Золото Хравна

— Я бы должен уйти из твоего дома и переночевать где-нибудь в хлеву. Тогда никто не сможет спросить с тебя за то, что ты дал мне приют.

— Я хозяин постоялого двора! — вскричал Гамли и стукнул кулаком по столу. — Я даю приют всякому, кто о нем просит. Никто еще не сказал мне, что Торлейв, сын Хольгера, — преступник, никто не объявлял это в церквях по всей округе. И деревянную стрелу с грамотой, в которой было бы указано твое имя, мне никто не приносил. Ешь, пей и спи спокойно! Меня не в чем обвинить!



— Что это ты расшумелся? — спросила Ланглив, войдя в горницу. — Дети давно спят!

— Куда ты положила мой точильный камень, женщина? — перебил ее Гамли.

— Он в сундуке, в сенях, — спокойно отвечала Ланглив. — А зачем тебе?

— Пришло время наточить мой меч! — величественно произнес Гамли.

— Иди лучше спать! — Ланглив откинула за спину белые крылья полотняной головной повязки. — Вон вино-то в склянке как поубавилось! И гостю нашему давно пора отдохнуть. Он устал, а ему в дорогу с утра.

— Мне тоже в дорогу! — сказал Гамли. — Я иду с тобою, Торлейв, сын Хольгера!

— Оставь, Гамли, — покачал головою Торлейв. — Что тебе до моих дел?

— Должна же существовать справедливость на этой земле!

— Мне всегда казалось, что есть вещи поважнее справедливости, — сказал Торлейв.

Ланглив внезапно посмотрела на него со вниманием.

— Какие, например? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Например, милосердие.

— Говорите вы прямо как епископ! — вздохнула Ланглив. — Пойдемте, провожу вас в вашу спальню!

Она взяла горящую свечу и плавной походкой вышла из горницы.

— И что вы такое сказали моему Гамли? — спросила она, когда Торлейв нагнал ее. — Он уже полтора месяца не вспоминал, что ему надо наточить меч.

— А раньше часто вспоминал?

— Бывало, что и по два раза на дню, — призналась она.





Глава 16





Назавтра было воскресенье, и хозяйка, заложив с утра сани, уехала вместе с дочками и работниками в церковь. Гамли остался дома, и Торлейв так и не понял, вправду ли он собирается идти с ними к Фискеверу, или благодаря вмешательству Ланглив пыл его уже поостыл.

Вильгельмина подошла к Торлейву, подставила щеку для поцелуя. Он впервые заметил, как осунулась и исхудала она за неделю пути, как истончились кисти ее рук и шея. Сердце Торлейва сжималось от любви и жалости. И все же она казалась ему прекраснее, чем когда-либо. Он часами мог бы смотреть в ее лицо, на тонкую переносицу с легкой россыпью веснушек, на детский рот — как трогает ее губы тихая улыбка, как появляется ямочка на ее щеке.

Вильгельмина расчесала волосы и заплела их в длинную косу, в три пряди, как подобает невесте. Это тронуло Торлейва, он поцеловал пушистый конец косы.

— Жаль, что мы не можем пойти на службу, Торве, — вздохнула Вильгельмина, — помолиться в храме за бедного моего Стурлу.

— Я просил Ланг лив молиться за всех нас, — сказал Торлейв.



Покуда они завтракали и собирались, приготовился к походу и Гамли. Он вышел на двор в тот момент, когда Вильгельмина затягивала узел на своей торбе: Ланглив дала им в дорогу лепешек, сыра и свежей пахты во фляге.

Торлейв не мог не удивиться перемене, произошедшей с хозяином постоялого двора. Он распрямился и будто стал выше ростом. На нем больше не было вчерашнего мешковатого кафтана. Грудь Гамли обтягивал стеганый безрукавный гамбезон, надетый поверх короткой овчинной куртки. На голове у него был маленький войлочный каль — из тех, что надевают обычно под боевой шлем. На бедре висел меч в позолоченных, но давно истершихся ножнах, а за спиной — небольшой охотничий арбалет.

— Я вижу, ты экипировался на славу, — сказал Торлейв.

— Было время, с этим мечом в руках я сражался против датчан, — отвечал Гамли. — Вы-то с нею, — он кивнул на Вильгельмину, — тогда, поди, и не родились еще.

— Я уже родился. Вот Мины еще не было. А что же Ланглив? Она отпустила тебя?


Гамли подкрутил усы и дугою изогнул бровь.

— Она женщина! Конечно, она не хотела меня отпускать, но что она могла поделать? Она же понимает, что она жена воина.

Торлейв не удержался от улыбки.

— Я сказал ей, что должен проводить вас, иначе вы, не ровен час, заблудитесь в лесах за рыбачьим поселком, — пояснил Гамли. — Дикие места: море, скалы да лес. Думаю, твоего отца следует искать там, Вильгельмина.

— Спасибо вам, хёвдинг Гамли.

— Ни к чему это «вы», да еще «хёвдинг», — возразил Гамли. — Просто Гамли, и на «ты»!

— Кто же останется на дворе, если ты пойдешь с нами? — спросил Торлейв.

— А там, в поварне, кухонная девчонка, Стина, — Гамли махнул рукой. — У нее зубы болят, и она не пошла на службу. Да две собаки на дворе — Мощный да Лохматый.

Утром море утихло, волны лишь перебирали ледяную кашу у самого берега. Вода посветлела, стала голубовато-зеленой.

— Гамли, где ты познакомился с Никуласом Грейфи? — спросил Торлейв, когда они шли вдоль берега. Редкие снежинки летели с белесого небосклона им в лицо, таяли на губах.

— С Никуласом? Так мы же росли вместе, как братья. Мой отец был слугою и оруженосцем господина Торкеля, отца Никуласа, ходил с ним и в Святую Землю. Когда я подрос, отец прислал меня в дом к своему господину, я воспитывался там с тринадцати лет. Ну, а как мне сровнялось семнадцать, рыцарь Торкель поехал поддержать доброго короля нашего Хакона Старого[149], и мы с Никуласом тоже пошли воевать. Жаль, что Никулас не удостоился рыцарского званья, как его отец. Сказать по правде, кто и заслужил его в той войне, как не он!



Они двигались по дороге вдоль открытого косогора, на дальнем его краю темнели бревенчатые срубы и ограды усадеб. Выше начинался частый березняк: точно серое облако, покрывал он пологий склон до самой вершины.

Гамли поотстал, Торлейв и Вильгельмина ушли вперед.

— Похоже на наши края, — печально вздохнула Вильгельмина. — Вернемся ли мы когда-нибудь домой, Торве?

— Возможно, нам с тобой придется полюбить другую землю и другой дом. Это так важно для тебя?

Она покачала головой:

— Нет, я же говорила тебе: мой дом там, где ты. Но я не могу не грустить при мысли о том, что не увижу больше Эйстридалир, Гломму, наши холмы и озеро.

— Печально, что я тому причиной…

— Все ведь произошло из-за меня!

Торлейв тряхнул головой.

— Ладно, сейчас надо думать о настоящем, не о прошлом.

— Я вообще устала думать.

— Ну так не думай. Положимся на волю Господа.

— Теперь меня страшит совсем иное, не то, что прежде…

— Кто-то обещал не бояться.

— Нет, ты не понимаешь. Мне страшно за тебя, Торве! Если с тобою что-нибудь случится, то лучше мне вовсе не жить.

Он взял ее руки в свои и, склонившись, поцеловал грустные ее глаза.

— Глупости какие, друг мой! Со мною все будет в порядке.

— Трудно поверить, что до Рождества осталась всего неделя, Торве. Помнишь, как весело все мы вместе справляли Ноль в прошлые годы? А что теперь ждет нас через неделю, кто знает?

— Христос родится, — сказал Торлейв. — Что же еще?

— Прежде ты всегда устраивал Ясли у нас в гостевой горнице, и мы так красиво убирали угол над ними можжевеловыми ветками. Помнишь, какой запах шел от них! А в этот год у нас даже не было времени достать с чердака тот сундучок с фигурками для Яслей. Да и кому это нужно нынче у нас на хуторе? Я даже не знаю, что там и как. Что с Оддню и Кальвом? И как бедные наши коровы и Рыжая? И козы, и овцы? Кто-нибудь хоть ходит за ними?

— Не печалься. Я уверен, что Оддню и Кальв присматривают за скотиной. А Ясли… я сделаю тебе новые. Вот увидишь, они будут еще лучше прежних.



Гамли наконец догнал их.

— Давненько я не стоял на лыжах! — пропыхтел он. — Отвык! Молодость-то прошла!

— Ты еще вовсе не стар, Гамли! — запротестовала Вильгельмина. — Твоя борода только начала седеть.

— Ну, раз ты так говоришь… — рассмеялся Гамли и почесал кудрявую бородку.