Жена Тони

Саверио хотелось остаться с Глэдис, но не навсегда, и хотелось ему этого не настолько, чтобы предложить ей замужество. Он решил было сказать ей что-то осторожное и обдуманное, то тут же понял, что слишком устал, чтобы торговаться.

– Ничего, – ответил он.

– Ты не собираешься дарить мне кольцо?

– При нынешней конъюнктуре – нет.

– Какая еще конъюнктура? Кто вообще так разговаривает?

– Мужчина, который не намерен делать предложение.

– Ты только о себе и думаешь.

– Вполне возможно.

– Возможно? Так и есть. Спроси у меня, уж я-то знаю точно.

– Глэдис, а мы не можем это обсудить позже?

– Не вижу, почему нельзя этого сделать сейчас.

– Сейчас мы в автобусе. Вместе с оркестром. Хуже времени для такого разговора и быть не может.

– У меня секретов нет. Я думаю, что я тебе просто наскучила, вот в чем тут дело. Тебе надоело. – Она резко отвернулась и уставилась в окно.

Нью-джерсийская магистраль была просто ровной лентой серого асфальта, которая разворачивалась под колесами автобуса и, казалось, нигде не заканчивалась. Округлые зеленые холмы тянулись по обе стороны шоссе, как оборки на пышной юбке.

Саверио наклонился к Глэдис.

– Прости, – сказал он.

– Извинения приняты.

– Спасибо. – Саверио снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

– Ты это серьезно? – возмутилась девушка.

Саверио открыл глаза:

– Не понял, что еще?

– Мы так и не решили вопрос нашего предстоящего бракосочетания.

– Глэдис, никакое бракосочетание нам не предстоит.

– Неужели ты не видишь, как я несчастна из-за тебя? – прошептала она. – Ты меня унижаешь, не предлагая мне руку и сердце.

– Ну-ну, детка, – поддразнил ее Саверио, – весь этот джаз пока не для меня.

Глэдис не оценила юмора.

– Ты выражаешься совсем как какой-нибудь заезжий барабанщик. Подобные легкомысленные высказывания ниже твоего достоинства. И, будь так добр, не забывай, с кем разговариваешь. – Она пригладила юбку. – Вконец обнаглел.

Саверио провел руками по бедрам и повернулся лицом к девушке:

– Тебе ведь вообще не нравятся итальянцы.

– Мне не нужно выходить замуж за всю Италию. Я могу выйти за одного из вас, с этим я справлюсь.

– В Олбани ты меня обозвала чесночником, – напомнил ей Саверио.

– Ты меня тогда вынудил! А сейчас испытываешь мое терпение.

– Я тебя хоть раз обозвал как-нибудь? Оскорбил? Плохо с тобой обошелся?

– Я отдала тебе всю себя, – прошептала она.

– И я тоже отдал тебе себя всего. Разница в том, что я не прошу ничего взамен.

– Тут речь вовсе не об обмене, – объяснила она. – Речь об обещании, о выраженном намерении одного человека, который влюблен в другого, почтить эту любовь брачным обетом.

– Не помню, чтобы я выражал такое намерение.


– С тобой невозможно разговаривать! – Глэдис выдвинула подбородок вперед. – Знаешь что, мне это ни к чему. И уж ты мне точно ни к чему.

Глэдис во всех отношениях походила на тех эффектных девушек, которые появляются в рекламе белья на цветной вставке в разделе светской хроники любой воскресной газеты, от Чикаго до Палм-Бич. Она казалась страстной и при этом сохраняла что-то от девственной свежести. Нельзя было отрицать, что ее красота оставалась неизменной при любом настроении. Фигура у нее была идеальных пропорций, словно отменно выверенная инженерная конструкция: точно рассчитанные изгибы подчеркивали ровные линии силуэта. От льняных слегка вьющихся волос будто веяло свежестью летнего дождя.

Глаза у Глэдис были того ледяного синего оттенка, который встречается у девушек из стран Северной Европы, где текут холодные реки; с тамошними народами ее роднили и черты лица, и решительность. Самоуверенность поддерживала ее, как внутренний стержень, и Саверио находил это любопытным у певички, путешествовавшей с компанией мужчин, многие из которых, честно говоря, не отличались твердыми моральными принципами. Но Глэдис никогда не позволяла своему окружению или тем, кто находился рядом, определять ее самооценку или занижать ее ценность в собственных глазах. Она была способна обольстить, ослепить и отвергнуть мужчину, пока медленно натягивала на руку белоснежную лайковую перчатку. Глэдис Овербай умела заставить мужчин встать столбом и глазеть на нее с изумлением, как на яркую сойку среди снежной равнины.

Саверио прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Запах ее духов – гардения – кружил ему голову. Он не хотел с ней расставаться.

– Прости меня, пожалуйста, – проговорил он.

– Никогда, никогда, слышишь – никогда больше я не приму извинений от типов вроде тебя, – сказала она. – Ты говоришь «прости» так же легко, как нормальные люди говорят «Мне пирожок, будьте добры». Я больше не верю ни одному твоему слову. Тебе больше не удастся меня обдурить. Отныне ты сам по себе, мистер А.!

Она встала, держась за спинку переднего сиденья, с болтающейся на запястье сумочкой перелезла через колени Саверио и вышла в проход между креслами. Автобус катил дальше. Шофер посмотрел в зеркало заднего вида и снова перевел взгляд на шоссе.

Глэдис поправила юбку, выпрямила спину, прошла к задним сиденьям и уселась впереди поглощенных ставками музыкантов.

Не поднимаясь с кресла, Саверио обернулся и покачал головой, однако ему хватило ума не идти за ней. Они уже разыграли достаточно безобразных сцен на глазах у ансамбля – и в автобусе, и за кулисами, и в бесчисленных гостиничных фойе и коридорах. Придется что-то придумать, чтобы вернуть себе ее расположение. Все-таки, если ты постоянно в дороге, такая партнерша дорогого стоит. Когда он шел пропустить стаканчик с ребятами после выступления, ему никогда не составляло труда найти потом свой номер в любой гостинице посреди ночи – он просто следовал за ароматом духов Глэдис и оказывался у нужной двери. Расставшись с ней, Саверио многое бы потерял. А что, ведь брак может в итоге оказаться отличной – и очень практичной – идеей.



Глэдис устроилась в кресле у окна, положила сумочку на свободное сиденье рядом с собой и уставилась в окно. На этот раз она действительно окончательно порвала с Саверио. В этом она была уверена – ведь сейчас она не рыдала. Достаточно она уже наплакалась из-за этого бесчувственного итальянца.

При этом девушка была совершенно сбита с толку. Итальяшки ведь вроде бы страстная нация? Угораздило же ее влюбиться в единственный снулый экземпляр со времен сердцеедов Борджиа. Вот так всегда. Но больше она такого терпеть не станет – ни минутой больше, ни городом, ни концертом, о нет.

Глэдис Овербай была родом из Миннесоты. Она умела распознать момент, когда рыба уже точно не клюнет и пора убирать наживку, сматывать удочки, грести к берегу и кончать на этом. Она сделала все, что смогла, чтобы поймать парня на живца, но он явно не собирался попадаться на крючок. Хватит с нее. Надо жить дальше. А матери, которая ждет ее в Хиббинге, придется это понять.



Саверио снова вытянул ногу в проход между креслами, надвинул на лоб шляпу, откинулся на спинку и в очередной раз закрыл глаза. Вскоре он крепко спал, как обычный, ничем не взволнованный человек с кристально чистой совестью. Он не пошевельнулся, пока автобус не вырулил на круговой проезд к отелю «Джефферсон» в центре Ричмонда. Проснулся Саверио, лишь когда водитель автобуса стал трясти его за плечо. Салон уже опустел, остался только легкий след духов Глэдис Овербай – стертый аромат гардении.

– Мы приехали? – Саверио потер глаза.

– Ты-то точно приехал, – сказал водитель. – Вот твоя сумка и твое укулеле.

– Это мандолина, – поправил Саверио, принимая свой багаж.

– Точно. Ты же итальянец, да?

– С самого рождения, – ответил Саверио, выходя из автобуса и направляясь к дверям гостиницы.





4

Июль 1938 года





Accelerando[33]


Чичи поправила канотье, пока Мариано заруливал на парковку радиостанции в Атлантик-Сити. Она открыла пудреницу и быстро провела пуховкой по носу.

– У нас все получится, Чич! Это знак свыше! – заверил ее отец. – Вот почему никогда нельзя сдаваться. Может, мы и упустили тот автобус, но зато поспеем к золотой карете!

Окрыленная надеждой Чичи выпрыгнула из кабины грузовика, подбежала ко входу на радиостанцию и протолкнулась через стеклянные двери, сжимая в руках новенькую пластинку «Скалка моей мамаши». Она присоединилась к очереди у стойки приема посетителей. Ее конкуренты опускали свои пластинки в корзину у окошка стойки. Чичи собиралась было последовать их примеру, но передумала. Вместо этого она просунула голову в окошко.

– Я пришла к мистеру Гиббсу, – заявила она.

– Положите в корзину. – Немолодая сухощавая дежурная склонилась над пишущей машинкой, как подтаявшая свеча, и стучала по клавишам, не поднимая головы.

– Это не просто очередная пробная запись, – объяснила Чичи, пытаясь перекричать тарахтенье машинки. – Понимаете, я Чичи Донателли, из ансамбля «Сестры Донателли». А здесь – новая песня, исполненная моими сестрами и Саверио Армандонада, солистом оркестра Рода Роккаразо.

– Это что, обеденное меню в ресторане «Солнечная Италия»? – пошутила дежурная, разворачивая кресло в сторону Чичи. – Вы по поводу конкурса пришли?

– Да. Он сказал, что нужно сдать пластинки до пяти часов, осталось еще десять минут. Вот это – моя песня. Она особенная, и мне нужно с ним поговорить. Будьте так добры! – Чичи изучила табличку с фамилией на бюро. – Прошу вас, мисс Шлезингер!

– Я не мисс Шлезингер, я мисс Петерсон. Меня нанимают на выходные, – устало объяснила дежурная. – Нам таблички не положены.

– Тогда простите. А я вам прощаю шуточку про «Солнечную Италию». Кстати, настоящие итальянцы туда не ходят. Мы обедаем в «Везувии». – Чичи покосилась на висящие над бюро часы. – Можно мне поговорить с мистером Гиббсом?