому что религия предписывает именно это. Я попросила ее больше не говорить такого. Но Лейла не сдавалась.
– Что ты имеешь в виду? Она попросила, чтобы ее кремировали? – рявкнул Саботаж.
– Боже мой, нет! – Зейнаб-122 поправила свои очки. – Она имела в виду море. Ей сказали, что в тот день, когда она появилась на свет, кто-то из ее домашних выпустил рыбку, жившую в стеклянной чаше. Мне показалось, что эта идея ей по вкусу. Лейла сказала, мол, когда умру, обязательно разыщу эту рыбку, даже если не смогу плавать.
– Ты хочешь сказать, что Лейла завещала бросить ее в море? – спросила Хюмейра.
– Ну, я не знаю, хотела ли она, чтобы ее именно бросили, да и завещания она никакого не оставила, но – да, она сказала, что хочет скорее в воду, чем под землю.
Не сводя глаз с дороги, Налан сердито нахмурилась:
– Почему ты не сказала об этом раньше?
– А зачем? Такие беседы редко воспринимаешь серьезно. К тому же это грех.
Налан повернулась к Зейнаб-122:
– А зачем тогда ты говоришь это сейчас?
– Потому что до меня вдруг дошло, – призналась Зейнаб-122. – Я поняла, что, несмотря на различие в наших взглядах, я все равно уважаю ее мнение.
Все задумались.
– И что же будем делать? – спросила Хюмейра.
– Давайте отвезем ее в море, – предложила Джамиля, и ее тон, такой легкий и уверенный, заставил остальных поверить, что именно это и следует сделать.
И вот «шевроле-сильверадо», грохоча, покатил к Босфорскому мосту. К тому самому мосту, открытие которого Лейла праздновала когда-то вместе с тысячами других стамбульцев.
Часть третья. Душа
Мост
В Стамбуле именно живые были временными жителями и непрошеными гостями – сегодня есть, а завтра нет, – и в глубине души все об этом знали. Белые могильные камни встречали горожан на каждом повороте – вдоль дорог, у торговых центров, парковок и футбольных полей, – они разбросаны по всем углам, словно жемчужины от порванного ожерелья. Д/Али сказал, что миллионы стамбульцев использовали лишь малую толику своего потенциала из-за губительной близости могил. Охота к нововведениям теряется, если все время напоминать, мол, вот-вот придет смерть со своей косой, которая отсвечивает красным в лучах заходящего солнца. Именно поэтому проекты реновации ни к чему не приводили и инфраструктуру строить не удавалось, а коллективная память оказывалась не прочнее салфетки. К чему создавать будущее или возвращаться мыслями к прошлому, если мы постоянно скатываемся к размышлениям о конце? Демократия, права человека, свобода слова – есть ли в них смысл, если в итоге мы все умрем? Устройство кладбищ и отношение к мертвым, как заключил Д/Али, – самая большая разница между двумя цивилизациями.
После этого все трое погрузились в молчание, слушая постукивание столовых приборов и звяканье тарелок на заднем плане. Налан до сих пор не понимала, почему она сказала то, что сказала. Слова сорвались с губ так, словно жили собственной жизнью.
– Я откинусь первая, вот увидите. И хочу, чтобы вы танцевали вокруг моей могилы и ни за что не плакали. Курите, пейте, целуйтесь и танцуйте – такова моя воля.
Лейла нахмурилась. Она расстроилась, что Налан сказала такое, и обратила лицо к флуоресцентной лампе, мигавшей у них над головами, и ее прекрасные глаза приобрели оттенок дождя. Но Д/Али просто улыбнулся, нежно и печально, будто в глубине души знал, что, несмотря на заявление Налан, первым из них уйдет именно он.
– А что хотела спросить ты? – поинтересовался Д/Али.
И тут Налан передумала: вопрос о том, почему они так до сих пор и не познакомились с его товарищами и что будет представлять собой революция в светлом будущем, которое может наступить, а может, и нет, уже не имел значения. Вероятно, в городе, где все постоянно меняется и исчезает, ни о чем не стоит беспокоиться, а полагаться следует лишь на текущий момент, который уже наполовину миновал.
До нитки вымокшие и измученные, друзья наконец-то добрались до «шевроле». Все разместились в кабине, кроме водителя. Налан взялась за работу в кузове: она закрепляла тело Лейлы, обматывая его веревками и привязывая их к стенкам кузова. Нужно было убедиться, что оно не станет перекатываться туда-сюда. Добившись нужного результата, она уселась возле остальных, тихо закрыв дверцу и восстановив дыхание, которое пришлось сдерживать.
– Хорошо. Все готовы?
– Готовы, – в затянувшемся молчании произнесла Хюмейра.
– Итак, едем тихо-тихо. Самое сложное позади. Мы сумеем.
Налан сунула ключ в замок зажигания и аккуратно повернула его. Двигатель ожил, и спустя секунду из кабины вырвалась оглушительная музыка. В ночь лился голос Уитни Хьюстон, вопрошающий о том, куда деться разбитому сердцу.
– Черт! – воскликнула Налан.
Рукой она стукнула по магнитоле, но было уже поздно. Двое полицейских, потягиваясь, уже ошеломленно глядели в их сторону.
Посмотрев в зеркало заднего вида, Налан увидела, как полицейские запрыгивают в машину.
– Ну что же, план меняется, – сказала она, выпрямляя плечи. – Держитесь крепче!
В город[4]
Во весь опор несясь по скользкой от дождя дороге, разбрасывая во все стороны грязь, «шевроле» 1982 года быстро скатился с холма в лес. По обе стороны трассы стояли выцветшие щиты с рекламными плакатами. На одном из них, который отклеился по бокам, с трудом читалось: «Приезжайте в Килиос… идеальный отпуск… рукой подать».
Налан вдавила педаль газа в пол. Она слышала громкий звук полицейской сирены, маленькая «шкода» пыталась разогнаться так, чтобы не завязнуть в грязи и не съехать с дороги, не справившись с управлением. Тут Налан радовалась и грязи, и дождю, и грозе, и – да! – старому «шевроле». Когда они окажутся в городе, удрать от полиции будет сложнее – придется полагаться на себя. Она прекрасно знала все закоулки.
Справа, где дорога разветвлялась и посередине красовалась небольшая рощица из высоких елей, в ярком свете фар застыл олень. Налан поглядела на животное, и ее осенило. Надеясь, что подвеска у машины достаточно высокая, она свернула на обочину и направилась прямо в рощицу, где тут же выключила фары. Все случилось мгновенно – никто не осмелился и пикнуть. Они ждали, веря в судьбу и в Бога – в те силы, которыми не могли управлять. Спустя минуту полицейская машина, не заметив их, промчалась мимо в сторону Стамбула, до города оставалось десять миль.
Когда они снова вернулись на дорогу, «шевроле» оказался там в полном одиночестве. На первом же перекрестке светофор, висевший на проводах над дорогой, переключился с зеленого на красный. Пикап мчался дальше на всех парах. Далеко впереди вставал город, и над его очертаниями темное небо пронзила оранжевая полоса. Начинался рассвет.
– Надеюсь, ты понимаешь, что творишь, – проговорила Зейнаб-122, которая уже не знала, какую молитву ей читать.
Места у них было мало – она почти что сидела на коленях у Хюмейры.
– Не волнуйся, – заверила Налан, крепче сжимая руль.
– Да, к чему волноваться? – сказала Хюмейра. – Если она и дальше будет так ехать, нам недолго осталось жить.
– Люди, прекратите психовать, – покачала головой Налан. – Как окажемся в городе, сможем скрыться. Я найду проулок, в котором мы станем невидимыми!
Саботаж посмотрел в окно. Водка действовала на него в три этапа: сначала он испытал восторг, затем страх и дурное предчувствие и наконец – меланхолию. Он опустил стекло. Ворвавшись внутрь, ветер заполнил тесную кабину. Саботаж изо всех сил старался сохранять спокойствие, но совершенно не понимал, как им удастся увильнуть от полиции. И если его поймают с трупом и кучкой сомнительных женщин, что он скажет жене и своим ультраконсервативным родственникам?
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В бесконечной тьме Лейла представилась ему не взрослой женщиной, а еще совсем девочкой. На ней была школьная форма, белые гольфы и красные туфли со слегка сбитыми носами. Она быстро помчалась к дереву в саду и, опустившись на колени, собрала горсть земли, сунула ее в рот и начала жевать.
Саботаж так и не сказал ей, что видел, как она это сделала. Он был поражен: с чего вдруг человек решил есть землю? Спустя некоторое время он заметил порезы на внутренней части ее предплечий и подумал, что, возможно, на руках и бедрах они тоже есть. Он забеспокоился и принялся расспрашивать ее об этом, но Лейла только пожала плечами: «Ничего страшного. Я знаю, когда нужно остановиться». Это признание – а это, конечно, было признание – лишь усилило тревогу Саботажа. Он прежде всех и явственнее всех видел, как она страдает. На него навалилась тяжелая густая тоска – сердце сжал невидимый кулак. Эту тоску он прятал от всех и лелеял все эти годы, ведь что такое любовь, если не забота о чужой боли – такая же, как о своей собственной? Он протянул руку, и девочка, сидевшая перед ним, исчезла, словно видение.
Саботаж Синан очень о многом сожалел в своей жизни, но ничто не могло сравниться с тем чувством сожаления, которое он испытывал, так и не признавшись Лейле. С самого детства в Ване, когда они каждое утро ходили в школу и небо над ними постепенно светлело до голубизны, когда они разыскивали друг друга во время перемен, летом бросали камни с берега великого озера, а зимой сидели бок о бок у садовой стены, разглядывая картины американских художников и сжимая в ладонях кружки с дымящимся салепом, с тех самых давно ушедших дней он был влюблен в нее.
В отличие от дороги из Килиоса, стамбульские улицы даже в этот ранний час пустыми назвать было трудно. «Шевроле» трясся мимо домов – квартал за кварталом, – их окна были темными и пустыми, словно дыры в зубах или зияющие глазницы. То и дело перед пикапом возникало нечто неожиданное: бродячая кошка, заводской рабочий, возвращающийся с ночной смены, какой-нибудь бездомный, отыскивающий окурки у дорогого ресторана, забытый зонтик, порхающий по ветру, наркоман, стоящий посреди дороги и улыбающийся тому, что видит только он. Проявляя еще бо́льшую бдительность, чем раньше, Налан нагнулась вперед и была готова в любой момент свернуть.
– Что случилось с этими людьми? – ворчала она себе под нос. – В такое время они должны спать.
– Не сомневаюсь, то же они думают и о нас, – отозвалась Хюмейра.
– Ну, у нас важное дело.
Налан поглядела в зеркало заднего вида.
Вдобавок к дислексии Налан страдала еще и диспраксией. Ей было непросто получить водительские права, и хотя замечание Хюмейры было грубоватым, нельзя сказать, что оно совершенно не соответствовало действительности. Налан флиртовала с инструктором по вождению. Совсем чуть-чуть. Хотя с тех пор она ни разу не попадала в аварии. А это не так уж и просто в городе, где на один квадратный ярд приходится куда больше водителей-нарушителей, чем подземных византийских сокровищ. Налан всегда считала, что в некотором смысле вождение можно сравнить с сексом. Чтобы в полной мере испытывать от него удовольствие, не нужно торопиться, зато нужно учитывать, что происходит с другой стороной. Уважай дорогу, плыви по течению, не соревнуйся и не пытайся доминировать. Но в этом городе полно маньяков, мчащихся на красный свет и заезжающих на аварийные полосы так, словно им жить надоело. Иногда, потехи ради, Налан ехала за такими вплотную, в нескольких дюймах от их бамперов, мигала фарами и гудела в клаксон. Она подбиралась на такое опасно близкое расстояние, что могла наблюдать за глазами водителей в зеркалах заднего вида – над болтающимися освежителями воздуха, футбольными вымпелами и четками из цветных камешков – и видеть выражение ужаса, когда до них доходило, что их преследует женщина и что эта женщина, может быть, трансвестит.
Подъезжая к Бебеку, они заметили полицейскую машину, припаркованную на углу круто уходящей вниз дороги, которая вела к старому Османскому кладбищу и дальше – к Босфорскому университету. Что это – предупреждение для них или просто-напросто отдыхающие патрульные? В любом случае увидеть их не должны. Переключив рычаг передач, Налан быстро развернулась и ударила по газам, отчего стрелка спидометра метнулась в красный сектор.
– Что нам теперь делать? – спросила Джамиля.
У нее на лбу выступили капельки пота. Травма, полученная днем, и напряжение, которое пришлось пережить ночью, пагубно сказались на ее утомленном теле.
– Мы найдем другое кладбище, – сказала Налан; в ее голосе уже не звучали привычные командные нотки.
Они потеряли слишком много времени. Скоро наступит утро, а у них в кузове так и будет лежать труп, который некуда деть.
– Но скоро ведь станет светло, – возразила Хюмейра.
Наблюдая за тем, как Налан пытается найти правильные слова, – похоже, она все-таки утратила контроль над ситуацией, – Зейнаб-122 опустила глаза. С тех пор как они уехали с кладбища, ее начала страшно мучить совесть. Она сильно переживала, что они эксгумировали тело Лейлы, очень согрешив в глазах Аллаха. Но в этот момент, когда она заметила нехарактерное для Налан смущение, ей в голову, словно озарение, пришла еще одна мысль. Возможно, они впятером, словно изображение на миниатюре, становятся сильнее, умнее и куда живее, когда дополняют друг друга. Может быть, ей стоит расслабиться и не думать о том, как бы она поступила сама, потому что, в конце концов, это похороны Лейлы.
– Как мы найдем другое кладбище в такое время? – спросил Саботаж, потянув себя за усы.
– А может, это не нужно, – произнесла Зейнаб-122 так тихо, что другим пришлось напрячь слух. – Может, и не стоит ее хоронить.
Налан удивленно поморщилась:
– Еще раз?
– Лейла не хотела, чтобы ее хоронили, – продолжала Зейнаб-122. – Мы говорили об этом раз или два, еще в борделе. Помню, я рассказывала ей о четырех святых, которые защищают этот город. «Надеюсь, – сказала я ей, – когда-нибудь меня похоронят возле гробницы одного из святых». А Лейла ответила: «Чудно, надеюсь, что так и будет. Но только не со мной. Если бы у меня был выбор, я бы не хотела лечь в яму глубиной два метра». Тогда я испытала некоторое раздражение, потому что религия предписывает именно это. Я попросила ее больше не говорить такого. Но Лейла не сдавалась.
– Что ты имеешь в виду? Она попросила, чтобы ее кремировали? – рявкнул Саботаж.
– Боже мой, нет! – Зейнаб-122 поправила свои очки. – Она имела в виду море. Ей сказали, что в тот день, когда она появилась на свет, кто-то из ее домашних выпустил рыбку, жившую в стеклянной чаше. Мне показалось, что эта идея ей по вкусу. Лейла сказала, мол, когда умру, обязательно разыщу эту рыбку, даже если не смогу плавать.
– Ты хочешь сказать, что Лейла завещала бросить ее в море? – спросила Хюмейра.
– Ну, я не знаю, хотела ли она, чтобы ее именно бросили, да и завещания она никакого не оставила, но – да, она сказала, что хочет скорее в воду, чем под землю.
Не сводя глаз с дороги, Налан сердито нахмурилась:
– Почему ты не сказала об этом раньше?
– А зачем? Такие беседы редко воспринимаешь серьезно. К тому же это грех.
Налан повернулась к Зейнаб-122:
– А зачем тогда ты говоришь это сейчас?
– Потому что до меня вдруг дошло, – призналась Зейнаб-122. – Я поняла, что, несмотря на различие в наших взглядах, я все равно уважаю ее мнение.
Все задумались.
– И что же будем делать? – спросила Хюмейра.
– Давайте отвезем ее в море, – предложила Джамиля, и ее тон, такой легкий и уверенный, заставил остальных поверить, что именно это и следует сделать.
И вот «шевроле-сильверадо», грохоча, покатил к Босфорскому мосту. К тому самому мосту, открытие которого Лейла праздновала когда-то вместе с тысячами других стамбульцев.
Часть третья. Душа
Мост