Зов черного сердца

С глазами у ведьмы все оказалось в порядке, на месте глаза. С самой только ведьмой творилось неладное. Движения ее были ломаные, резкие, будто на шарнирах несмазанных, и голова, и руки с ногами. А уж как она уронила голову на плечо, тут он вскрикнул по-девчоночьи, но с места сойти так и не сумел. Голова ведьмы лежала на плече так, словно к шее не крепилась. Было страшно увидеть рану и белые обломки костей, потому Михаил продолжал смотреть в колодцы глаз.

Когда высоко над ними раздался вороний клекот, ведьма вдруг встрепенулась, вернула голову в естественное положение и… улыбнулась, сделавшись похожей на обычную девушку. Красивую даже.

Ворон тем временем спикировал вниз, утвердившись у нее на плече. Михаилу еще подумалось, что ведьме наверняка очень больно от птичьих когтей, но она смотрела на ворона и лицо ее расцветало. Нарушая все законы, на ночном небе выглянуло солнце, золотя мертвенное-бледную кожу.

Ворон в отличие от ведьмы точно был слепым. Молочные бельма выделялись на черном фоне пера, светились, отражая свет.

– Верни, что забрал! – Ведьма не размыкала губ, ей не нужно было размыкать, чтобы говорить. – Отдай и поворачивай назад!

Испытывает, подумал Михаил и упрямо мотнул головой. А мог бы, так и пошел бы на нее буром. Вот еще – мертвячку бояться! Хотела бы, убила, а эта стоит себе и ворона своего убогого по голове гладит. Стоило так подумать, как ноги обрели послушность, под ними опять ощущалась твердыня земли. Он еще немного потоптался на месте, а потом припустил вперед, не обращая внимания на ведьму. Зря не обращал, как оказалось. Пока он вышагивал, она все за его спиной шептала. Слов не разобрать, далеко ушел. Обернулся – нет ведьмы. И деревьев нет, нет неба. Вокруг только серая, похожая на клокатый туман бесконечность.

Михаил побежал и бежал до тех пор, пока в груди не начало жечь, а в бок вгрызаться невидимая пасть с рядом острых зубов. Пришлось остановиться.

Оглянувшись по сторонам, он не понял, какое преодолел расстояние. Все тот же туман или чем оно на самом деле являлось – это серое и бесконечное?

То, что выхода нет, он принял не сразу, все надеялся проснуться, щипал себя, бил по щекам, ничего не помогало. Пробовал смириться, тоже плохо вышло. Пока не услышал голос сестры. Она звала его, и Михаил, ориентируясь на зов, поверил, что сможет выбраться.

Бесполезно. Серая бесконечность стала его тюрьмой.

А Вера, его родная кровь, ради которой он собой пожертвовал, взяла и уехала! Просто подошла однажды, приобняла за плечи и сказала:

– Ты ведь справишься здесь без меня? Я буду тебе звонить и примчусь по первой же просьбе. Договорились?

Михаил кивнул, спрятав в карманы кулаки. Он тогда решил, что убьет Воронова, который и без того должен был сдохнуть в той лодке, а Вера его зачем-то вернула. Пусть бы он бродил по серой пустоте. Это было бы честно!

Он даже ходил к дому Воронова, где, как оказалось, тот давно не жил, сбежал еще раньше. Михаил обрадовался, ведь если нет Воронова, значит, и Вера никуда не уедет. Он бросил ее, как уже делал однажды. Теперь сестренка будет только его, и ни с кем ее не придется делить. Домой он летел как на крыльях.

…Комната Веры пустовала. Он не услышал, как сзади подошла мать, ткнулась лбом между его лопаток, обняла за талию. Наверное, она собиралась что-то сказать, но никакие слова не способны были заглушить обиду, которая родилась в нем в ту секунду.

Вера звонила почти каждый день, но он ни разу не взял трубку. Блокировать ее номер не стал, пусть знает, что он видит ее попытки и игнорирует их. Говорить с предательницей ему не о чем!

А вскоре звонки прекратились, и тогда он разбил телефон о стену, не вынеся постоянной тишины.

Ему бы сбежать, уехать подальше, не вспоминать и не думать больше! Только где жить и чем питаться? Он же ничего не умеет, не было у него возможности научиться! Чувство, растущее внутри, затмевало все остальные, в том числе и здравый смысл, и он наверняка сбежал бы, ведь остановить его тоже было некому. Если бы однажды в дверь не позвонили.

На дворе стоял апрель, народ отмечал церковный праздник, а в такие дни Жора не проводил приемов, они с матерью уезжали куда-то на целый день, и квартира куталась в блаженную тишину. Открывать решительно не хотелось, однако некая сила подняла Михаила с дивана и толкала в спину.

– Иду! – крикнул он из коридора и уже тише добавил: – Кого только черти принесли?

Черти принесли двоих молодых парней в белых рубашках, черных брюках и начищенных до блеска башмаках. Они улыбались ему так, как никто не улыбался очень давно: открыто, искренне.

– Здравствуйте, – начал один из них, тот, что казался старше, – вы готовы открыть свое сердце и поговорить о господе нашем?

От неожиданности Михаил начал заикаться, и нужные слова никак не подбирались, поэтому он просто кивал.

– Мы можем пройти?

Кивок.

– Где будет удобно разговаривать, чтобы нам никто не помешал?

Снова кивок, теперь в сторону кухни. Кухню он ненавидел, а тут вдруг сам повел на нее необычных гостей.

Они проговорили до самых сумерек, новые знакомые оставили после себя несколько ярких брошюр и пригласили Михаила на собрание, проходившее три раза в неделю в старом Доме культуры.

Вот она его награда за лишения и страдания! Больше он не останется один. Никогда!

Ему пообещали, и он поверил!

Сидя в стылом больничном коридоре, ожидая своей очереди, он мечтал об одном – скорее попасть туда, где его ждут. Мать сидела рядом, сложив руки поверх сумки, утвердившейся на коленях, и была похожа на нахохлившуюся птицу.

– Мам, может, хватит уже? – голос хриплый, придавленный тяжестью здешней атмосферы.

– О чем ты, сынок? Чего хватит?

– Этого всего! – он неопределенно взмахнул рукой, но мать поняла правильно.

– Так доктор велел, – она даже не повернула головы в его сторону, – значит, нужно. Потерпи, мы следующие идем.

– А если я не хочу?

– Миша, ты уже не ребенок, не капризничай.


– Вот именно! Мне скоро тридцатка стукнет, тогда тоже будешь меня за ручку водить? С психами ведь так поступают?!

– Ты никакой не псих! – произнесла она сквозь зубы. Рядом никого не было, но мать все равно боялась, что их подслушают. – Мы это уже обсуждали!

– Тогда дай мне уйти, раз я никакой не псих.

– Иди. – Она все еще не смотрела на него, стараясь казаться спокойной и даже равнодушной, но за нее все говорили заострившиеся скулы и побелевшие костяшки пальцев.

Конечно, никуда он не ушел. Если уйти сейчас, тогда его точно запрут дома, либо еще чего похуже. Нельзя терять едва обретенную свободу! Нужно подождать, набраться терпения и благоразумия. Вот уж чего у него было в избытке, так это – терпения. За тринадцать-то лет успел выработать нужное качество.

Вытерпев бесконечные, повторяющиеся из раза в раз вопросы и наконец оказавшись на улице, Михаил вдохнул прозрачный, пахнущий отдаленной горечью сентябрьский воздух. Мать смотрела, неодобрительно поджав губы, все еще цепляясь в сумку, как за какое-то сокровище.

– Вон автобус наш! – Его толкнули плечом. – Задержи, я не успею добежать!

– Мам, вообще-то у меня сегодня собрание. – Она знала и специально злила его. Нравилось ей его злить. – Возьми такси, зачем в общественном транспорте трястись?

– Нашел богачку! – огрызнулась она. Затем сунула руку в сумку, достала кошелек. – На вот!

Он смотрел на протянутые матерью купюры, не понимая, что происходит. Только что отказалась от такси из-за дороговизны и тут же пытается всучить ему сумму в три раза больше.

– Зачем? У меня есть деньги.

– Лишними не будут, бери. Не хватало еще, чтобы ты на своих собраниях с урчащим животом сидел. Помогает хоть?

– А? Что? – от удивления и неожиданности Михаил не понял, о чем она говорит.

– Собрания твои помогают, спрашиваю?

– Мне там нравится, – искренне ответил он, уйдя от прямого ответа.

– Вот и хорошо. Деньги не экономь, в кафе зайди, или, может, у вас там столовая какая есть. Разберешься, в общем! Сегодня допоздна опять?

Мать сыпала словами, а он стоял, сжимая в кулаке деньги, не понимая, что с ним творится. В груди разливалось непривычное тепло, глаза пощипывало, и в носу было щекотно. В сером тумане он часто плакал, но те слезы другие, больнючие. За те слезы не было стыдно. Может, потому что никто его не видел и можно было реветь сколько влезет, все равно серость сжирала все ощущения, кроме одного – чувства одиночества. Или потому, что слезы оставались единственным напоминанием, что он еще жив?

Эти слезы – совсем другие. Не слезы даже – один намек. Чего плакать-то, когда все замечательно? Вот именно – замечательно! Серый туман рассеялся, нет его больше! Значит, и ныть пора прекращать!

– Спасибо, мам!

Что еще он мог сказать? А деньги ему в самом деле необходимы, как раз сегодня нужно делать взнос. Он и так уже три раза пропускал.

– Ой, ступай давай! Куртку только застегни, ходишь нараспашку!

Он развернулся и поспешил в противоположную от автобусной остановки сторону. Мать смотрела вслед, он спиной чувствовал ее взгляд, даже хотел обернуться, удостовериться, но не стал.

У входа в ДК уже собрался народ, стояли обособленными группками, время от времени косясь друг на друга. Бывший клуб порезали на части, как именинный торт, и раздали в аренду, вот и собирается теперь здесь разношерстная компания. Кого-то Михаил уже знал, им он сдержанно кивал, никогда не подавая руки. С некоторых пор ему стали неприятны прикосновения к посторонним людям, пусть и такие формальные. Сегодня подходить ни к кому не хотелось, он даже подумал постоять в сторонке, пока люди не начнут торопливо заходить внутрь, будто школьники, услышавшие звонок. Возможно, он так и сделал бы, даже порадовался, что все оказались заняты разговорами и никому нет до него дела, когда на плечо легла рука. Он дернулся и резко обернулся.

– Извини, я все время забываю, что нельзя тебя трогать.

Ася стояла в своей сиротской курточке и затертых джинсах, прижав обе руки к груди. На лице странное выражение, точно она готовит какую-то каверзу и вот-вот посвятит его в свои планы.

– Ты вроде не хотела больше приходить. – Прозвучало без малейшего намека на претензию, однако она все равно вздрогнула, чуть дернув плечами и моргнув.

– Не хотела, – не стала спорить она и наконец убрала руки от груди, только для того, чтобы сунуть их в карманы. – Потом взяла и передумала!

– Из-за меня?

– Вот еще! – фыркнула и покраснела. – Надо же такую глупость придумать!

Она не умела контролировать эмоции, и он это знал. Наблюдать за ней было даже забавно. Когда-то давно, еще до серого тумана и бесконечной тоски, у него был хомячок, которого посадили в трехлитровую банку, засыпанную почти наполовину газетными клочками. Вот за тем хомячком ему нравилось наблюдать точно так же. Правда, пушистый комочек все больше спал и только ночью его возня, приглушенная толстыми стеклянными стенками, напоминала, что тот все же способен активничать.

Ася не умела контролировать эмоции, а хомячок не умел краснеть, как это делала она. И, возможно, никто не умел. По крайней мере, он никогда раньше не примечал подобного. Сначала щеки ее слегка розовели, после наливались пунцовой гущей, а уж та растекалась дальше, захватывая лоб и даже нос, кончик которого все время оставался бледным, похожим на островок нахальства. Наверное, если присмотреться, можно было бы увидеть Асину уменьшенную копию, стоящую на том островке и размахивающую флагом.

– Оно и видно! Пойдем, уже впускают.

– Подожди! – подавшись вперед, она вдруг замерла. – Я соврала. Ты прав, я пришла из-за тебя. Прекрати себя уничтожать, не ходи туда больше.

И вроде говорит совсем тихо, едва ли не приходится прислушиваться, а в голосе такой надрыв, что так и бьет по ушам. Она разозлила его этой своей непосредственностью и честностью на грани глупости. Всегда такой была, сколько он ее знал. Все люди как люди, она же не от мира сего. Блаженная!

– Не мели чепухи! Если бы я хотел себя уничтожать, сидел бы дома. Ты идешь или как?

– Не знаю. Наверное.

– Наверное – да, или наверное – нет? Определяйся скорее!

Почему-то ему очень хотелось, чтобы она все же приняла положительное решение, и он почти готов был попросить ее сам, когда она сначала вся сжалась, а после выпрямилась сорвавшейся пружиной и почти бегом припустила к зданию.