Жить! Моя трагедия на Нангапарбат
Часть 8 из 12 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Иду вдоль веревок, они для меня теперь как нить Ариадны. А ведь обычно я всегда старалась их избегать. Какая ирония! Я не пользовалась веревочными перилами, которые провесили из базового лагеря до вершины. Если я иду на вершину, то полагаюсь только на свои силы. Но в наше время на обычных маршрутах веревок трудно избежать. По классическим гималайским маршрутам не подняться в альпийском стиле. Веревки, провешенные по склонам, заменяют ледоруб. Альпинисты больше не идут в связке, не пользуются ледобуром, страховочной системой, узлами Машара. В ходу остался только жумар (механический зажим для подъема по веревке) карабин и спусковое устройство. Эти веревки тащит наверх носильщик, а клиент несет только облегченный рюкзак. Мне такая практика кажется очень далекой от естественных условий восхождения и от настоящего знакомства с высокогорной средой. Но сейчас эти веревки спасают мне жизнь и облегчают мучения.
Как получилось, что веревки еще здесь и ими можно пользоваться, почему они не вмерзли в лед? Восхождений на Нангапарбат не было три лета подряд после атаки террористов в 2013 году[13].
Первые альпинисты, которые в 2016 году вернулись на Нангапарбат после трагедии, совершили восхождение почти в альпийском стиле. За два последних года здесь побывало очень мало коммерческих экспедиций.
Тем не менее, эти веревки стали для меня настоящим спасением, они вселяют в меня уверенность. Я сосредоточена, стараюсь постоянно двигаться, не задерживаться на одном месте, чтобы не закоченеть.
Вернувшись, я узнáю, что своим спасением обязана, во-первых, корейской экспедиции, которая в 2017 году оставила эту нить Ариадны для своих клиентов, а во-вторых, тому, что осень в том году была мягкой и веревки не вмерзли в лед.
Ветер крепчает, становится все холоднее. Порывы ветра хлещут по лицу. К счастью, нос и подбородок защищены шерстяным шлемом. Пальцы ломит от холода. Я чувствую, как в них образуются кристаллы льда.
В моей голове все время звучат слова Жан-Кристофа: «Дорогая, пожалуйста, будь 27-го в базовом лагере! Позже погода сильно испортится. Пожалуйста, спустись 27-го».
Погода ухудшается. Вижу, как в небе над Диамирским ущельем появляются рваные облака. Я знаю, какой бывает погода на этой горе. За несколько экспедиций я научилась замечать признаки и понимать, что ждет впереди – незначительное ухудшение или нечто гораздо более серьезное. Небо над Гиндукушем в Афганистане темнеет, значит, приближается буря. Выбираю идти навстречу жизни, а не ждать, когда смерть явится за мной. Хоть я и не думаю о смерти. Никогда не думала раньше.
Смотрю наверх, на плато. Видимость нулевая. С востока на запад тянется фронт линзовидных облаков. Я знаю, что Том укрыт от непогоды, но в каком он состоянии? Этот вопрос терзает меня, ни на минуту не оставляет в покое, с тех пор как я покинула Тома – уже двадцать четыре часа назад.
Я никогда еще не испытывала таких мучений, но, как ни странно, в этом испытании я черпаю огромную силу. Сама удивляюсь тому, с каким невероятным спокойствием иду вперед в ночной темноте. Я не чувствую никаких эмоций. Гнев, недоумение – все прошло. У меня есть цель, и я к ней иду.
Чтобы хоть как-то уменьшить жажду, грызу кусочек льда, но он тут же прилипает к губам, к языку, нёбу и не тает! Мой рот наполнен кровью, слизистые ободраны, а я все сильнее хочу пить.
Двигаюсь как робот, почти как тогда, когда тащила Тома вниз с вершины, только на этот раз заставляю двигаться себя. Почти все, что у меня было, я оставила у Томека, чтобы защитить его: мои толстые перчатки, ледорубы, карабины. Единственный способ спуститься, не погибнув, – как можно разумнее использовать то, что у меня осталось: репшнуры с карабинами, которыми ледорубы крепились к моей страховочной системе, и один ледобур. Я вяжу из ремней узел Машара, чтобы замедлить скольжение по веревке и удержаться в случае падения.
Снимаю чехлы с рукавиц, они мешают. Если веревка провисает, я привязываю к ней карабин узлом «стремя». Если она слишком натянута, то использую двойной узел. В худшем случае, а чаще всего так и происходит, когда я вообще не могу сделать из веревки петлю, я просто пристегиваю карабин к веревке. Но при спуске я все время зафиксирована на веревке в двух местах. Готовясь пройти каждый следующий участок, все время проверяю, крепко ли завинчен карабин.
Я автоматически повторяю эти действия десятки раз. Двигаюсь осторожно, медленно, очень медленно. Вокруг только темно-синяя ледяная стена. Я посреди ледяного поля, которое видела, когда была внизу. Оно сияло в свете звезд, и я клялась себе, что ноги моей там не будет…
Мое внимание полностью сосредоточено на каждом действии. Пальцы на обмороженной ноге кажутся жидкими, это так странно. Но я уверена, что держусь крепко, я доверяю своему телу. Я работала над ним всю жизнь, оно не подведет! Я создала его таким, как мне было нужно, выковала его, закалила, заставляла напрягаться, и оно должно доказать, что все это было не зря.
Теперь передо мной скально-ледовый участок – камень и лед. Я спускаюсь, проходя этап за этапом, сосредоточенно чередуя движения. Ем снег, согреваю руки дыханием, вяжу узлы, цепляю карабин, проверяю, как он завинчен, берусь за веревку: максимум внимания – усталость, прочь! – не думать от пальцах. Возникает вопрос: что делать, если я застряну и не смогу боль-ше двигаться вперед? Подниматься обратно? Оставаться здесь, привязанной к веревке? Ждать? Нет, слишком холодно, ты погибнешь, – говорю я себе. Если застрянешь, нужно будет подняться, вернуться на 7200 метров, это единственное решение. Но хватит ли у меня сил и времени до того, как начнется буря? Бесполезно перебирать варианты: иди вперед – и увидишь! Впереди еще сорок метров веревки. Я благословляю неизвестных, оставивших ее здесь.
Мне отчаянно не хватает моих ледорубов! Это самая необходимая часть снаряжения. Обычно я берегу их как зеницу ока. Почему я оставила их наверху, почему не взяла хотя бы один? Когда я закрепляла Тома в расщелине, я не предполагала, что они мне понадобятся, чтобы спуститься в Третий лагерь. Но теперь это кажется безумием. Без случайно оказавшихся здесь веревок я бы не смогла сделать и шагу вниз. Какая я дура! То, что я оставила оба инструмента наверху, могло меня погубить. Когда я оставляла их там, я делала это для безопасности Томека, чтобы он не упал вниз, не соскользнул в расщелину. Но теперь я проклинаю себя за это. И за многое другое.
Но постепенно я успокаиваюсь. На этом отполированном твердом и синем льду, при спуске под углом 50 градусов, даже с ледорубами не обойтись без веревки. Если бы я упала, ледорубы не помогли бы мне остановить падение по обледеневшему склону. Эти веревки – единственное, что еще связывает меня с жизнью!
Это долгий и тяжелый бой, движение вперед, к базовому лагерю, к жизни. Могу только представить, как волнуется Жан-Кристоф!
Я смотрю наверх, туда, где ждет меня Томек. Я знаю, у меня есть задача, которую я обязана выполнить, – спасти его, но путь впереди еще длинный. Вниз, по отвесной стене, к базовому лагерю. Я снова бегу наперегонки со временем и должна победить, должна успеть, пока не началась буря.
Мы думали, что вызов, который мы сами бросили себе, заключался в том, чтобы, пройдя по нашему маршруту, подняться на вершину. Но настоящим вызовом было спуститься, вернуться живыми из этого негостеприимного места. Мои мысли путаются, я словно в тумане, но я не должна терять связь с реальностью, ведь я сама долгие часы помогала Томеку цепляться за жизнь.
Продолжаю спуск. Иду вперед медленно, методично. Шипы на ботинках едва цепляются за лед. Я вижу свои ноги и шипы, которым с большим трудом удалось пробить гладкую поверхность, чтобы закрепиться и обеспечить мне безопасность. У меня как будто глаза на ногах, я вижу, как нужно повернуться, чтобы закрепиться прочнее. Но иногда нога соскальзывает, и в тишине раздается скрежет. Руки тут же крепче сжимают веревку, это очень больно, и я стискиваю зубы. Но все равно продолжаю спускаться вниз по спасительной нейлоновой нити.
Вокруг царит тишина. Ни обвала серака, ни грохота лавины. Я иду, опираясь на шипы на концах моих ботинок, повернувшись к ледяному склону, мое лицо обращено к вершине, к Томеку, за спиной – пустота, внизу – базовый лагерь. Я заставляю себя крепче держаться за веревку. Цепляюсь за нее изо всех сил, несмотря на то, что пальцам больно. Каждую верхнюю фалангу внутри перчаток окружает теперь ледяная капсула. У меня больше нет страховочных перчаток, я все оставила Томеку. Если бы он взял хотя бы пару запасных, мои руки сейчас не коченели бы! Сейчас меня до предела раздражает это его поведение на грани фола.
Каждый переход от веревки к веревке – маленькая победа над сном, усталостью, истощением сил, жаждой и холодом. Время идет, я сражаюсь с ним, чтобы дойти до Второго лагеря, найти там убежище, а потом спуститься в базовый лагерь. Я стараюсь не думать о руках, чтобы боль не отвлекала от дела. Моя цель внизу. Здесь только смерть. У тебя нет выбора! Шевелись!
Возвращаясь в воспоминаниях назад, я понимаю, что в тот момент не отдавала себе отчет, что шанс спасти Тома стал совсем призрачным. Я не осознавала, насколько тяжелым было его состояние, о том, что, уходя от него, уже видела на его лице печать смерти, и что ко мне смерть была так же близка – прошлой ночью она была в двух шагах от меня.
И хорошо, что я этого не понимала, иначе просто не смогла бы идти вперед. Иногда наш разум защищает нас от самих себя. Инстинкт выживания полон загадок.
На протяжении тех ужасных дней я все время думала о жизни – моей и Томека, а мысль о том, что кто-то из нас умрет, даже не приходила мне в голову. Я не расставалась с надеждой вернуть Томека живым, спуститься в базовый лагерь. Какая-то внутренняя сила гнала меня вперед и защищала. Теперь я часто думаю, что же это была за сила, внешняя или внутренняя, которая смогла прогнать ночных демонов с моего пути и протянуть нить Ариадны, которая привела меня назад, к жизни, дала мне силы жить и вырвала из ловушки, готовой захлопнуться.
Пронизывающий холод. Очень хочется пить. Набираю немного снега, но он слишком рыхлый, воздушный. Получается всего капля воды, но перчатки намокают.
Ветер усиливается. Ночь и так ледяная, но тут на сцену выходят ураганный ветер и метель. Облака проносятся над вершинами. Приближается буря. Ветер поднимает снежные вихри. Холод пронизывает до костей. Я заставляю себя двигаться, чтобы согреться. И вот я добралась до конца ледяной стены. Чудо, что в нее вмерзло всего пять метров веревки.
Нужно отдохнуть, я сажусь на камни. Я устала, меня клонит в сон, и я ложусь. Глаза, измученные холодом и ветром, закрываются. Я должна дать отдых телу, чтобы оно смогло идти дальше, смогло выжить. Но отдых длится недолго. Лежать неудобно, порывы ветра слишком сильные, и мне не удается отдохнуть даже несколько минут. Меня будто кто-то толкает, заставляет идти дальше, говорит: «Не время отдыхать, это неподходящее место. Вперед! Давай же, иди, спускайся! Здесь тебе делать нечего!» Мне кажется, что я падаю, скольжу вниз, и приходится опять остановиться. Всего за несколько минут я цепенею от холода. Я снова начинаю засыпать, но вдруг, словно от пощечины, просыпаюсь от колючего снега, который ветер швыряет мне в лицо, заставляя встать и продолжить спуск. Руки очень болят. Иногда боль такая сильная, что приходится останавливаться. Уткнувшись лбом в ледяной склон, я засовываю руки под мышки, пытаюсь согреть их и чувствую, как боль ослабевает. Снова иду дальше.
Погода меняется, медлить нельзя. Если отдыхать слишком долго, дальше будет только тяжелее. Этой ночью я не должна останавливаться – только так я смогу выжить. Спуститься с горы. Вырваться из ада. Мой мозг хорошо натренирован, он меня не подведет. Я столько лет закаляла тело, выковала стальную волю, и теперь они работают на меня.
Бреду, освещенная бледным светом луны, который разливается по голубым ледяным полям. Напряженно думаю о том, куда сделать следующий шаг, я не хочу сорваться, ведь тогда мне придется сильнее сжимать веревку онемевшими пальцами. Но я и так заставляю их работать как следует, ведь, сжимая и разжимая их, я заставляю кровь циркулировать.
Склон снова становится отвесным, уходит в темную бездну Диамирского ущелья. Но я не смотрю в ущелье, не ищу глазами мою цель – базовый лагерь. Все внимание сосредоточено на следующих пятидесяти метрах – это все, что можно разглядеть в такой темноте. Времени как будто больше не существует.
Добираюсь до узла – к той веревке, по которой я спускалась, привязана следующая. В склон вбит столбик от палатки или какой-то штырь, вокруг него обмотано несколько перепутанных веревок. Я должна выбрать правильную, не ошибиться, не доверить свою жизнь той, которая не внушает никакого доверия. Остаюсь пока закрепленной на верхней веревке. Берусь обеими руками за нижнюю – левая рука выше правой – и несколько раз сильно и резко дергаю, чтобы понять, как новая веревка отзывается. Нужно понять, могу ли я свободно скользить по ней или должна спускаться, распределяя свой вес между веревкой и склоном. Чем дольше веревка остается на горе, чем больше перепадов температуры перенесла, тем менее прочной она становится. Нейлоновые веревки не подходят для восхождения и быстро перетираются при спуске вниз. Я тестировала их целый сезон и считаю опасными. Я хорошо запомнила, что они могут ломаться, как стекло.
Отстегиваюсь от верхней веревки. Закрепляюсь на нижней стопорными узлами. Вяжу узел прусика вокруг нижней веревки, цепляю к ней карабин своей страховочной системы. Натягиваю веревку, проверяю на прочность. Две минуты отдыхаю. Снова согреваю руки. Закрываю глаза. Дышу на руки, действую, как подсказывает внутренний голос. Еще сорок метров вниз по склону, освещенному луной.
Обычно обморожение ног причиняет чудовищную боль. Когда руки начинают замерзать, они теряют чувствительность, и манипулировать веревкой, карабинами и прочим снаряжением становится очень трудно, а через некоторое время и почти невозможно. Но как ни странно, ноги не причиняли мне больших неудобств, и дергающей боли в них я не чувствовала. Руки болели, но все-таки я могла ими пользоваться. Это была невероятная удача, еще одно чудо. Если бы мои руки потеряли чувствительность, любая попытка спуститься самостоятельно была бы обречена на провал.
Я все время жду, что вот-вот застряну у намертво вмерзшей в лед веревки. Тогда придется ждать рассвета, чтобы оценить ситуацию. Но ничего подобного не происходит, и это чудо, ниспосланное свыше.
В лед вмерзло только пять метров веревки. Спускаться нужно осторожно, держась руками за отполированный ветром лед и как можно прочнее вбивая при каждом шаге передние шипы ботинок. Кое-где дальше веревка снова вмерзает на метр или два, но мне удается освободить ее короткими резкими рывками. Каждый раз, когда я перехватываю веревку, пальцы сводит от боли, но это ничто по сравнению с тем, что пережил Том на пути от вершины к трещине, в которой я его оставила. Ничто по сравнению с тем, что ему приходится выносить сейчас.
Коварная усталость подкрадывается исподтишка. Я стараюсь дышать глубоко, гнать прочь плохие мысли. Заставляю себя отвлечься от страданий, которые испытывает тело, от боли, которая постепенно завладевает пальцами. Я пытаюсь снять одну из защитных рукавиц, но мне это не удается. Наконец в отчаянии я срываю ее зубами, сдвинув часть шлема, закрывавшего рот. Тонкие перчатки внутри рукавиц покрыты льдом. Нужно согнуть пальцы и взяться за веревку. Очень больно, но я не обращаю на это внимания. Мои руки сейчас – всего лишь инструмент, и я не позволю им отвлекать меня от цели. Тем не менее я пристально слежу за ними – от них зависит, останусь ли я в живых. Я постоянно дышу на них, пытаюсь согреть. Сгибаю пальцы одной руки, не до конца сжав кулак, подношу ко рту, плотно прижимаю к лицу и дышу, чтобы теплый воздух из моих легких вернул им жизнь. Снежные вихри снова и снова проносятся по слону, наполняя снегом защитную рукавицу, которая болтается на моем запястье. Боль пронзает руки – я чувствую, что в них снова начинает циркулировать кровь. Иногда боль становится такой острой, как при ожоге. Я вытряхиваю снег из рукавицы и повторяю все сначала с другой рукой. Терпеть дергающую боль мучительно, но нужно продолжать.
Ветер усиливается. Я нахожусь на каменном ребре, и внезапно мощный порыв ветра едва не опрокидывает меня. В ту часть лица, которая оставалась открытой, будто вонзаются сотни маленьких иголок. Я думаю о прошлой ночи, о бесконечных часах, на протяжении которых, переходя от надежды к отчаянию, я представляла себе, как буду спускаться. Теперь все это кажется таким далеким. Теперь я спускаюсь к свету и уверена в том, что делаю. Я молюсь о том, чтобы побыстрее убраться с этого ребра, открытого всем ветрам. Левую защитную рукавицу сорвало и унесло порывом ветра! Черт возьми, на этой руке осталась только насквозь промерзшая тонкая перчатка!
Второй лагерь недалеко. Из сообщения, которое Людовик прислал сегодня в 11 часов утра, я знаю, что Даниэле Нарди и Алекс Чикон в 2016 году оставили там палатку, она стоит за каменным выступом. Я цепляюсь за эту мысль. Я так измучена, а в палатке, если, конечно, я ее найду, можно будет отдохнуть. Может быть, там даже будет какая-нибудь еда. Может быть. Надежда совсем крошечная, но она поддерживает меня.
Еще в 2015 году нам с Томеком изрядно досталось на этом спуске. У нас не осталось еды, и пить тоже было нечего. Моей единственной целью была палатка Даниеле Нарди, я знала, что он оставил ее в Первом лагере. И мы ее нашли! Мы укрылись в ней, я растопила снег, и мы смогли утолить жажду, прежде чем отправиться дальше. А повар из базового лагеря увидел свет наших налобных фонарей и поднялся к нам навстречу.
Я сражаюсь, хотя пальцы очень болят. Они причиняют мне ужасные страдания. Участок смешанный, лед, трещины, много неровностей. Я долж-на как можно крепче держаться за веревки, несмотря на острую боль. Кажется, что кровь в моих пальцах превращается в кристаллы льда.
Оглядываясь назад, я казню себя за то, что решила спускаться одна. Я могла остаться с Томеком, делать для него все, что только можно, быть с ним до его последнего вздоха. А потом уже начать спуск. Или ждать вертолета вместе с ним. Когда я вернулась, врачи как один говорили мне, что Томеку, когда я его покинула, оставалось жить всего несколько часов. Они считают, что у него началась терминальная стадия отека легких. Ничто уже не могло его спасти, даже быстрый спуск на вертолете.
28 января, 1:50
Внезапно темноту пронзает луч света, появившийся ниже по склону. Еще один следует за ним на расстоянии в двадцать метров. Оба луча светят далеко и быстро перемещаются из стороны в сторону, будто кукла-марионетка вертит головой. В тумане полосы света кажутся размытыми. Неужели они поднялись? Боже мой, они поднялись, поднялись!
Я добралась до конца очередной веревки, сижу на камне, прежде чем начинать спуск по следующей. Я кричу, но связки скованы холодом, я охрипла в эту ужасную ночь. И все-таки я снова кричу: «Эээээээй! Я здесь!» Меня как будто накрывает мягким покрывалом. Я сижу на камне и смотрю на танец лучей, на свет фонарей, которые все ближе и ближе ко мне. Это самое потрясающее, что я видела в жизни.
Они меня не услышали. Мои крики потерялись в метели, ветер унес их к Томеку, к вершине Нангапарбат. Сердце колотится о ребра, его стук отдается даже в голове.
Я будто окаменела, сижу на своем камне в ста метрах выше. Не в состоянии пошевелиться, не понимая, что происходит. Сейчас 1 час 50 минут утра, я нахожусь на высоте 5950 метров, прямо над Вторым лагерем.
Свет фонарей перемещается на ровный участок. Я продолжаю кричать, но все напрасно. Альпинист ушел вперед, он поднимается дальше.
Вдруг в двадцати метрах от меня снова вспыхивает фонарь, его луч освещает меня, и я слышу: «Адам, я нашел ее!» Это кричит Денис! Денис Урубко, мой кумир, образец для подражания, альпинист, которым я всегда восхищалась, человек, к которому я испытываю огромное уважение и которого еще никогда не встречала.
– Элизабет, можешь спуститься? Можешь подойти ко мне? Пройти совсем чуть-чуть?
– Конечно, Денис.
Конечно, я могу спуститься, но как же я потрясена невероятными событиями, которые происходят со мной прямо сейчас! Столько часов, проведенных в ожидании… Надежда, отчаяние… В последнем сообщении Людовика говорилось, что спасательная операция начнется только завтра. Но вот они здесь, в два часа утра!
Я двигаюсь, спускаюсь, но вдруг выпускаю веревку из рук: боль так сильна, что я не могу удержать карабины. Чувствую себя такой неуклюжей. Снова берусь за веревку, беззвучно кричу от боли. Осторожно, одно за другим, выполняю необходимые движения.
Я подхожу к Денису. Он обнимает меня.
– Элизабет, Элизабет! Как я рад тебя видеть! Адам, я нашел ее! Я нашел ее!
От его криков закладывает уши, но я так рада. Они поднялись! Я больше не одна, Денис со мной!
Я счастлива. Знаю, что это слово сейчас неуместно. Томек все еще наверху. У меня перед глазами постоянно его лицо, руки, глаза, я слышу его голос, вижу его растерянность и страх. Но наконец я больше не одна с этими мыслями. Теперь я могу разделить их с Адамом и Денисом, могу обо всем поговорить с ними. Я чувствую, что меня поддерживают, берегут, и больше не думаю о том, каким мучительным был мой путь.
Денис светит на мои руки и тут же отдает мне свои защитные рукавицы. Помогает надеть их, а сам надевает мои перчатки.
– Да они же совсем ледяные! Твои перчатки промерзли насквозь!
Он достает из рюкзака запасные.
– Ничего не делай руками, – говорит он мне, пристегивает меня к веревке и спускает к Адаму Белецкому.
Мы с Адамом большие друзья. Мы познакомились в декабре 2015 года в базовом лагере на Нангапарбат, и между нами сразу установились очень теплые отношения. Я всегда относилась к нему с большим уважением. В сентябре 2016 года мы собирались вместе совершить восхождение на Эверест, проложить новый маршрут по северному склону. Но перед самой экспедицией он сломал запястье, занимаясь слэклайном[14].
– О-о-о, Эли! Как я рад, что ты нашлась! – Адам сжимает меня в объятиях и тут же спрашивает: – Томек может идти?
– Нет, Адам. Не может.
– Эли, мне очень жаль, но ничего нельзя сделать. Чтобы подняться к нему с кислородными баллонами и спустить его вниз, нужно шесть человек. Мне так жаль…
Эти слова снова и снова звучат в моей голове, вызывая смутную тревогу. Но я убеждаю себя: это значит, что они не могут подняться прямо сейчас, из-за погоды. В этот момент я уверена, что завтра вертолеты поднимутся в небо и отправятся за Томеком. Меня беспокоит, что погода портится, порывы ветра и снегопад усиливаются.
Почему я сразу не поняла, что Томек обречен? Реальность была слишком сурова, слишком тяжела, чтобы вынести ее. Мой разум отказывался верить, отрицал очевидное, продолжал цепляться за мысль о том, что его спасут, поднявшись к нему на вертолетах. Денис все сразу понял. Вместе с Адамом и польской командой поддержки они заранее обдумали варианты решений. Вернувшись с Нангапарбат, он написал: «Решение пришлось принимать нам. Мы не дети, мы альпинисты-профессионалы. Шансов, что Томек останется жив, проведя столько времени так высоко в горах без воды и еды, и особенно учитывая его состояние, было ничтожно мало. И даже если бы нам удалось подняться к нему, как бы мы смогли спустить их обоих с высоты 7200 метров? Если бы существовала хоть малейшая возможность спасти Томека, мы бы пошли к нему. Но в сложившихся обстоятельствах мы очень быстро поняли, что для него все кончено, и все силы должны быть брошены на спасение Элизабет. Томек был настоящим бойцом, он сделал свой выбор».
А вот что написал Адам:
«Нам словно предстояло вынести смертный приговор. Я знал, что даже если бы мы поднялись еще на 1400 метров (не факт, что нам бы это удалось), мы бы не смогли ничего сделать для его спасения. Мы бы не смогли его спустить, потому что сам он идти не мог, а возможности нести его у нас не было».
Адам протягивает мне свою бутылку Camelbak с водой. Я пью, и не могу оторваться. Он забирает у меня бутылку:
– Эли, осторожно, не пей слишком быстро. Ты же очень давно не пила. Тебя может вырвать.
– Очень хочется пить. Спасибо, Адам, спасибо!
Как получилось, что веревки еще здесь и ими можно пользоваться, почему они не вмерзли в лед? Восхождений на Нангапарбат не было три лета подряд после атаки террористов в 2013 году[13].
Первые альпинисты, которые в 2016 году вернулись на Нангапарбат после трагедии, совершили восхождение почти в альпийском стиле. За два последних года здесь побывало очень мало коммерческих экспедиций.
Тем не менее, эти веревки стали для меня настоящим спасением, они вселяют в меня уверенность. Я сосредоточена, стараюсь постоянно двигаться, не задерживаться на одном месте, чтобы не закоченеть.
Вернувшись, я узнáю, что своим спасением обязана, во-первых, корейской экспедиции, которая в 2017 году оставила эту нить Ариадны для своих клиентов, а во-вторых, тому, что осень в том году была мягкой и веревки не вмерзли в лед.
Ветер крепчает, становится все холоднее. Порывы ветра хлещут по лицу. К счастью, нос и подбородок защищены шерстяным шлемом. Пальцы ломит от холода. Я чувствую, как в них образуются кристаллы льда.
В моей голове все время звучат слова Жан-Кристофа: «Дорогая, пожалуйста, будь 27-го в базовом лагере! Позже погода сильно испортится. Пожалуйста, спустись 27-го».
Погода ухудшается. Вижу, как в небе над Диамирским ущельем появляются рваные облака. Я знаю, какой бывает погода на этой горе. За несколько экспедиций я научилась замечать признаки и понимать, что ждет впереди – незначительное ухудшение или нечто гораздо более серьезное. Небо над Гиндукушем в Афганистане темнеет, значит, приближается буря. Выбираю идти навстречу жизни, а не ждать, когда смерть явится за мной. Хоть я и не думаю о смерти. Никогда не думала раньше.
Смотрю наверх, на плато. Видимость нулевая. С востока на запад тянется фронт линзовидных облаков. Я знаю, что Том укрыт от непогоды, но в каком он состоянии? Этот вопрос терзает меня, ни на минуту не оставляет в покое, с тех пор как я покинула Тома – уже двадцать четыре часа назад.
Я никогда еще не испытывала таких мучений, но, как ни странно, в этом испытании я черпаю огромную силу. Сама удивляюсь тому, с каким невероятным спокойствием иду вперед в ночной темноте. Я не чувствую никаких эмоций. Гнев, недоумение – все прошло. У меня есть цель, и я к ней иду.
Чтобы хоть как-то уменьшить жажду, грызу кусочек льда, но он тут же прилипает к губам, к языку, нёбу и не тает! Мой рот наполнен кровью, слизистые ободраны, а я все сильнее хочу пить.
Двигаюсь как робот, почти как тогда, когда тащила Тома вниз с вершины, только на этот раз заставляю двигаться себя. Почти все, что у меня было, я оставила у Томека, чтобы защитить его: мои толстые перчатки, ледорубы, карабины. Единственный способ спуститься, не погибнув, – как можно разумнее использовать то, что у меня осталось: репшнуры с карабинами, которыми ледорубы крепились к моей страховочной системе, и один ледобур. Я вяжу из ремней узел Машара, чтобы замедлить скольжение по веревке и удержаться в случае падения.
Снимаю чехлы с рукавиц, они мешают. Если веревка провисает, я привязываю к ней карабин узлом «стремя». Если она слишком натянута, то использую двойной узел. В худшем случае, а чаще всего так и происходит, когда я вообще не могу сделать из веревки петлю, я просто пристегиваю карабин к веревке. Но при спуске я все время зафиксирована на веревке в двух местах. Готовясь пройти каждый следующий участок, все время проверяю, крепко ли завинчен карабин.
Я автоматически повторяю эти действия десятки раз. Двигаюсь осторожно, медленно, очень медленно. Вокруг только темно-синяя ледяная стена. Я посреди ледяного поля, которое видела, когда была внизу. Оно сияло в свете звезд, и я клялась себе, что ноги моей там не будет…
Мое внимание полностью сосредоточено на каждом действии. Пальцы на обмороженной ноге кажутся жидкими, это так странно. Но я уверена, что держусь крепко, я доверяю своему телу. Я работала над ним всю жизнь, оно не подведет! Я создала его таким, как мне было нужно, выковала его, закалила, заставляла напрягаться, и оно должно доказать, что все это было не зря.
Теперь передо мной скально-ледовый участок – камень и лед. Я спускаюсь, проходя этап за этапом, сосредоточенно чередуя движения. Ем снег, согреваю руки дыханием, вяжу узлы, цепляю карабин, проверяю, как он завинчен, берусь за веревку: максимум внимания – усталость, прочь! – не думать от пальцах. Возникает вопрос: что делать, если я застряну и не смогу боль-ше двигаться вперед? Подниматься обратно? Оставаться здесь, привязанной к веревке? Ждать? Нет, слишком холодно, ты погибнешь, – говорю я себе. Если застрянешь, нужно будет подняться, вернуться на 7200 метров, это единственное решение. Но хватит ли у меня сил и времени до того, как начнется буря? Бесполезно перебирать варианты: иди вперед – и увидишь! Впереди еще сорок метров веревки. Я благословляю неизвестных, оставивших ее здесь.
Мне отчаянно не хватает моих ледорубов! Это самая необходимая часть снаряжения. Обычно я берегу их как зеницу ока. Почему я оставила их наверху, почему не взяла хотя бы один? Когда я закрепляла Тома в расщелине, я не предполагала, что они мне понадобятся, чтобы спуститься в Третий лагерь. Но теперь это кажется безумием. Без случайно оказавшихся здесь веревок я бы не смогла сделать и шагу вниз. Какая я дура! То, что я оставила оба инструмента наверху, могло меня погубить. Когда я оставляла их там, я делала это для безопасности Томека, чтобы он не упал вниз, не соскользнул в расщелину. Но теперь я проклинаю себя за это. И за многое другое.
Но постепенно я успокаиваюсь. На этом отполированном твердом и синем льду, при спуске под углом 50 градусов, даже с ледорубами не обойтись без веревки. Если бы я упала, ледорубы не помогли бы мне остановить падение по обледеневшему склону. Эти веревки – единственное, что еще связывает меня с жизнью!
Это долгий и тяжелый бой, движение вперед, к базовому лагерю, к жизни. Могу только представить, как волнуется Жан-Кристоф!
Я смотрю наверх, туда, где ждет меня Томек. Я знаю, у меня есть задача, которую я обязана выполнить, – спасти его, но путь впереди еще длинный. Вниз, по отвесной стене, к базовому лагерю. Я снова бегу наперегонки со временем и должна победить, должна успеть, пока не началась буря.
Мы думали, что вызов, который мы сами бросили себе, заключался в том, чтобы, пройдя по нашему маршруту, подняться на вершину. Но настоящим вызовом было спуститься, вернуться живыми из этого негостеприимного места. Мои мысли путаются, я словно в тумане, но я не должна терять связь с реальностью, ведь я сама долгие часы помогала Томеку цепляться за жизнь.
Продолжаю спуск. Иду вперед медленно, методично. Шипы на ботинках едва цепляются за лед. Я вижу свои ноги и шипы, которым с большим трудом удалось пробить гладкую поверхность, чтобы закрепиться и обеспечить мне безопасность. У меня как будто глаза на ногах, я вижу, как нужно повернуться, чтобы закрепиться прочнее. Но иногда нога соскальзывает, и в тишине раздается скрежет. Руки тут же крепче сжимают веревку, это очень больно, и я стискиваю зубы. Но все равно продолжаю спускаться вниз по спасительной нейлоновой нити.
Вокруг царит тишина. Ни обвала серака, ни грохота лавины. Я иду, опираясь на шипы на концах моих ботинок, повернувшись к ледяному склону, мое лицо обращено к вершине, к Томеку, за спиной – пустота, внизу – базовый лагерь. Я заставляю себя крепче держаться за веревку. Цепляюсь за нее изо всех сил, несмотря на то, что пальцам больно. Каждую верхнюю фалангу внутри перчаток окружает теперь ледяная капсула. У меня больше нет страховочных перчаток, я все оставила Томеку. Если бы он взял хотя бы пару запасных, мои руки сейчас не коченели бы! Сейчас меня до предела раздражает это его поведение на грани фола.
Каждый переход от веревки к веревке – маленькая победа над сном, усталостью, истощением сил, жаждой и холодом. Время идет, я сражаюсь с ним, чтобы дойти до Второго лагеря, найти там убежище, а потом спуститься в базовый лагерь. Я стараюсь не думать о руках, чтобы боль не отвлекала от дела. Моя цель внизу. Здесь только смерть. У тебя нет выбора! Шевелись!
Возвращаясь в воспоминаниях назад, я понимаю, что в тот момент не отдавала себе отчет, что шанс спасти Тома стал совсем призрачным. Я не осознавала, насколько тяжелым было его состояние, о том, что, уходя от него, уже видела на его лице печать смерти, и что ко мне смерть была так же близка – прошлой ночью она была в двух шагах от меня.
И хорошо, что я этого не понимала, иначе просто не смогла бы идти вперед. Иногда наш разум защищает нас от самих себя. Инстинкт выживания полон загадок.
На протяжении тех ужасных дней я все время думала о жизни – моей и Томека, а мысль о том, что кто-то из нас умрет, даже не приходила мне в голову. Я не расставалась с надеждой вернуть Томека живым, спуститься в базовый лагерь. Какая-то внутренняя сила гнала меня вперед и защищала. Теперь я часто думаю, что же это была за сила, внешняя или внутренняя, которая смогла прогнать ночных демонов с моего пути и протянуть нить Ариадны, которая привела меня назад, к жизни, дала мне силы жить и вырвала из ловушки, готовой захлопнуться.
Пронизывающий холод. Очень хочется пить. Набираю немного снега, но он слишком рыхлый, воздушный. Получается всего капля воды, но перчатки намокают.
Ветер усиливается. Ночь и так ледяная, но тут на сцену выходят ураганный ветер и метель. Облака проносятся над вершинами. Приближается буря. Ветер поднимает снежные вихри. Холод пронизывает до костей. Я заставляю себя двигаться, чтобы согреться. И вот я добралась до конца ледяной стены. Чудо, что в нее вмерзло всего пять метров веревки.
Нужно отдохнуть, я сажусь на камни. Я устала, меня клонит в сон, и я ложусь. Глаза, измученные холодом и ветром, закрываются. Я должна дать отдых телу, чтобы оно смогло идти дальше, смогло выжить. Но отдых длится недолго. Лежать неудобно, порывы ветра слишком сильные, и мне не удается отдохнуть даже несколько минут. Меня будто кто-то толкает, заставляет идти дальше, говорит: «Не время отдыхать, это неподходящее место. Вперед! Давай же, иди, спускайся! Здесь тебе делать нечего!» Мне кажется, что я падаю, скольжу вниз, и приходится опять остановиться. Всего за несколько минут я цепенею от холода. Я снова начинаю засыпать, но вдруг, словно от пощечины, просыпаюсь от колючего снега, который ветер швыряет мне в лицо, заставляя встать и продолжить спуск. Руки очень болят. Иногда боль такая сильная, что приходится останавливаться. Уткнувшись лбом в ледяной склон, я засовываю руки под мышки, пытаюсь согреть их и чувствую, как боль ослабевает. Снова иду дальше.
Погода меняется, медлить нельзя. Если отдыхать слишком долго, дальше будет только тяжелее. Этой ночью я не должна останавливаться – только так я смогу выжить. Спуститься с горы. Вырваться из ада. Мой мозг хорошо натренирован, он меня не подведет. Я столько лет закаляла тело, выковала стальную волю, и теперь они работают на меня.
Бреду, освещенная бледным светом луны, который разливается по голубым ледяным полям. Напряженно думаю о том, куда сделать следующий шаг, я не хочу сорваться, ведь тогда мне придется сильнее сжимать веревку онемевшими пальцами. Но я и так заставляю их работать как следует, ведь, сжимая и разжимая их, я заставляю кровь циркулировать.
Склон снова становится отвесным, уходит в темную бездну Диамирского ущелья. Но я не смотрю в ущелье, не ищу глазами мою цель – базовый лагерь. Все внимание сосредоточено на следующих пятидесяти метрах – это все, что можно разглядеть в такой темноте. Времени как будто больше не существует.
Добираюсь до узла – к той веревке, по которой я спускалась, привязана следующая. В склон вбит столбик от палатки или какой-то штырь, вокруг него обмотано несколько перепутанных веревок. Я должна выбрать правильную, не ошибиться, не доверить свою жизнь той, которая не внушает никакого доверия. Остаюсь пока закрепленной на верхней веревке. Берусь обеими руками за нижнюю – левая рука выше правой – и несколько раз сильно и резко дергаю, чтобы понять, как новая веревка отзывается. Нужно понять, могу ли я свободно скользить по ней или должна спускаться, распределяя свой вес между веревкой и склоном. Чем дольше веревка остается на горе, чем больше перепадов температуры перенесла, тем менее прочной она становится. Нейлоновые веревки не подходят для восхождения и быстро перетираются при спуске вниз. Я тестировала их целый сезон и считаю опасными. Я хорошо запомнила, что они могут ломаться, как стекло.
Отстегиваюсь от верхней веревки. Закрепляюсь на нижней стопорными узлами. Вяжу узел прусика вокруг нижней веревки, цепляю к ней карабин своей страховочной системы. Натягиваю веревку, проверяю на прочность. Две минуты отдыхаю. Снова согреваю руки. Закрываю глаза. Дышу на руки, действую, как подсказывает внутренний голос. Еще сорок метров вниз по склону, освещенному луной.
Обычно обморожение ног причиняет чудовищную боль. Когда руки начинают замерзать, они теряют чувствительность, и манипулировать веревкой, карабинами и прочим снаряжением становится очень трудно, а через некоторое время и почти невозможно. Но как ни странно, ноги не причиняли мне больших неудобств, и дергающей боли в них я не чувствовала. Руки болели, но все-таки я могла ими пользоваться. Это была невероятная удача, еще одно чудо. Если бы мои руки потеряли чувствительность, любая попытка спуститься самостоятельно была бы обречена на провал.
Я все время жду, что вот-вот застряну у намертво вмерзшей в лед веревки. Тогда придется ждать рассвета, чтобы оценить ситуацию. Но ничего подобного не происходит, и это чудо, ниспосланное свыше.
В лед вмерзло только пять метров веревки. Спускаться нужно осторожно, держась руками за отполированный ветром лед и как можно прочнее вбивая при каждом шаге передние шипы ботинок. Кое-где дальше веревка снова вмерзает на метр или два, но мне удается освободить ее короткими резкими рывками. Каждый раз, когда я перехватываю веревку, пальцы сводит от боли, но это ничто по сравнению с тем, что пережил Том на пути от вершины к трещине, в которой я его оставила. Ничто по сравнению с тем, что ему приходится выносить сейчас.
Коварная усталость подкрадывается исподтишка. Я стараюсь дышать глубоко, гнать прочь плохие мысли. Заставляю себя отвлечься от страданий, которые испытывает тело, от боли, которая постепенно завладевает пальцами. Я пытаюсь снять одну из защитных рукавиц, но мне это не удается. Наконец в отчаянии я срываю ее зубами, сдвинув часть шлема, закрывавшего рот. Тонкие перчатки внутри рукавиц покрыты льдом. Нужно согнуть пальцы и взяться за веревку. Очень больно, но я не обращаю на это внимания. Мои руки сейчас – всего лишь инструмент, и я не позволю им отвлекать меня от цели. Тем не менее я пристально слежу за ними – от них зависит, останусь ли я в живых. Я постоянно дышу на них, пытаюсь согреть. Сгибаю пальцы одной руки, не до конца сжав кулак, подношу ко рту, плотно прижимаю к лицу и дышу, чтобы теплый воздух из моих легких вернул им жизнь. Снежные вихри снова и снова проносятся по слону, наполняя снегом защитную рукавицу, которая болтается на моем запястье. Боль пронзает руки – я чувствую, что в них снова начинает циркулировать кровь. Иногда боль становится такой острой, как при ожоге. Я вытряхиваю снег из рукавицы и повторяю все сначала с другой рукой. Терпеть дергающую боль мучительно, но нужно продолжать.
Ветер усиливается. Я нахожусь на каменном ребре, и внезапно мощный порыв ветра едва не опрокидывает меня. В ту часть лица, которая оставалась открытой, будто вонзаются сотни маленьких иголок. Я думаю о прошлой ночи, о бесконечных часах, на протяжении которых, переходя от надежды к отчаянию, я представляла себе, как буду спускаться. Теперь все это кажется таким далеким. Теперь я спускаюсь к свету и уверена в том, что делаю. Я молюсь о том, чтобы побыстрее убраться с этого ребра, открытого всем ветрам. Левую защитную рукавицу сорвало и унесло порывом ветра! Черт возьми, на этой руке осталась только насквозь промерзшая тонкая перчатка!
Второй лагерь недалеко. Из сообщения, которое Людовик прислал сегодня в 11 часов утра, я знаю, что Даниэле Нарди и Алекс Чикон в 2016 году оставили там палатку, она стоит за каменным выступом. Я цепляюсь за эту мысль. Я так измучена, а в палатке, если, конечно, я ее найду, можно будет отдохнуть. Может быть, там даже будет какая-нибудь еда. Может быть. Надежда совсем крошечная, но она поддерживает меня.
Еще в 2015 году нам с Томеком изрядно досталось на этом спуске. У нас не осталось еды, и пить тоже было нечего. Моей единственной целью была палатка Даниеле Нарди, я знала, что он оставил ее в Первом лагере. И мы ее нашли! Мы укрылись в ней, я растопила снег, и мы смогли утолить жажду, прежде чем отправиться дальше. А повар из базового лагеря увидел свет наших налобных фонарей и поднялся к нам навстречу.
Я сражаюсь, хотя пальцы очень болят. Они причиняют мне ужасные страдания. Участок смешанный, лед, трещины, много неровностей. Я долж-на как можно крепче держаться за веревки, несмотря на острую боль. Кажется, что кровь в моих пальцах превращается в кристаллы льда.
Оглядываясь назад, я казню себя за то, что решила спускаться одна. Я могла остаться с Томеком, делать для него все, что только можно, быть с ним до его последнего вздоха. А потом уже начать спуск. Или ждать вертолета вместе с ним. Когда я вернулась, врачи как один говорили мне, что Томеку, когда я его покинула, оставалось жить всего несколько часов. Они считают, что у него началась терминальная стадия отека легких. Ничто уже не могло его спасти, даже быстрый спуск на вертолете.
28 января, 1:50
Внезапно темноту пронзает луч света, появившийся ниже по склону. Еще один следует за ним на расстоянии в двадцать метров. Оба луча светят далеко и быстро перемещаются из стороны в сторону, будто кукла-марионетка вертит головой. В тумане полосы света кажутся размытыми. Неужели они поднялись? Боже мой, они поднялись, поднялись!
Я добралась до конца очередной веревки, сижу на камне, прежде чем начинать спуск по следующей. Я кричу, но связки скованы холодом, я охрипла в эту ужасную ночь. И все-таки я снова кричу: «Эээээээй! Я здесь!» Меня как будто накрывает мягким покрывалом. Я сижу на камне и смотрю на танец лучей, на свет фонарей, которые все ближе и ближе ко мне. Это самое потрясающее, что я видела в жизни.
Они меня не услышали. Мои крики потерялись в метели, ветер унес их к Томеку, к вершине Нангапарбат. Сердце колотится о ребра, его стук отдается даже в голове.
Я будто окаменела, сижу на своем камне в ста метрах выше. Не в состоянии пошевелиться, не понимая, что происходит. Сейчас 1 час 50 минут утра, я нахожусь на высоте 5950 метров, прямо над Вторым лагерем.
Свет фонарей перемещается на ровный участок. Я продолжаю кричать, но все напрасно. Альпинист ушел вперед, он поднимается дальше.
Вдруг в двадцати метрах от меня снова вспыхивает фонарь, его луч освещает меня, и я слышу: «Адам, я нашел ее!» Это кричит Денис! Денис Урубко, мой кумир, образец для подражания, альпинист, которым я всегда восхищалась, человек, к которому я испытываю огромное уважение и которого еще никогда не встречала.
– Элизабет, можешь спуститься? Можешь подойти ко мне? Пройти совсем чуть-чуть?
– Конечно, Денис.
Конечно, я могу спуститься, но как же я потрясена невероятными событиями, которые происходят со мной прямо сейчас! Столько часов, проведенных в ожидании… Надежда, отчаяние… В последнем сообщении Людовика говорилось, что спасательная операция начнется только завтра. Но вот они здесь, в два часа утра!
Я двигаюсь, спускаюсь, но вдруг выпускаю веревку из рук: боль так сильна, что я не могу удержать карабины. Чувствую себя такой неуклюжей. Снова берусь за веревку, беззвучно кричу от боли. Осторожно, одно за другим, выполняю необходимые движения.
Я подхожу к Денису. Он обнимает меня.
– Элизабет, Элизабет! Как я рад тебя видеть! Адам, я нашел ее! Я нашел ее!
От его криков закладывает уши, но я так рада. Они поднялись! Я больше не одна, Денис со мной!
Я счастлива. Знаю, что это слово сейчас неуместно. Томек все еще наверху. У меня перед глазами постоянно его лицо, руки, глаза, я слышу его голос, вижу его растерянность и страх. Но наконец я больше не одна с этими мыслями. Теперь я могу разделить их с Адамом и Денисом, могу обо всем поговорить с ними. Я чувствую, что меня поддерживают, берегут, и больше не думаю о том, каким мучительным был мой путь.
Денис светит на мои руки и тут же отдает мне свои защитные рукавицы. Помогает надеть их, а сам надевает мои перчатки.
– Да они же совсем ледяные! Твои перчатки промерзли насквозь!
Он достает из рюкзака запасные.
– Ничего не делай руками, – говорит он мне, пристегивает меня к веревке и спускает к Адаму Белецкому.
Мы с Адамом большие друзья. Мы познакомились в декабре 2015 года в базовом лагере на Нангапарбат, и между нами сразу установились очень теплые отношения. Я всегда относилась к нему с большим уважением. В сентябре 2016 года мы собирались вместе совершить восхождение на Эверест, проложить новый маршрут по северному склону. Но перед самой экспедицией он сломал запястье, занимаясь слэклайном[14].
– О-о-о, Эли! Как я рад, что ты нашлась! – Адам сжимает меня в объятиях и тут же спрашивает: – Томек может идти?
– Нет, Адам. Не может.
– Эли, мне очень жаль, но ничего нельзя сделать. Чтобы подняться к нему с кислородными баллонами и спустить его вниз, нужно шесть человек. Мне так жаль…
Эти слова снова и снова звучат в моей голове, вызывая смутную тревогу. Но я убеждаю себя: это значит, что они не могут подняться прямо сейчас, из-за погоды. В этот момент я уверена, что завтра вертолеты поднимутся в небо и отправятся за Томеком. Меня беспокоит, что погода портится, порывы ветра и снегопад усиливаются.
Почему я сразу не поняла, что Томек обречен? Реальность была слишком сурова, слишком тяжела, чтобы вынести ее. Мой разум отказывался верить, отрицал очевидное, продолжал цепляться за мысль о том, что его спасут, поднявшись к нему на вертолетах. Денис все сразу понял. Вместе с Адамом и польской командой поддержки они заранее обдумали варианты решений. Вернувшись с Нангапарбат, он написал: «Решение пришлось принимать нам. Мы не дети, мы альпинисты-профессионалы. Шансов, что Томек останется жив, проведя столько времени так высоко в горах без воды и еды, и особенно учитывая его состояние, было ничтожно мало. И даже если бы нам удалось подняться к нему, как бы мы смогли спустить их обоих с высоты 7200 метров? Если бы существовала хоть малейшая возможность спасти Томека, мы бы пошли к нему. Но в сложившихся обстоятельствах мы очень быстро поняли, что для него все кончено, и все силы должны быть брошены на спасение Элизабет. Томек был настоящим бойцом, он сделал свой выбор».
А вот что написал Адам:
«Нам словно предстояло вынести смертный приговор. Я знал, что даже если бы мы поднялись еще на 1400 метров (не факт, что нам бы это удалось), мы бы не смогли ничего сделать для его спасения. Мы бы не смогли его спустить, потому что сам он идти не мог, а возможности нести его у нас не было».
Адам протягивает мне свою бутылку Camelbak с водой. Я пью, и не могу оторваться. Он забирает у меня бутылку:
– Эли, осторожно, не пей слишком быстро. Ты же очень давно не пила. Тебя может вырвать.
– Очень хочется пить. Спасибо, Адам, спасибо!