Зимняя вода
Часть 19 из 38 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Носки, футболка, брюки, полиэтиленовый пакет в кармане, фотофильтр.
Есть что-то мягкое, на что можно прилечь, если захочется отдохнуть. Это хорошо. Надо мыслить позитивно.
Могло быть хуже.
Могло быть хуже.
Могло быть хуже.
* * *
Время в безвременном пространстве останавливается. Теряет всякий смысл. Стирается.
Воспоминание. А ведь она уже сидела вот так, взаперти? Но когда? Ведь родители ее в детстве никогда не запирали? Вот что она вспомнила. Ей было лет двенадцать-тринадцать, семья отправилась к бабушке на воскресный обед. Когда Майя спустилась из своей комнаты, маме не понравилось, как она одета. Дело было в семидесятые годы.
— Ни за что не разрешу тебе ехать к бабушке в таком коротком платье. У тебя же трусы видны, когда ты наклоняешься. Переодевайся скорее, мы уже выезжаем.
Папа стоял рядом и, как обычно, молчал, только подмигнул Майе.
А Майя и не думала подчиняться.
— Нет, не буду. Сейчас так носят. Просто у тебя старомодные взгляды. А бабушке все равно.
— А мне не все равно. Ты слышала, что я сказала, — переодевайся сейчас же. Или остаешься дома.
Теперь в голосе мамы звучали полицейские нотки.
Майя бросилась вверх по лестнице, пробежала мимо своей комнаты и поднялась дальше, на чердак, где со злостью захлопнула за собой дверь. Там она устроила себе уютный домик под скошенной крышей, со старым плюшевым креслом и шатким столиком. Майя обожала сидеть здесь и листать журналы маминой молодости. Мама обычно называла чердак «Майин уголок для обид», поскольку знала, что Майя часто убегает туда после ссор. А вот о том, что Майя втихаря покуривает там, мама ничего не знала, потому что сама на чердак никогда не поднималась. Как и о том, что в углу Майя прячет бутылку из-под колы с остатками из папиных бутылок из бара.
Наверху оказалось холодно и темно, но Майя была уверена, что мама смирится с платьем и скоро ее позовет. Майя действительно хотела поехать к бабушке. Услышав звук двигателя, она бросилась к окну, чтобы помахать им, но увидела лишь задние огни удаляющегося автомобиля. Майя до последнего не верила, что они могут уехать. Как маме удалось убедить добрейшего папу так поступить?
Майя пробралась к двери, которая и всегда туго открывалась, а теперь совсем заела. Дернула изо всех сил, и ручка осталась у нее в руках. Майя снова села в кресло и зажгла фонарик, стоящий на столе, но батарейка оказалась почти разряжена и вскоре фонарик погас. Майя завернулась в пропахшее плесенью одеяло, но оно было таким потертым, что совсем не грело, особенно мерзли ноги в тонких колготках.
На столе лежала наполовину пустая пачка сухого печенья. Майя всхлипнула, вспомнив о бабушкиных вкуснейших десертах и о вазочке, всегда наполненной шоколадными конфетами и мармеладками, которые Майя так любила.
Она просидела в темноте несколько часов, пока не приехали родители и не выпустили ее. Ей было страшно, и даже глотки из бутылки не помогали, а ведь она никогда раньше не боялась темноты. Она подпрыгивала от каждого звука: птицы на крыше, шорох в стенах, щелчок включающегося отопительного котла, внезапное урчание в животе…
«Я сама вечно устраиваю себе проблемы», — думала Майя, глядя на сюрреалистический свет от мигающей лампы. Ее своенравие и опрометчивость всегда были источником трудностей, и в юности, и теперь, когда она сидит, запертая в чужом подвале, где ей, по сути, и не следовало быть.
* * *
Голод еще не начал въедаться в тело. Он еще думает, что в желудок вот-вот закинут гамбургер или бутерброд с сыром. Пока это не настоящий голод, он не успел одичать.
* * *
Я сама создаю себе сутки. Я бог света. Закрываю глаза — и вот уже ночь, открываю глаза — наступает день. Не знаю, насколько это соответствует действительности снаружи, но здесь это так.
Тут реальность такова.
Одну вещь мне хотелось бы сказать миру: больше всего на свете я ненавижу синий пенопласт. Потому что если ты сидишь в комнате, обитой пенопластом, никто не услышит твоих криков.
Но даже этого я не могу сказать.
Я понимаю, что, возможно, никогда уже не смогу сказать этого, что никто меня не услышит, никогда.
* * *
Вспоминаю пирожки с яблоком, которые продавали в Макдоналдсе в девяностые годы. Такие хрустящие, с горячей начинкой, обжигающей язык. А запах… Их ведь, кажется, вернули в меню. Вот бы сейчас один такой. Один-единственный пирожок с яблоком. Ну хотя бы кусочек.
* * *
Разумеется, я пыталась производить звуки. Но сколько бы я ни стучала в дверь и ни топала ногами, ничего не происходит. Голос, такой сильный вначале, теперь почти иссяк. Его поглотило великое небытие, которое скоро захватит меня целиком.
Интересно, как это звучало снаружи, когда я кричала последний раз, было ли вообще что-нибудь слышно?
Может быть, крик пролетающего по небу гуся.
Возможно, кто-нибудь сказал: «Что это такое? Наверное, гусь кричит».
* * *
Вода
Вода
Вода
* * *
Вода
Один стакан воды
* * *
Я ложусь и закрываю глаза, выключаю свет. Все в порядке. В конце концов все будет хорошо.
* * *
А что, если снаружи ничего не существует? Если то, что внутри меня, — это все что есть?
Все, что я есть
* * *
Есть что-то мягкое, на что можно прилечь, если захочется отдохнуть. Это хорошо. Надо мыслить позитивно.
Могло быть хуже.
Могло быть хуже.
Могло быть хуже.
* * *
Время в безвременном пространстве останавливается. Теряет всякий смысл. Стирается.
Воспоминание. А ведь она уже сидела вот так, взаперти? Но когда? Ведь родители ее в детстве никогда не запирали? Вот что она вспомнила. Ей было лет двенадцать-тринадцать, семья отправилась к бабушке на воскресный обед. Когда Майя спустилась из своей комнаты, маме не понравилось, как она одета. Дело было в семидесятые годы.
— Ни за что не разрешу тебе ехать к бабушке в таком коротком платье. У тебя же трусы видны, когда ты наклоняешься. Переодевайся скорее, мы уже выезжаем.
Папа стоял рядом и, как обычно, молчал, только подмигнул Майе.
А Майя и не думала подчиняться.
— Нет, не буду. Сейчас так носят. Просто у тебя старомодные взгляды. А бабушке все равно.
— А мне не все равно. Ты слышала, что я сказала, — переодевайся сейчас же. Или остаешься дома.
Теперь в голосе мамы звучали полицейские нотки.
Майя бросилась вверх по лестнице, пробежала мимо своей комнаты и поднялась дальше, на чердак, где со злостью захлопнула за собой дверь. Там она устроила себе уютный домик под скошенной крышей, со старым плюшевым креслом и шатким столиком. Майя обожала сидеть здесь и листать журналы маминой молодости. Мама обычно называла чердак «Майин уголок для обид», поскольку знала, что Майя часто убегает туда после ссор. А вот о том, что Майя втихаря покуривает там, мама ничего не знала, потому что сама на чердак никогда не поднималась. Как и о том, что в углу Майя прячет бутылку из-под колы с остатками из папиных бутылок из бара.
Наверху оказалось холодно и темно, но Майя была уверена, что мама смирится с платьем и скоро ее позовет. Майя действительно хотела поехать к бабушке. Услышав звук двигателя, она бросилась к окну, чтобы помахать им, но увидела лишь задние огни удаляющегося автомобиля. Майя до последнего не верила, что они могут уехать. Как маме удалось убедить добрейшего папу так поступить?
Майя пробралась к двери, которая и всегда туго открывалась, а теперь совсем заела. Дернула изо всех сил, и ручка осталась у нее в руках. Майя снова села в кресло и зажгла фонарик, стоящий на столе, но батарейка оказалась почти разряжена и вскоре фонарик погас. Майя завернулась в пропахшее плесенью одеяло, но оно было таким потертым, что совсем не грело, особенно мерзли ноги в тонких колготках.
На столе лежала наполовину пустая пачка сухого печенья. Майя всхлипнула, вспомнив о бабушкиных вкуснейших десертах и о вазочке, всегда наполненной шоколадными конфетами и мармеладками, которые Майя так любила.
Она просидела в темноте несколько часов, пока не приехали родители и не выпустили ее. Ей было страшно, и даже глотки из бутылки не помогали, а ведь она никогда раньше не боялась темноты. Она подпрыгивала от каждого звука: птицы на крыше, шорох в стенах, щелчок включающегося отопительного котла, внезапное урчание в животе…
«Я сама вечно устраиваю себе проблемы», — думала Майя, глядя на сюрреалистический свет от мигающей лампы. Ее своенравие и опрометчивость всегда были источником трудностей, и в юности, и теперь, когда она сидит, запертая в чужом подвале, где ей, по сути, и не следовало быть.
* * *
Голод еще не начал въедаться в тело. Он еще думает, что в желудок вот-вот закинут гамбургер или бутерброд с сыром. Пока это не настоящий голод, он не успел одичать.
* * *
Я сама создаю себе сутки. Я бог света. Закрываю глаза — и вот уже ночь, открываю глаза — наступает день. Не знаю, насколько это соответствует действительности снаружи, но здесь это так.
Тут реальность такова.
Одну вещь мне хотелось бы сказать миру: больше всего на свете я ненавижу синий пенопласт. Потому что если ты сидишь в комнате, обитой пенопластом, никто не услышит твоих криков.
Но даже этого я не могу сказать.
Я понимаю, что, возможно, никогда уже не смогу сказать этого, что никто меня не услышит, никогда.
* * *
Вспоминаю пирожки с яблоком, которые продавали в Макдоналдсе в девяностые годы. Такие хрустящие, с горячей начинкой, обжигающей язык. А запах… Их ведь, кажется, вернули в меню. Вот бы сейчас один такой. Один-единственный пирожок с яблоком. Ну хотя бы кусочек.
* * *
Разумеется, я пыталась производить звуки. Но сколько бы я ни стучала в дверь и ни топала ногами, ничего не происходит. Голос, такой сильный вначале, теперь почти иссяк. Его поглотило великое небытие, которое скоро захватит меня целиком.
Интересно, как это звучало снаружи, когда я кричала последний раз, было ли вообще что-нибудь слышно?
Может быть, крик пролетающего по небу гуся.
Возможно, кто-нибудь сказал: «Что это такое? Наверное, гусь кричит».
* * *
Вода
Вода
Вода
* * *
Вода
Один стакан воды
* * *
Я ложусь и закрываю глаза, выключаю свет. Все в порядке. В конце концов все будет хорошо.
* * *
А что, если снаружи ничего не существует? Если то, что внутри меня, — это все что есть?
Все, что я есть
* * *