Жажда

– Что одна кость сказала другой?

Он настороженно смотрит на меня, но плечи его расслабляются.

– Пожалуй, я не хочу это знать.

Я не обращаю внимания на эти его слова.

– Нам надо перестать встречаться[10].

Он тяжело вздыхает:

– Это было…

– Потрясающе? – поддразниваю его я.

Он качает головой:

– Нет, ужасно. – Но он ухмыляется, и я что-то вижу в глубине его глаз – теперь в них больше нет этой жуткой пустоты.

Желая, чтобы так продолжалось и дальше, я говорю ему:

– Это мой конек.

– Что, плохие шутки?

– Ужасные шутки. Я унаследовала этот талант от моей матери.

Он поднимает бровь:

– Значит, ужасные шутки заложены в ДНК?

– Да, в одном из генов, – соглашаюсь я. – В том, который связан с генами, благодаря которым у меня кудрявые волосы и длинные ресницы. – Для наглядности я хлопаю ресницами, как это совсем недавно делала Мэйси.

– А ты уверена, что не получила этот дар от родителей? – с невинным видом спрашивает он.

Я смотрю на него, сощурив глаза:

– О чем ты?

– Ни о чем. – Он поднимает руки, делая вид, что сдается. – Могу сказать только одно: твои шутки просто ужасны.

– Ты же сам говорил, что тебе понравилась моя шутка про осьминога.

– Я просто не хотел задевать твои чувства. – Он берет мою правую ногу и кладет ее себе на колени. – Нельзя же было лягать тебя, когда ты была в беспомощном состоянии и вне игры.

– Может, я и вне игры, но назвать меня беспомощной нельзя. – Я пытаюсь вырвать ногу из его хватки, но Джексон не отпускает ее, его длинные, изящные пальцы находят на моей лодыжке самые болезненные точки и массируют их.

Я издаю тихий стон, потому что этот массаж доставляет мне истинное удовольствие. Как и ощущение его рук на моей ноге.

– Где ты научился так хорошо делать массаж? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами и чуть заметно ухмыляется:

– Возможно, я унаследовал этот дар.

Сейчас Джексон впервые заговорил о своей семье – если не считать того, что он вчера сказал о своем брате, и я сразу же ухватываюсь за его слова:

– В самом деле?

Он на секунду замирает – замирают его руки, его дыхание, вообще все – и просто смотрит на меня этими своими глазами, в которых я изо всех сил стараюсь найти отражение каких-то чувств. А затем он говорит:

– Нет.

Его пальцы снова начинают массировать мою лодыжку, как будто никогда и не останавливались.

Это раздражает, но я ничего не говорю, поскольку вполне можно было бы сказать, что на нем огромными черными буквами написано: «Вход воспрещен». Что говорит о нем куда больше, чем он вообще может себе представить.

Следующую пару минут мы проводим в молчании, и он продолжает массировать мою ногу, пока боль не уходит почти совсем. И только теперь, когда его пальцы останавливаются окончательно, он говорит:

– Мои глаза.

Я смотрю ему в глаза.

– Что ты хочешь этим сказать?


– Вот что я унаследовал от моей матери. Мои глаза.

– Ах вот оно что. – Я подаюсь вперед и снова вижу серебряные искорки в его темных радужках. – У тебя красивые глаза. – Особенно когда он смотрит на меня так, как сейчас – немного задумчиво, с интересом и изумленно. – А ты унаследовал от своей матери что-то еще? – тихо спрашиваю я.

– Надеюсь, что нет, – вырывается у него, и я понимаю, что сейчас он впервые говорит со мной так открыто.

Я пытаюсь подыскать такие слова, которые не нарушили бы этот его настрой, но как только до Джексона доходит, что он сейчас сказал, у него делается каменное лицо.

– Мне надо идти, – говорит он и, осторожно положив мою ногу на кровать, встает.

– Пожалуйста, не уходи. – Я произношу это шепотом, ибо мне очевидно, что сейчас я впервые вживую вижу перед собой настоящего Джексона, и мне не хочется это терять.

Он мешкает, и на мгновение мне кажется, что он может послушать меня. Но тут он сует руку в карман своего дизайнерского пиджака и достает оттуда листок бумаги, свернутый в трубочку и перевязанный черной атласной лентой. И протягивает его мне.

Я беру его, усилием воли заставив мою руку не дрожать.

– Это напомнило мне о тебе, – говорит он и снова, как в первую нашу встречу, осторожно берет в руку одну из моих кудряшек. Но на сей раз он не тянет ее на себя, чтобы она, спружинив, вернулась на место, а просто теребит.

Наши взгляды встречаются, и в комнате вдруг становится на несколько градусов жарче. У меня перехватывает дыхание, и я прикусываю нижнюю губу, чтобы не сказать – и не сделать – что-нибудь такое, к чему я еще не готова.

Вот только у Джексона сейчас такой вид, словно сам он готов на все, – его взгляд прикован к моим губам, а тело слегка подается ко мне.

Затем он протягивает руку и прижимает большой палец к моей нижней губе. Поняв намек, я перестаю ее кусать.

– Джексон. – Я тянусь к нему, но он уже стоит у двери, положив ладонь на ее ручку.

– Дай отдых своей лодыжке, – говорит он мне и открывает дверь. – Если завтра тебе станет лучше, я отведу тебя в мое любимое место.

– А где оно находится?

Он вскидывает одну бровь, склоняет голову набок и, не говоря больше ни единого слова, закрывает за собой дверь.

Я смотрю ему вслед, по-прежнему держа в руке свернутый в трубочку листок. Как же не дать этому красивому надломленному парню окончательно разбить мое и без того уже исстрадавшееся сердце?





Глава 26

Школьная форма – это не главное, но она определенно выявляет твои комплексы




Брюки или юбка?

Я смотрю на стенной шкаф и одежду, аккуратно развешанную в нем благодаря стараниям моей двоюродной сестры. Я знаю, мне следовало сделать это еще вчера вечером, но после поедания огромной тарелки начос, просмотра трех серий «Наследия» и долгой болтовни с Мэйси обо всем, что со мной происходило в течение дня, сил у меня хватило только на то, чтобы лениво лежать в кровати, думая о Джексоне.

Я поворачиваюсь к моему письменному столу – и к листку бумаги, который вчера дал мне Джексон и который сейчас лежит под «Сумерками». И дело не в том, что мне не нравится то, что я на нем прочла, а в том, что это нравится мне настолько, что я не хочу рассказывать этого никому. Даже Мэйси или Хезер.

Это страница, вырванная из одного из «Дневников» Анаис Нин. Не знаю, за какие годы – никаких сведений об этом нет. Я хотела было погуглить ее, но потом решила, что есть нечто особенное в том, чтобы не знать, нечто интимное в том, чтобы иметь только одну эту страницу. Только эти слова, которые Джексон хотел мне показать.

«В глубине души я совсем не отличаюсь от тебя. Ты моя мечта. Твое существование было предметом моих желаний».

На странице было еще много чего помимо этих слов, но, сколько я ни перечитывала ее вчера, именно они бросались мне в глаза опять и опять. Отчасти потому, что они умопомрачительные, а отчасти потому, что именно такие чувства я начинаю испытывать к нему. К Джексону, чьи сокровенные мысли, сердце и душевная боль так близко перекликаются с моими.

Такое непросто принять даже в спокойное время, тем более в мой первый день учебы, когда во рту у меня пересохло и от ужаса все тело колотило.

Поэтому-то я и стою сейчас перед стенным шкафом для одежды, совершенно не представляя себе, что мне надеть. А что, если на свой первый день уроков я надену что-нибудь не то?

Что здесь обычно носят девушки: форменные брюки или форменную юбку? Или же это не имеет значения? Я пытаюсь вспомнить, во что последнюю пару дней была облачена Мэйси, но не могу припомнить ничего, кроме цветастого зимнего полукомбинезона, который она надевала на игру в снежки.

– Надень юбку, – говорит она, выйдя из ванной с полотенцем на голове. – В нижнем ящике твоего комода лежат шерстяные лосины, такие же черные, как юбка.

Я с облегчением закрываю глаза. Благодарение Богу за то, что у меня есть двоюродная сестра.

– Спасибо. – Я снимаю с вешалки одну из черных юбок, надеваю ее, затем добавляю белую блузку и черный блейзер, после чего иду к комоду за парой черных лосин.

– Если ты надеваешь блузку, тебе надо будет надеть и галстук, – говорит мне Мэйси и, выдвинув один из ящиков моего комода, достает оттуда черный галстук с фиолетовыми и серебряными полосками.

– Ты это серьезно? – спрашиваю я, глядя то на нее, то на галстук.

– Вполне. – Она надевает галстук мне на шею. – Ты умеешь завязывать галстуки?