Золото Хравна

— Где Йорейд? — спросила она Буски. Пес заковылял к хлеву.

Йорейд доила козу, струи молока ударяли о дно берестяного подойника. За работой Йорейд напевала какую-то странную песню на своем языке — она часто так делала.

— А, это ты! — сказала она. — Проснулась? Можешь не беспокоиться за своего Торве. Он из тех, на ком все заживает, как на собаке. Жаль, что зима, — свежие-то травы заживляют лучше, чем отвары. Думаю, дня через два-три он будет на ногах.

— Стюрмир ударил его по голове, — тихо сказала Вильгельмина.

— Отлежится — всё пройдет.

Йорейд кончила доить, вытерла руки и козье вымя полотняной тряпицей и, поднявшись с низкой скамейки, внимательно посмотрела в печальные Вильгельминины глаза.

— Спала плохо? — удивилась она. — Ручаюсь, сегодня Финн тебя не беспокоил. Этой ночью я отделала его так, что он долго еще будет помнить. Слова и звуки могут отражать, как тихая темная вода. Ворожба его к нему вернулась и обратилась против него самого… Но скажи-ка мне, дитятко, может, тебя попоить чем? Я давала сыну Хольгера корень валерианы с каплей хмеля и дурман-травы. Отвар еще остался. Чтоб тебе лучше спалось, а, девочка?

Вильгельмина помотала головой.

— Ночью, пока я промывала и перевязывала его рану, он мне всё рассказал. Говорил и говорил. — Йорейд вздохнула. — Какого-то брата Мойзеса поминал. Если б, говорит, он был сейчас здесь!.. А что было бы, будь он сейчас здесь, этот Мойзес? Да и кто он такой?

— Не знаю. Что нам делать теперь, бабушка?

— Твой Торве порывался сегодня же идти к Воронову мысу. Я его уговаривала полежать немного, и ты не пускай его, когда проснется: еще свалится где-нибудь по дороге и Стурле не поможет. Хорошо хоть уснул. Вот упрямый парень! И отец его был таким же.

— Бабушка, ты, наверное, знаешь… Вчера, когда мне нужно было спасти Торлейва, я стала думать, как мне пройти мимо них, — они были совсем близко. Я вспомнила про лису, про то, как она обманывает собак. Я подумала, что я сейчас буду как та лиса, забуду о себе. Все во мне обратилось внутрь, вся внешняя моя оболочка точно свернулась. Я прошла мимо их костра, взяла лыжи и меч и ушла. А они и впрямь не заметили меня. Скажи мне, бабушка: что это было?

— Ну, что говорить… — проворчала Йорейд, не поднимая глаз. — А чего ты хотела? Мы ведь с тобою родня.

— Я не понимаю!

— Твой отец когда-то запретил мне объяснять тебе, — сказала Йорейд. — Полагаю, он прав. Зачем тебе жить моею судьбой?

— Бабушка, я не понимаю! — повторила Вильгельмина.

— Самая простая магия — та, что достается тебе в наследство. Та, которой владеешь не задумываясь. Разве никогда не бывало прежде, что ты стояла и знала: сейчас кто-то скажет такие-то слова — и вдруг он их говорил? Или: сейчас произойдет то-то — и это происходило?

— Иногда.

— Поэтому ты с самого начала знала, что только лишь зла хочет Стюрмир, поэтому с самого начала почувствовала, что Финнбьёрн Черный Посох боится тебя. А знаешь ли ты, почему он тебя боится?

— Думаю, бабушка, он боится тебя, а не меня.

— Ну, ему-то лучше всех известно, какой дар дается женщинам в нашем роду!

— А какой это дар? — спросила Вильгельмина.

Йорейд посмотрела на внучку пронзительными синими глазами:

— Ты же сама мне сейчас рассказала, как ты сумела остаться невидимой. Но довольно об этом! Лучше не знать тебе ничего, девочка. С того, кто ведает, спросится впятеро. С тем, что ведаю я, жить нелегко, и такой судьбы тебе я не желаю. До чего дойдешь своим умом да чутьем — то и твое. Но не пользуйся этим слишком часто, ибо можно погубить свою душу.

Вильгельмина вздрогнула.

— Бабушка, бабушка! — сказала она. — Так страшно все то, что ты говоришь!

— Ну, вот и хорошо, что страшно! — отвечала старуха.

Она помолчала немного, потом продолжала:

— Твой Торлейв сказал мне, пока я перевязывала его: «Я впервые обагрил кровью меч своего отца». «Будь уверен, этот меч знает вкус крови, — ответила ему я. — Недаром Хольгер и Стурла когда-то бок о бок сражались за короля». Он сказал: «Я не думал, что когда-нибудь убью человека, да еще вот так, оставив его без покаяния. Как моя рука, рука резчика, осмелится теперь коснуться освященного древа? Как смогу закончить тот образ Пресвятой Девы, что начал я по просьбе нашего отца Магнуса? Моей работе теперь конец. Наверное, мне придется зарабатывать на жизнь вырезыванием деревянных лошадок и кукол». «Тоже хорошее дело, сын Хольгера, — сказала я ему. — Но поверь мне, тебе не придется торговать детскими игрушками. Твое предназначение — в другом, и ты его исполнишь».

Вильгельмина вздохнула.

— Это была моя вина. Если б не я, он никогда бы не поднял меч на человека.

— Знаешь ли ты, детка, что за человек был этот Ягнятник? Он такое творил, что старый мой язык при тебе не повернется назвать его дела. Я своими глазами видела многих людей, которые от него претерпели. Думаю, Господь наш Иисус милосерд, и Он простит Своему брату Торлейву, сыну Хольгера, этот его грех.



Торлейв проснулся, лишь когда на дворе совсем стемнело. Горел огонь в очаге, Вильгельмина сидела на маленькой скамеечке и при свете свечного огарка пришивала к подолу старого кьёртла Оддгейра, сына Бьёрна, тесьму с красными и белыми оленями.

— Что это ты шьешь? — тихо спросил он.

— Торлейв! Как ты?

— Хорошо. — Он сел, морщась от боли в боку. — Уже почти совсем хорошо. Так что это?


— Йорейд открыла свой сундук; тебе же нужна какая-то одежда. Твою рубашку уже не починить и не отстирать. Смотри: эта красивая, тоже синей шерсти. Йорейд говорит, когда-то она сама соткала эту ткань, окрасила ее соком черники, сшила рубашку и вышила ее по вороту. Подол совсем истрепался, вот я и отпорола от твоей рубашки тесьму и пускаю ее по низу. Хотела бы я видеть Йорейд в то время, когда она была молода и вышивала этот кьёртл.

— Прекрасно, — улыбнулся Торлейв. — А где же сама Иорейд?

— Ее позвали в усадьбу к Калле Смолокуру. Жена его, Сигрид, должна родить. Йорейд запрягла Мохноногого и уехала. Вернется завтра или послезавтра.

— Сейчас ночь?

— Еще нет, но вечер уже поздний. Йорейд сказала, что заедет к твоей тетке Агнед и сообщит ей, что с тобой все в порядке.

— Давай съедим что-нибудь. И я бы поспал еще, а утром надел бы лыжи и пошел на север.

— Нет, Торве! Йорейд сказала, что еще дня три, не меньше, ты должен лежать.

— Ерунда. Я уже почти здоров, за три дня я сойду с ума, лежа на лавке. Стурла что же, должен ждать, пока я отлежусь? Не думаю, что ему там очень хорошо, в той башне. Мы с монахами видели две такие на Вороновом мысе. Они остались со времен биркебейнеров[101]. Некоторые башни еще старше, их построили в те времена, когда потерявшие совесть морские хёвдинги грабили поселения трёндов. В наших горах тоже есть такие башни. В них живут лишь лихие люди, разбойники. — Он помолчал и вдруг произнес со сдавленным смешком: — Возможно, и мне придется теперь поселиться в одной из них.

— Что ж, — пожала плечами Вильгельмина, продолжая шить, — веселенькая будет у нас жизнь в разбойничьей башне.

— Ты хочешь сказать, что осталась бы там со мною?

— Конечно, я бы не бросила тебя.

— Мина, не шути так, — попросил он. — Ты понимаешь, что говоришь? Это давно уже не игра для меня.

Она оторвала взгляд от работы.

— Бедный мой Торве. Приготовлю-ка я тебе ужин.

Слезы сквозь улыбку дрожали на ее ресницах. Она отложила шитье на край скамьи и встала. Торлейв тоже поднялся. Ему захотелось глотнуть свежего воздуха: в доме было жарко натоплено и душно.

Голова еще немного кружилась, отчаянно ныла шишка на затылке.

«Скоро, может быть, уже завтра я уйду отсюда», — подумал он и, придерживаясь за подпоры потолка, вышел через сени на двор.

Ночь дохнула ему в лицо влагой оттепели. Мороз пошел на спад, воздух был мягок, пахло мокрой хвоей. На укрытый снегом лес лился бледный свет, и луна, как и вчера, всходила за лесистым холмом, сияла краем диска, выглядывала, смотрела на него, точно играла с ним.

Торлейв вздрогнул. Всем напряжением мышц вновь ощутил он, как в разгорающемся лунном свете Нилус из Гиске оседает наземь, прогибая клинок своей тяжестью.

«Наверное, мне теперь суждено всю жизнь помнить это», — подумал он и стиснул зубы.



Йорейд не вернулась на другой день, но субботним утром, на рассвете, когда Вильгельмина еще спала, Торлейв вышел на крыльцо и увидал в сумерках, как въезжают на двор расписные санки. На повороте рядом с Йорейд качнулась вправо-влево маленькая серая скуфья. Торлейв сбежал с крыльца навстречу саням.

— Отче! — тихо сказал он и встал на колени в снег.

Отец Магнус выпрыгнул из саней, быстрым шагом подошел к нему. Торлейв не поднял глаз. Он видел лишь обтрепанный подол бурой рясы священника, его большие черные пьексы, потертые ремнями лыжных креплений.

— Торлейв, сын мой, — пробасил отец Магнус, — поднимись, пойдем в дом. Негоже стоять тебе так, в снегу. Йорейд сказала, ты ранен.

— Я уже почти здоров, отче, — отозвался Торлейв.

— Пойдем, пойдем! — Отец Магнус крепко похлопал его по плечу. — Я так понимаю, тебе есть что рассказать мне.

— Исповедуйте меня, отче!

— Тетушка Йорейд, — спросил отец Магнус, — где бы мы могли поговорить?

— Да где ж, как не в доме? — удивилась старуха. — На дворе-то холодно.

— Вильгельмина еще спит, — сказал Торлейв.

— Сон у нее крепок, — возразила старуха. — Ступайте в дом. Она спит в нише, за рогожкою, — там мало что слышно, коли не кричать в голос.

Они прошли в дом. Отец Магнус внимательно смотрел вокруг, щуря близорукие глаза. В доме было почти совсем темно, но сквозь дымовую отдушину лился сумеречный утренний свет. Священник стащил с тонзуры мятую скуфью. Увидел распятие и ладанку в углу, преклонил колени. Торлейв опустился рядом с ним.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[102], — сказал отец Магнус, — поведай мне, сыне, все, что лежит у тебя на душе; и да не скроешь от меня ничего, ибо не предо мною, недостойным служителем, ныне стоишь, а пред самим Престолом Господним.



Торлейв говорил долго. Священник слушал молча, не перебивая. Он знал Торлейва с самого его детства и не сомневался в его правдивости.

— Ты искренне раскаиваешься в том, что ты совершил, Торлейв, мой мальчик? — спросил священник, когда он умолк.

— Мне трудно сказать, отец. С одной стороны — да, я раскаиваюсь в том, что лишил человека жизни, заставил его умереть без покаяния, да еще и во вторую неделю поста. Нилус из Гиске был человек грешный — кто сомневается в этом? Значит, я отправил его душу прямиком в ад, отче, и это груз на моей совести. С другой стороны, если бы все повторилось вновь, я снова поступил бы так же. Разве у меня был выбор, отче?