Золото Хравна

— Помнишь ту зиму, когда мы заблудились в Дальнем бору за Свалами? — спросил Торлейв, отхлебнув большой глоток вина.

— Мы нашли пещеру в скалах, — кивнула Вильгельмина. — И ты развел в ней огромный костер. Но у нас не было с собой столько еды, как сейчас. Мы говорили, что «Морского Дракона» прибило бурей к незнакомому берегу. Ты всю ночь рассказывал мне какие-то сказки. Очень страшные!

— Тебя было так забавно пугать. Ты раскрывала глаза так широко, что иногда мне казалось, я вот-вот в них провалюсь.

— Неправда!

— Правда, — рассмеялся он, откинувшись спиной к земляной скамье. Он сидел, вытянув длинные ноги к огню, и держал кружку с горячим вином в ладонях, как держат птенца в горсти. Пламя озаряло его смуглое худое лицо, впалые щеки, поросшие за три дня темной щетиной, большой прямой с горбинкой нос, расправившиеся брови. Серые глаза его улыбались ей.

— Стурла так бранил нас утром, когда мы пришли, — сказала Вильгельмина.

— Он был прав.

— Но мы же не нарочно заблудились!

— Я был уж не мал, мог бы и думать, что делаю. Знаешь, теперь я уже не заблудился бы в Дальнем бору. Я знаю это место как свои пять пальцев.





«С Торлейвом все похоже на игру, — подумала Вильгельмина. — Как бы ни было страшно, что бы ни ждало впереди. Просто всегда хорошо с ним вдвоем».



— Хорошо мальчишкам, — вздохнула Вильгельмина. — Вам всё можно, вы везде ходите. А я должна сидеть на хуторе, и мне одной никуда нельзя.

— Мне кажется, ты не очень сидела на хуторе в то время, да и сейчас не сидишь, — рассмеялся Торлейв.

— Это только потому, что меня оттуда выгнали.

— Боже мой, Мина, — сказал Торлейв, глядя в ее глаза, — ты даже представить себе не можешь, какая ты смешная!

Она пожала тонкими плечами:

— Это хорошо или плохо?

— Мне — хорошо.

— Почему?

— Мне всегда с тобой хорошо.

— Это моя мысль, — проворчала Вильгельмина. — Где ты ее взял?

Торлейв улыбнулся.

— Она летает здесь в воздухе. — Он сделал вид, будто схватил что-то рукою, и Вильгельмина засмеялась.

Кружки опустели, огонь угасал, надо было подбросить в него березовых поленьев. Торлейв поднялся со вздохом.

— Пора спать, — сказал он. — Мы должны отдохнуть.

— Мне надо тебя перевязать, — напомнила Вильгельмина и зевнула.

— Можно завтра?

— Нет уж! — заспорила Вильгельмина. — Я обещала Иорейд. К тому же мы шли весь день, повязка наверняка сбилась.

Она достала рожок со снадобьем и сломала восковую печать. Когда Торлейв стягивал рубашку, та затрещала подмышками.

— Ай-яй-яй! — рассмеялась Вильгельмина. — Рубашка Оддгейра Бьёрнсена недолго проживет!

— Что же делать, если она такая ветхая? Сколько лет назад овдовела Йорейд?

— Не знаю. Стурла говорил мне, что ее дочери — моей бабке Маргрет — было бы сейчас около шестидесяти. Он видел ее, когда был мал, а она была взрослой девушкой. А потом она вышла замуж за моего деда, и родилась Кольфинна. И тогда Белая Ива и ее муж почему-то оставили девочку на попечение Йорейд, а сами должны были уехать, я так и не знаю, куда и почему. Йорейд никогда не говорит об этом. Кольфинна не помнила матери. У моей бабушки было два имени. Ее звали Маргрет, но Йорейд всегда называла ее Белая Ива. У Кольфинны тоже было два имени, но она отказалась говорить Стурле второе, он так его и не знает.

Она ловко размотала повязку. Рана почти затянулась, края ее сошлись ровно.

— Бедный мой Торве, — вздохнула Вильгельмина.

— Не огорчайся, — отозвался он. — Видишь, все зажило.


— Снаружи да, а внутри? — сказала она, туго бинтуя его худые ребра.

— Ты права. Внутри много больнее.

— Дышать-то можешь? Я не перетянула?

— Нет, ничуть. Спасибо. Белая Ива — звучит неплохо. Это финский обычай давать такие имена?

— Это языческий обычай.

— Ну, если разобраться, наши имена тоже такие. Думаешь, Наследником Тора[111] зваться лучше? — Торлейв надел рубашку. — Все, пора спать.

Он сгреб все сено, что нашлось в хижине, устелил им дерновую лавку, на которой должна была спать Вильгельмина, и покрыл сверху шерстяным одеялом.

— А ты? — спросила она, усаживаясь на эту постель. Особенно мягким, да и теплым ложе не получилось.

— Я лягу у очага.

Он снял с ее ног пьексы и отнес их к затихающему огню, чтобы к утру просохли. Потом вернулся подоткнуть край одеяла ей под спину.

— Ты очень заботливая мама, Торве, — сонно проговорила Вильгельмина.

Торлейв поцеловал ее в пушистый висок.

— Спи. Разбужу тебя рано.

— И ты спи.

Торлейв завернулся в длинный бурый плащ и сел у огня, скрестив ноги. Он сидел так, молился, думал, пока от огня не остались только пылающие красные угли. Тогда он присыпал их золою и лег. Надо было поспать хоть немного, но сон не шел. Все переживания и боль последних дней комом стояли у него в груди. Еще долго он лежал на холодном земляном ложе в остывающей хижине и слушал, как воет ветер над крышей, как тихо дышит спящая Вильгельмина. Уснул уже под утро и проснулся почти сразу же.

За ночь хижину совсем занесло, Торлейв вылез через отдушину на крышу и столкнул снег вниз. Метель стихла, редкие звезды гасли. Зеленоватый туман стелился на востоке над дальними вершинами гор.

Вернувшись, Торлейв развел огонь и поставил на него котелок с остатками воды.

— Просыпайся, Мина, — сказал он. — Надо поесть перед дорогой.





Глава 10





Они мчались вперед, лавируя меж камнями и обрывами, — дух захватывало от этого полета. Снег был глубок; слетая со склонов, они зарывались в него по пояс, но, пушистый и легкий, он разлетался в стороны от их движения. Торлейв шел впереди — он лучше знал дорогу, да и лыжником был более опытным. Вильгельмина впервые преодолевала на лыжах такие кручи. Сердце ее замирало от страха, но мысль о том, что где-то позади идет Стюрмир со своими людьми, придавала ей решимости. К тому же она ни за что не хотела показать Торлейву, что держится на лыжах хуже него.

Утро было уже на исходе, когда Торлейв остановился передохнуть на берегу реки.

Небольшая каменистая речка, бегущая к Гломме с гор, ворочалась в своем русле и рычала под слоем льда, точно запертый бычок. Туманное небо затянула серая пелена. Воздух был влажен, и слабый ветер дул с юга. В воздухе постепенно теплело: похоже, похолодание отступило. Лес стоял тих, лишь стаи ворон кричали над ним да с верхушек обваливался, шелестя, потяжелевший снег.

Внизу под ними лежала глубокая низина, полускрытая зарослями ольшаника и молодых елок. Далеко-далеко поднималась к небу струйка дыма — то был одинокий хутор. Хозяйственные постройки и дом казались отсюда крохотными коробочками.

— Это дом Никуласа Грейфи, — сказал Торлейв. — Я раз ночевал у него, три года тому назад, весной, когда возвращался из Нидароса.

— Кто такой Никулас Грейфи?

— Сын рыцаря Торкеля, служилый человек, — отвечал Торлейв. — Богатый бонд, настоящий хольд и одальман[112]. Он знатен, поэтому его прозвали Грейфи[113], хоть он и не рыцарь, и не барон. Мы были дружны с его племянником Гёде.

— В Нидаросе?

— Да, в монастыре. Гёде был послушником, как и я.



Им оставался лишь один последний, но достаточно сложный спуск. Кругом высились валуны и скалы, глубокий снег мешал определить верную дорогу, и Торлейв прощупывал путь очень внимательно. Он спустился благополучно и встал внизу, махнув Вильгельмине рукой.

— Будь осторожна! — крикнул он. — У кривой елки надо притормозить и круто свернуть влево. Там камни.

Вильгельмина кивнула и, оттолкнувшись, бросилась вниз. Она спускалась намного быстрее, чем следовало, Торлейв наблюдал за ней с молчаливым напряжением. У кривой елки она не снизила скорости.

— Упадет! — со страхом прошептал Торлейв.

Так и случилось — на резком повороте Вильгельмину занесло, правая лыжа стукнулась о валун. Торлейв уже лез вверх по склону, а Вильгельмина все еще ехала вниз на боку, цепляясь руками за молодые елки и березки.