Жена чайного плантатора
Часть 33 из 71 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Там она вынула из закрытой на ключ шкатулки, которую держала у себя в столе, детский рисунок углем – последний, его передали около четырех недель назад. Каждый месяц Гвен несколько дней проводила в тревоге, ожидая следующего рисунка. Ей был дорог каждый, потому что он означал, что с ее дочерью все в порядке. Сперва приемная мать рисовала сама, но теперь на листах красовались каракули Лиони. Гвен прикоснулась к угольным линиям. Собака это или курица? Трудно сказать. Рисунки женщины она всегда сжигала, но сделанные рукой Лиони хранила – тоска, так и не покинувшая ее, не позволяла их уничтожить.
Ночью Хью вырвало. Гвен подумала, что это, должно быть, из-за третьего куска торта. Она попросила Навину принести сына, чтобы он спал с ней. Его стошнило еще два раза, после чего он заснул, и ей тоже удалось ненадолго погрузиться в прерывистый сон.
Утром Хью трясло, и он жаловался, что ему холодно. Гвен прикоснулась к его шее – горит, и лоб тоже был горячий. Она сменила ему пижаму и, не сомневаясь, что у него жар, велела Навине принести влажные полотенца. В ожидании Гвен открыла окно, чтобы проветрить комнату, и прислушалась к утреннему птичьему гомону, который обычно будил весь дом. Странное сочетание мелодичного пения и пронзительных криков обычно вызывало у нее улыбку, но сегодня казалось слишком громким и назойливым.
Когда пришла Навина с полотенцами, Гвен положила одно на шею Хью, другое – на лоб. Жар немного спал, и они осмотрели мальчика.
– Это не из-за торта. Рвота прекратилась, но ему все равно плохо.
Навина сморщила нос, но промолчала; она поглядела на руки и ноги Хью, задрала ему рубашку и провела ладонью по животу – нет ли сыпи? Ничего не найдя, старая сингалка покачала головой.
– Попроси Лоуренса, чтобы он вызвал врача, – распорядилась Гвен. – Пусть скажет, что Хью сильно потеет, но жалуется, что ему холодно.
– Хорошо, леди. – Навина повернулась к двери.
– И еще пусть скажет, что кожа у Хью выглядит голубоватой и он покашливает.
Пока Хью спал, вздрагивая и ворочаясь в постели, Гвен закрыла ставни и мерила шагами комнату. Вошел Лоуренс. Его встревоженный взгляд побудил ее сохранять спокойствие.
– Вероятно, это одна из детских болезней, – сказала она. – Не волнуйся. Доктор Партридж скоро приедет. Сходи, пожалуйста, на кухню и попроси аппу приготовить нам чай.
Лоуренс кивнул и вышел из комнаты. Минут через десять он вернулся с двумя стеклянными кружками на серебряном подносе. Гвен улыбнулась мужу. Меньше всего ему сейчас нужно видеть ее растущую нервозность. Она подошла к Лоуренсу и взяла у него поднос.
Пока они ждали врача, Гвен пела детские песенки, а Лоуренс пытался подпевать, но путал слова и специально менял их местами, чтобы развеселить Хью.
Когда прибыл доктор Партридж со своим неизменным коричневым кожаным чемоданчиком, Хью все еще бодрствовал, но был очень сонным.
Доктор сел на кровать.
– Ну, давай-ка осмотрим тебя, старичок, – сказал он и широко открыл рот, показывая Хью, что нужно сделать, однако в комнате стоял полумрак, и было ясно, что рассмотреть ничего не удастся. – Лоуренс, открой ставни, будь добр.
Просьба была исполнена. Партридж взял мальчика на руки, сел в стоявшее у окна кресло и осмотрел горло ребенка. Он ощупал шею Хью, которая с виду немного распухла, потом послушал пульс, прикоснувшись к запястью, после чего глубоко вздохнул и покачал головой:
– Давай проверим, можешь ли ты пить, а? Гвен, у вас есть под рукой стакан воды?
Она подала ему свой, Партридж усадил Хью прямо и поднес к его губам питье. Мальчик приложил руку к опухшей шейке и сделал глоток, но поперхнулся и выплюнул воду, после чего зашелся кашлем.
Когда приступ прошел, доктор послушал грудь малыша и посмотрел на Гвен:
– У него хрипы. Он много кашлял?
– Время от времени.
– Хорошо, а теперь обратно в постель.
Гвен отнесла Хью на свою кровать и укрыла одеялом.
– Мальчику нужен абсолютный покой. Даже если станет немного легче, не позволяйте ему вставать. Сердечный ритм у него учащен, так же как и дыхание. Подложите ему под спину пару подушек, так будет легче дышать, и постарайтесь увлажнить воздух как можно сильнее. Потом нам останется только ждать.
Гвен и Лоуренс тревожно переглянулись.
– Так что с ним? – спросила Гвен, стараясь говорить спокойно.
– Это дифтерия.
Она в ужасе закрыла рот рукой и увидела, что Лоуренс напряженно замер.
– Боюсь, голубизна кожных покровов подтверждает это. Несколько детей в одной соседней деревне тоже заразились.
– Но ему ведь сделали прививку, – удивленно проговорил Лоуренс, повернувшись к жене. – Гвен?
Она зажмурила глаза и кивнула.
Доктор пожал плечами:
– Может, была бракованная партия.
– А какой прогноз? – дрожащим голосом спросила Гвен.
Партридж склонил голову:
– На этой стадии трудно сказать. Простите. Если появятся поражения на коже, просто держите эти места в чистоте. Попытайтесь поить его, если удастся. И, находясь рядом с ним, вы все должны закрывать рот и нос хлопчатобумажными масками. У вас наверняка есть пара штук в доме, но я сейчас же пришлю еще.
– А что, если?..
В комнате наступила пугающая тишина. Голос Гвен оборвался. Лоуренс накрыл ладонью ее руку и крепко сжал, будто хотел остановить ее, чтобы она не произнесла слов, которые будет ничем не стереть из памяти.
– Давай пока не будем об этом думать, – хриплым голосом произнес он.
Она поняла, что, говоря так, Лоуренс надеялся отсрочить неизбежное и почувствовала взрыв жара в голове.
– Только пока?
Гвен хотелось дать выход страху, но она заставила себя оставаться спокойной.
В следующие дни Верити и Гвен вытирали капли пота, то и дело выступавшие на лбу Хью, и старались сбивать ему жар. Навина принесла влажное полотенце и повесила его на окно – для увлажнения воздуха, объяснила она. С той же целью она прибила гвоздями мокрую простыню к косяку в дверном проеме. Потом положила в плоскую миску несколько горячих угольков и плеснула на них немного горячей воды.
– Это для чего? – спросила Гвен.
– Нужно держать воздух чистым, леди.
В течение следующих двух дней состояние больного оставалось неизменным – ни лучше, ни хуже. На третий день кашель усилился, мальчик с трудом дышал и стал совсем серым. Гвен глядела на мух, бившихся о стекло и падавших на пол, и чувствовала, что не может дышать. Она сорвала с лица маску и, перебарывая страх за Хью, легла рядом с ним и, прижавшись щекой к его щеке, крепко обняла сына. Лоуренс уединился в своем кабинете, но время от времени появлялся в комнате, чтобы дать Гвен отдых от бдения у постели больного. Ради мужа она старалась улыбаться, но от Хью почти не отходила.
Лоуренс не позволял Гвен съедать в спальне то немногое, что она могла в себя впихнуть, говоря, мол, ни к чему, чтобы она тоже заболела, и что силы ей еще понадобятся. Пока Гвен пыталась поесть, за Хью следила Верити и потом всякий раз с измученным видом предлагала остаться.
Навина принесла какие-то сладко пахнущие травы и положила в плошку над свечой, стоявшей в глиняном горшке.
– Это поможет, леди, – сказала она.
Однако аромат не помог. Оставшись наедине с Хью, Гвен присела на его кровать, сомкнула веки усталых глаз, сложила руки на коленях и стала молить Бога, чтобы Он позволил ее ребенку выжить.
– Я сделаю все, чего Ты потребуешь, – обещала она. – Все. Я буду безупречной женой и самой лучшей матерью.
Она подошла к окну и, пока Хью спал, потеряла счет времени, наблюдая за тем, как цвета сада меняются с течением дня от бледно-зеленого утреннего к темно-фиолетовому ночному. Со слезами на глазах она глядела на озеро, пока не стерлась грань между водой и линией деревьев. Состояние Хью ухудшалось, а Гвен с тяжелым чувством в груди прислушивалась к домашним звукам – люди занимались своими делами, как обычно. Все это казалось ей нереальным – и утреннее оживление, и дремотные часы после полудня. Гвен попросила принести какие-нибудь вещи для починки, предпочтительно Хью, но, впрочем, подошли бы любые, лишь бы занять чем-то руки.
Каждая минута, когда Хью спал, дарила облегчение. Гвен шила, тонкая игла сновала туда-сюда, длинная цепочка мельчайших стежков тянулась и тянулась по ткани. То Верити, то Лоуренс входили и выходили на цыпочках, но никто не говорил ни слова. Чем больше Хью спит, тем выше его шансы на выздоровление.
Ночью все было иначе – рядом никого, и тишина становилась невыносимой. Когда Хью начинал дышать тяжело, Гвен с болью в сердце слушала, как он мучается, но, по крайней мере, знала, что ее сын жив. А когда все звуки как будто затихали, она обмирала от ужаса, и сердце ее начинало биться, только когда хриплое дыхание ребенка возобновлялось.
Ночью Гвен одолевали воспоминания о младенчестве Хью. Он был таким плаксивым малышом. Она отказывалась думать, что может случиться худшее или о том, как станет жить без своего любимого мальчика.
Гвен нарисовала его себе щекастым ползунком, пытавшимся делать первые шаги, потом припомнила, как будил ее по утрам громкий топот сынишки. А его первая стрижка! Как он завертелся, увидев ножницы! Навине даже пришлось держать его. Потом она вспомнила, как Хью ненавидел омлет на полдник, но любил вареные яйца с копченой селедкой по утрам. И его первые слова: «Нина», «мама» и «папа». Верити так хотела, чтобы он произнес и ее имя тоже, снова и снова повторяла: «Ве-ри-ти». Но Хью удавалось произнести только «Витти».
Все прежние тревоги снова наполнили сердце Гвен. Она вспомнила портрет Кристины, написанный Сави Равасингхе, и то, что Кристина сказала больше трех лет назад: «Все влюбляются в него в конце концов». Так ли? Гвен вернулась мыслями к балу и к тому, как Сави провожал ее в номер. Подумала о Фрэн, которая связалась с таким мужчиной, и пожалела свою кузину. А когда веки Хью затрепетали во сне, мысли ее обратились к сингальской деревне, где жила Лиони. Если эта ужасная болезнь добралась до Хью, ребенка, живущего в достатке, как уязвима, должно быть, ее маленькая дочь.
В моменты между сном и бодрствованием Гвен молилась за свою малышку, так же как за Хью, и потом уходила в свой темный внутренний мир. Мысли носились в голове кругами, и она разрывалась между деревней и своим домом. Ей вспомнились мужчины, купавшие в реке слонов. Как просто живут там люди: женщины готовят еду на открытом огне, мужчины ткут на примитивных станках. Ее собственная привилегированная жизнь вдруг показалась ей лишенной даже самого простого покоя.
Наконец ее умом полностью завладела одна мысль.
Она уже отдала одного ребенка. Если болезнь Хью – ее наказание за принесенное в жертву ради собственного благополучия счастье дочери, единственный способ спасти сына – это сделать то, что правильно. Правда в обмен на жизнь. Это будет сделка, уговор с Богом, и даже если расплатой станет утрата всего, она должна покаяться или потеряет сына.
Глава 16
Больше недели все жили затаив дыхание. Хью все в доме очень любили, даже мальчики-слуги и кухонные кули ходили с вытянутыми лицами и говорили приглушенными голосами. Но как только малыш пошел на поправку, начал пить и садиться в постели, в доме как будто посветлело и привычный шум повседневной жизни возобновился.
Гвен, наблюдая за сыном, не в силах отойти от него хотя бы ненадолго, чувствовала облегчение не меньшее, чем прежний страх. Лоуренс суетился вокруг с улыбкой на лице и сияющими от счастья глазами. С кровати, где он сидел с сыном и складывал из пазлов картину или читал ему самые лучшие книжки, доносился смех, а Гвен тем временем распоряжалась, чтобы мальчику приготовили его любимую еду: бисквит, миндальное печенье, мороженое с манго и кардамоном – все, что она могла придумать, чтобы соблазнить его, все, что даст ему силы снова стать шумным, энергичным ребенком, каким он был до болезни.
Но когда Хью окреп настолько, что мог бегать возле дома, она не захотела отпускать его от себя.
– Мы не должны душить парнишку в объятиях, – сказал Лоуренс.
– Ты считаешь, я это делаю?
– Пусть побегает. Ему от этого станет лучше.
– Сегодня прохладно.
– Гвен, он мальчик.
Она уступила и полчаса следила за тем, как Хью носится за собаками, но, когда Лоуренс ушел, заманила сына в дом фломастерами и новым альбомом для рисования. Пока Гвен наблюдала за ним, ее решимость не спускать с него глаз ни на минуту росла. Занятая мальчиком, она не беспокоилась о Лиони. В ее комнате он рисовал смешные картинки с Боббинс, Спью и Джинджер, которая до сих пор была меньше двух других собак. Именно изобразив Джинджер, залезшую под его кровать, Хью больше всего развеселился.
Ночью Хью вырвало. Гвен подумала, что это, должно быть, из-за третьего куска торта. Она попросила Навину принести сына, чтобы он спал с ней. Его стошнило еще два раза, после чего он заснул, и ей тоже удалось ненадолго погрузиться в прерывистый сон.
Утром Хью трясло, и он жаловался, что ему холодно. Гвен прикоснулась к его шее – горит, и лоб тоже был горячий. Она сменила ему пижаму и, не сомневаясь, что у него жар, велела Навине принести влажные полотенца. В ожидании Гвен открыла окно, чтобы проветрить комнату, и прислушалась к утреннему птичьему гомону, который обычно будил весь дом. Странное сочетание мелодичного пения и пронзительных криков обычно вызывало у нее улыбку, но сегодня казалось слишком громким и назойливым.
Когда пришла Навина с полотенцами, Гвен положила одно на шею Хью, другое – на лоб. Жар немного спал, и они осмотрели мальчика.
– Это не из-за торта. Рвота прекратилась, но ему все равно плохо.
Навина сморщила нос, но промолчала; она поглядела на руки и ноги Хью, задрала ему рубашку и провела ладонью по животу – нет ли сыпи? Ничего не найдя, старая сингалка покачала головой.
– Попроси Лоуренса, чтобы он вызвал врача, – распорядилась Гвен. – Пусть скажет, что Хью сильно потеет, но жалуется, что ему холодно.
– Хорошо, леди. – Навина повернулась к двери.
– И еще пусть скажет, что кожа у Хью выглядит голубоватой и он покашливает.
Пока Хью спал, вздрагивая и ворочаясь в постели, Гвен закрыла ставни и мерила шагами комнату. Вошел Лоуренс. Его встревоженный взгляд побудил ее сохранять спокойствие.
– Вероятно, это одна из детских болезней, – сказала она. – Не волнуйся. Доктор Партридж скоро приедет. Сходи, пожалуйста, на кухню и попроси аппу приготовить нам чай.
Лоуренс кивнул и вышел из комнаты. Минут через десять он вернулся с двумя стеклянными кружками на серебряном подносе. Гвен улыбнулась мужу. Меньше всего ему сейчас нужно видеть ее растущую нервозность. Она подошла к Лоуренсу и взяла у него поднос.
Пока они ждали врача, Гвен пела детские песенки, а Лоуренс пытался подпевать, но путал слова и специально менял их местами, чтобы развеселить Хью.
Когда прибыл доктор Партридж со своим неизменным коричневым кожаным чемоданчиком, Хью все еще бодрствовал, но был очень сонным.
Доктор сел на кровать.
– Ну, давай-ка осмотрим тебя, старичок, – сказал он и широко открыл рот, показывая Хью, что нужно сделать, однако в комнате стоял полумрак, и было ясно, что рассмотреть ничего не удастся. – Лоуренс, открой ставни, будь добр.
Просьба была исполнена. Партридж взял мальчика на руки, сел в стоявшее у окна кресло и осмотрел горло ребенка. Он ощупал шею Хью, которая с виду немного распухла, потом послушал пульс, прикоснувшись к запястью, после чего глубоко вздохнул и покачал головой:
– Давай проверим, можешь ли ты пить, а? Гвен, у вас есть под рукой стакан воды?
Она подала ему свой, Партридж усадил Хью прямо и поднес к его губам питье. Мальчик приложил руку к опухшей шейке и сделал глоток, но поперхнулся и выплюнул воду, после чего зашелся кашлем.
Когда приступ прошел, доктор послушал грудь малыша и посмотрел на Гвен:
– У него хрипы. Он много кашлял?
– Время от времени.
– Хорошо, а теперь обратно в постель.
Гвен отнесла Хью на свою кровать и укрыла одеялом.
– Мальчику нужен абсолютный покой. Даже если станет немного легче, не позволяйте ему вставать. Сердечный ритм у него учащен, так же как и дыхание. Подложите ему под спину пару подушек, так будет легче дышать, и постарайтесь увлажнить воздух как можно сильнее. Потом нам останется только ждать.
Гвен и Лоуренс тревожно переглянулись.
– Так что с ним? – спросила Гвен, стараясь говорить спокойно.
– Это дифтерия.
Она в ужасе закрыла рот рукой и увидела, что Лоуренс напряженно замер.
– Боюсь, голубизна кожных покровов подтверждает это. Несколько детей в одной соседней деревне тоже заразились.
– Но ему ведь сделали прививку, – удивленно проговорил Лоуренс, повернувшись к жене. – Гвен?
Она зажмурила глаза и кивнула.
Доктор пожал плечами:
– Может, была бракованная партия.
– А какой прогноз? – дрожащим голосом спросила Гвен.
Партридж склонил голову:
– На этой стадии трудно сказать. Простите. Если появятся поражения на коже, просто держите эти места в чистоте. Попытайтесь поить его, если удастся. И, находясь рядом с ним, вы все должны закрывать рот и нос хлопчатобумажными масками. У вас наверняка есть пара штук в доме, но я сейчас же пришлю еще.
– А что, если?..
В комнате наступила пугающая тишина. Голос Гвен оборвался. Лоуренс накрыл ладонью ее руку и крепко сжал, будто хотел остановить ее, чтобы она не произнесла слов, которые будет ничем не стереть из памяти.
– Давай пока не будем об этом думать, – хриплым голосом произнес он.
Она поняла, что, говоря так, Лоуренс надеялся отсрочить неизбежное и почувствовала взрыв жара в голове.
– Только пока?
Гвен хотелось дать выход страху, но она заставила себя оставаться спокойной.
В следующие дни Верити и Гвен вытирали капли пота, то и дело выступавшие на лбу Хью, и старались сбивать ему жар. Навина принесла влажное полотенце и повесила его на окно – для увлажнения воздуха, объяснила она. С той же целью она прибила гвоздями мокрую простыню к косяку в дверном проеме. Потом положила в плоскую миску несколько горячих угольков и плеснула на них немного горячей воды.
– Это для чего? – спросила Гвен.
– Нужно держать воздух чистым, леди.
В течение следующих двух дней состояние больного оставалось неизменным – ни лучше, ни хуже. На третий день кашель усилился, мальчик с трудом дышал и стал совсем серым. Гвен глядела на мух, бившихся о стекло и падавших на пол, и чувствовала, что не может дышать. Она сорвала с лица маску и, перебарывая страх за Хью, легла рядом с ним и, прижавшись щекой к его щеке, крепко обняла сына. Лоуренс уединился в своем кабинете, но время от времени появлялся в комнате, чтобы дать Гвен отдых от бдения у постели больного. Ради мужа она старалась улыбаться, но от Хью почти не отходила.
Лоуренс не позволял Гвен съедать в спальне то немногое, что она могла в себя впихнуть, говоря, мол, ни к чему, чтобы она тоже заболела, и что силы ей еще понадобятся. Пока Гвен пыталась поесть, за Хью следила Верити и потом всякий раз с измученным видом предлагала остаться.
Навина принесла какие-то сладко пахнущие травы и положила в плошку над свечой, стоявшей в глиняном горшке.
– Это поможет, леди, – сказала она.
Однако аромат не помог. Оставшись наедине с Хью, Гвен присела на его кровать, сомкнула веки усталых глаз, сложила руки на коленях и стала молить Бога, чтобы Он позволил ее ребенку выжить.
– Я сделаю все, чего Ты потребуешь, – обещала она. – Все. Я буду безупречной женой и самой лучшей матерью.
Она подошла к окну и, пока Хью спал, потеряла счет времени, наблюдая за тем, как цвета сада меняются с течением дня от бледно-зеленого утреннего к темно-фиолетовому ночному. Со слезами на глазах она глядела на озеро, пока не стерлась грань между водой и линией деревьев. Состояние Хью ухудшалось, а Гвен с тяжелым чувством в груди прислушивалась к домашним звукам – люди занимались своими делами, как обычно. Все это казалось ей нереальным – и утреннее оживление, и дремотные часы после полудня. Гвен попросила принести какие-нибудь вещи для починки, предпочтительно Хью, но, впрочем, подошли бы любые, лишь бы занять чем-то руки.
Каждая минута, когда Хью спал, дарила облегчение. Гвен шила, тонкая игла сновала туда-сюда, длинная цепочка мельчайших стежков тянулась и тянулась по ткани. То Верити, то Лоуренс входили и выходили на цыпочках, но никто не говорил ни слова. Чем больше Хью спит, тем выше его шансы на выздоровление.
Ночью все было иначе – рядом никого, и тишина становилась невыносимой. Когда Хью начинал дышать тяжело, Гвен с болью в сердце слушала, как он мучается, но, по крайней мере, знала, что ее сын жив. А когда все звуки как будто затихали, она обмирала от ужаса, и сердце ее начинало биться, только когда хриплое дыхание ребенка возобновлялось.
Ночью Гвен одолевали воспоминания о младенчестве Хью. Он был таким плаксивым малышом. Она отказывалась думать, что может случиться худшее или о том, как станет жить без своего любимого мальчика.
Гвен нарисовала его себе щекастым ползунком, пытавшимся делать первые шаги, потом припомнила, как будил ее по утрам громкий топот сынишки. А его первая стрижка! Как он завертелся, увидев ножницы! Навине даже пришлось держать его. Потом она вспомнила, как Хью ненавидел омлет на полдник, но любил вареные яйца с копченой селедкой по утрам. И его первые слова: «Нина», «мама» и «папа». Верити так хотела, чтобы он произнес и ее имя тоже, снова и снова повторяла: «Ве-ри-ти». Но Хью удавалось произнести только «Витти».
Все прежние тревоги снова наполнили сердце Гвен. Она вспомнила портрет Кристины, написанный Сави Равасингхе, и то, что Кристина сказала больше трех лет назад: «Все влюбляются в него в конце концов». Так ли? Гвен вернулась мыслями к балу и к тому, как Сави провожал ее в номер. Подумала о Фрэн, которая связалась с таким мужчиной, и пожалела свою кузину. А когда веки Хью затрепетали во сне, мысли ее обратились к сингальской деревне, где жила Лиони. Если эта ужасная болезнь добралась до Хью, ребенка, живущего в достатке, как уязвима, должно быть, ее маленькая дочь.
В моменты между сном и бодрствованием Гвен молилась за свою малышку, так же как за Хью, и потом уходила в свой темный внутренний мир. Мысли носились в голове кругами, и она разрывалась между деревней и своим домом. Ей вспомнились мужчины, купавшие в реке слонов. Как просто живут там люди: женщины готовят еду на открытом огне, мужчины ткут на примитивных станках. Ее собственная привилегированная жизнь вдруг показалась ей лишенной даже самого простого покоя.
Наконец ее умом полностью завладела одна мысль.
Она уже отдала одного ребенка. Если болезнь Хью – ее наказание за принесенное в жертву ради собственного благополучия счастье дочери, единственный способ спасти сына – это сделать то, что правильно. Правда в обмен на жизнь. Это будет сделка, уговор с Богом, и даже если расплатой станет утрата всего, она должна покаяться или потеряет сына.
Глава 16
Больше недели все жили затаив дыхание. Хью все в доме очень любили, даже мальчики-слуги и кухонные кули ходили с вытянутыми лицами и говорили приглушенными голосами. Но как только малыш пошел на поправку, начал пить и садиться в постели, в доме как будто посветлело и привычный шум повседневной жизни возобновился.
Гвен, наблюдая за сыном, не в силах отойти от него хотя бы ненадолго, чувствовала облегчение не меньшее, чем прежний страх. Лоуренс суетился вокруг с улыбкой на лице и сияющими от счастья глазами. С кровати, где он сидел с сыном и складывал из пазлов картину или читал ему самые лучшие книжки, доносился смех, а Гвен тем временем распоряжалась, чтобы мальчику приготовили его любимую еду: бисквит, миндальное печенье, мороженое с манго и кардамоном – все, что она могла придумать, чтобы соблазнить его, все, что даст ему силы снова стать шумным, энергичным ребенком, каким он был до болезни.
Но когда Хью окреп настолько, что мог бегать возле дома, она не захотела отпускать его от себя.
– Мы не должны душить парнишку в объятиях, – сказал Лоуренс.
– Ты считаешь, я это делаю?
– Пусть побегает. Ему от этого станет лучше.
– Сегодня прохладно.
– Гвен, он мальчик.
Она уступила и полчаса следила за тем, как Хью носится за собаками, но, когда Лоуренс ушел, заманила сына в дом фломастерами и новым альбомом для рисования. Пока Гвен наблюдала за ним, ее решимость не спускать с него глаз ни на минуту росла. Занятая мальчиком, она не беспокоилась о Лиони. В ее комнате он рисовал смешные картинки с Боббинс, Спью и Джинджер, которая до сих пор была меньше двух других собак. Именно изобразив Джинджер, залезшую под его кровать, Хью больше всего развеселился.