Закон шагов
Часть 39 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Солнцеликий, неужели на все это — твоя воля? Зачем родился, за что умру я, этот человеческий муравейник вокруг? Нет. Нет никакой твоей воли. Тебе не до нас — и нам не до тебя, и все это будет продолжаться, пока мир не провалиться в бездну — возможно, не так уж и долго осталось ждать… Досточтимому Джонотану Валбу и обожаемой матушке не пригодятся их поминальные дровишки красного дерева. Эта детвора в песочной куче никогда не вырастет настолько, чтоб удержаться в седле. А еще до того сдохну в какой-нибудь канаве я, как и предрекала матушка. Что ж — невелика потеря!».
— Лин-гьон, что с тобой? — Ная встревоженно смотрела на него.
Он не заметил, когда она подошла; слишком шумно и многолюдно тут казалось после дороги…
Выглядел со стороны он, согнувшийся в три погибели, наверняка паршиво.
— То есть, что? — он, стиснув зубы, выпрямился и изобразил искреннее непонимание. — Вышел воздухом подышать. С чего такие странные вопросы?
Ная присела рядом на корточки.
— Ты сам не свой, все последние дни, и выглядишь больным, Лин-гьон. И утром сегодня — ты не был пьян… Если ты не перестанешь врать, придется поговорить с Собачником. Может он, если нужно, заставит тебя лечиться.
«Великое пламя, Ная, ну о чем ты думаешь?» — Он сдержал горький смешок. Поговорить с Собачником — это было что-то новое. Девушка действительно беспокоилась, и от этого было приятно и муторно одновременно; беспокоиться ей стоило бы о себе.
— Ты, конечно, вправе мне не верить, и говорить, с кем хочешь, — сказал Лин. — Но на жреца я бы не советовал рассчитывать. Ему мало дело до вас, и тем более нет дела до меня.
— Вот и посмотрим. — Ная упрямо сжала губы.
— Ладно… — Лин растерялся от такого напора. — Делай, что считаешь нужным. Но…
— Обидно, что ты мне… нам врешь, Лин-гьон. — Голос девушки дрогнул. — Даже ты.
Боль хлестнула по спине, сжалась пружиной где-то между лопаток.
«Слушай и запоминай, магистр. Даже тем, кто хочет помочь тебе, кому ты сам хочешь помочь, кто тебе… дорог, да, дорог, — ты делаешь только хуже».
Хотелось взвыть, но Лин как-то сдержался. Нужно было объясниться, исправить ситуацию — не зря же Солнцеликий приучил людей к полуправде.
— Великое пламя, Ная, да не вру я, — сказал он с преувеличенной обидой. — Ничего особенного не случилось. В детстве немного повредил спину, с тех пор она иногда ноет от сырости… Неприятно, но я привык; да и толку с жалоб. Ну что? Теперь ты мне веришь?
— Как скажешь, Лин-гьон.
— Ну, уже хоть что-то! А еще лучше будет, если ты все-таки начнешь звать меня просто по имени, — в этом пожелании Лин был совершенно искренен. Накушался за жизнь почтительности — век бы не слышать.
— Хорошо, — кивнула Ная. Она все равно выглядела подавленной — сидела, ссутулившись, смотрела прямо перед собой, в соседскую стену.
Лин молча обругал себя последними словами.
— Ная… Я что, правда сильно тебя обидел?
Она покачала головой:
— Нет, что ты! Любой имеет право на секреты. Просто… грустно. Мы дома никогда за столом вот так вместе с гостями не собирались. Тяжело смотреть.
Лин вздрогнул. Пружина внутри распрямилась, ударила в грудь — и исчезла, оставив после себя кошмарную, тянущую пустоту.
— Отчим Фарга не любил гостей. А теперь мы… — Ная помолчала. — Мы уже никогда больше не соберемся: умер старший брат, и отчем тоже умер, дом сгорел, нас с Хо несет куда-то, как ветром листья. Если бы не старик Далт, если бы не Собачник и не ты — давно отправились бы на перерождение, вслед за братом. Я понимаю, это нормально… Но все равно грустно.
«Волей Солнцеликого, замолчи! — взмолился про себя Лин. — «Нормально»? Что ты такое говоришь?!»
— У Витольда хорошо, но… Не хочу пока возвращаться в дом. — Ная взглянула просительно. — Если я тебе не мешаю, можно я еще тут побуду, Лин-гьон… Лин.
Она = улыбалась — спокойно, тепло и горько. Глаза влажно поблескивали на худом лице.
— Если я помешала, извини, я…
Лин обнял ее — осторожно, страшась напугать, навредить, совсем расстроить:
— Нет ничего нормального в том, что вы с Хоно потеряли родной дом, — прошептал он. К горлу подступил жгучий комок. — В том, что вы жили дома, как чужие люди — ничего нормального нет! Но у тебя есть настоящее. Есть будущее. Тут, в Приозерье, хорошие люди… Они помогут. Вы не останетесь одни.
Ная не отстранилась, не расплакалась — только перехватила его ладонь на плече и крепко сжала пальцы.
— Спасибо, что поехал с нами… Пусть мне иногда сложно тебя понять, но ты тоже хороший человек, Лин. Без тебя нам с братом было бы гораздо тяжелее. Не хочу думать, что ты скоро уедешь.
Лин крепче обнял ее. Слова застревали в горле, но это было и к лучшему — иначе он мог бы наболтать лишнего.
***
Гостеприимство бродяг заставляло скрипеть зубами. На очереди была баня, и избежать этого не было никакой возможности. Вымыться хотелось, и боли от пара обычно уменьшались — но если б только можно было, как в Ордене, уехать под каким-нибудь естественным предлогом на полдня-на день и после попасть в парилку одному!
Да тени с ней, с парилкой, сошло бы и озеро. Однако такого предлога Лин придумать не смог, а просто отказаться не решился: еще сочтут за ненормального.
Несколько счастливых мгновений он надеялся, что обойдется — внутри бани было темно, как в колодце: свет через затянутое бычьим пузырем единственно окошко почти не проникал. Но Витольд, пожелавший составить гостям компанию, все надежды сразу же развеял:
— Магистр Валб, вас не затруднит сделать какой-нибудь светильник? Я-то привык, но на свету всяко удобней будет.
Первым порывом было соврать, что, увы, затруднит, но Собачник и Хоно в такую чушь бы ни за что не поверили…
Лин сотворил слабое хьорхи. Закрепил его подальше от людей, над раскаленными камнями — и все равно вокруг стало слишком много света.
Хоно был слишком поглощен самим собой, а жрец неожиданно оказался достаточно тактичен для того, чтобы промолчать. Но еще оставался, тени его забери, Витольд, и он с нескрываемым удивлением искоса разглядывал исчерченную глубокими шрамами спину.
«Давай, спроси у меня, зачем я каждый раз ложился спать на позорную скамью, — зло подумал Лин. — Или за что отбывал каторгу. Вымачивали розги в соли, или свезло. Пошути, что у меня крепкая спина, раз надсмотрщику пришлось взяться за кнут…».
В Ордене Лин выкручивался, как мог, чтобы не оказываться без рубахи на виду, но в дальних поездках это удавалось не всегда, потому он знал, как обычно реагируют люди на его шрамы. Врал он всегда одно и то же — влип по юности в глупую историю с жандармской дочкой; люди сочувственно посмеивались, даже верили — но все равно это было унизительно. Как унизительными были и сами шрамы.
Но Витольд расспрашивать не стал, просто заметил:
— Сильно тебя досталось.
Лин запоздало сообразил, что для Витольда такое привычно — в клане Тихого хватало бывших каторжан.
«Уверен, что много в этом понимаешь, бродяга? «Сильно» было тростью, — подумал он. — Простой тростью из гохно с железным сердечником. Следов на коже почти нет, а разбитые позвонки жить не дают до сих пор».
Продолжения разговора не последовало: жрец выплеснул новое ведро воды на камни, так что отвлекся, к радости Лина, и Витольд.
***
Днем Собачник и Витольд куда-то ушли. Лин по просьбе Миры сперва помогал чинить сети рыбакам, затем вместе с ними поехал их ставить и снимать те, что растянули на рассвете. На холодном ветру спина, отошедшая после бани, снова начала ныть, но он почти не обращал на это внимания — когда занят делом, не до того.
Книжка про рыбоводство не врала и даже не очень-то устарела: рыбы в Черном озере водилась тьма. Улов, чтоб не портился, вытряхивали в мелкие лужи-запруды, отгороженные от озера. Оттуда уже рыбу вылавливала — голыми руками, необычайно ловко — приозерская детвора, и разделывала для варки, жарки, вяленья и копчения.
Потом был обед. Некоторые дома строили вокруг старых, почерневших от пожаров каменных печей, но таких было немного, потому еду на весь лагерь готовили под открытым небом в пяти огромных оловянных котлах. Наю с Хоно Мира отправила помогать поварам. Кто-то ел прямо у кухни, кто-то разносил еду по времянкам, как Мира утром.
Ближе к вечеру все «гости», кроме жреца, под присмотром одной старшей дочери Миры пошли осматривать стоянку. Навыки бродяг поражали. За короткий срок поставить столько — около половины от нужного числа! — укрытий, и это почти безо всякого хьорхи: оно у бродяг худо-бедно стабилизировалось только после пару десятков дней на одном месте.
На удивление, в Приозерье было немало железного инструмента, и даже собственная маленькая кузня, где инструмент чинили и переплавляли гнутые и почерневшие от пожаров гвозди для тех, кому они были необходимы; но металл был плохой, мягкий. Зимние укрытия бродяг — сколько их видел Лин — обычно не блистали разнообразием, но Приозерье отличилось и в этом: кроме привычных конусовидных шалашей в семь шагов, и немногочисленных срубов, в которых жили вперемешку наиболее слабые и наиболее уважаемые и влиятельные бродяги, Лин насчитал еще с полдесятка разных времянок. Кроме того, на стоянки было необыкновенно много оружия: постоянно навстречу попадался кто-нибудь то с луком, то с окованным копьем, не говоря уже о топорах, которые годились не только для рубки леса.
Вскоре Лин научился различать людей Тихого и коренных приозерцев, которых было большинство: бродяги работали вместе, но приозерцы немного отличались внешне, более смуглой кожей и темными волосами: сказывалось родство с икменцами и ирдакийцами.
Были на стоянке и животные: собаки, ослы, лошади, среди которых за частоколом паслась сейчас Рыжая. В небольшом загоне обнаружилось несколько коз, среди которых величественно расхаживал карликовый однорогий козел.
— А я думала, они выдуманные… — Ная, увидев его, растерялась.
Козел был что надо: по пояс в холке, но мохнатый, с чисто окрашенным черным рогом в полторы ладони, точно посередь лба.
— Диких таких на Шине нет — их разводят на Ардже и морем привозят сюда, — сказал Лин. — Там на равнинах их, говорят, много, на крупных особях даже ездят верхом. Хотя не понимаю, как их можно приучить — шкодливые и агрессивные животные. У нас был один в резиденции, какие-то шутники подарили смотрителю.
— Завозят… Зачем?
Лин вздохнул. Ная должна была про это хотя бы мелком слышать — раз уж отчим занимался шерстью и тканями. Но неуважаемый господин Фара Орто, похоже, мало внимания уделял не только приемным детям, но и своему основному предприятию. «
— С Арджа завозят мужских особей — чтобы они крыли обычных коз, — объяснил Лин. — Выживают только детеныши-самки с нормальными рогами, зато с хорошей шерстью, и дают много молока.
— У нас козы не должны были остаться, продать не смогли, — подала голос провожатая-девчушка. Ей было лет семь, и она от всей души недоумевала — в чем интерес разглядывать и обсуждать каких-то там коз.
— Понятно, — с серьезным видом кивнула Ная. — Лин, ты же у себя, в резиденции, животными занимался?
— В основном, да.
— Много существует таких, которых нет на Шине, но есть еще где-то в мире?
— Да сколько угодно. На Ирдакие разводили летающих хорьков — крылхов — и пытались использовать почти так, как мы сйортов. Но это не птицы, а летающие зверьки. Черно-коричневые, с вытянутой тушкой и кожистыми крыльями, и мордочкой, как у хорька — только уши больше и оттопыренные. Крылхов приходилось подолгу специально обучать, приучать с самого рождения к рукам — сразу по нескольку детенышей. Тогда они, если увезти их вместе, обычно возвращались к гнезду за сорок-пятьдесят миль. Это гораздо меньшее расстояние, чем покрывают сйорты, и летали крылхи только по ночам. К тому же, они все равно часто терялись — поэтому на Шине мало кто пытался разводить.
— Удивительно…
— А я слышала про крылхов, — важно сказала маленькая провожатая. — Когда в ночь Катастрофы почти все люди на Ирдакии погибли, крылхи поднялись высоко в воздух. Те, что не задохлись от пепла и выжили, носились над развалинами и кричали. Это долго продолжалось. Почти все они умерли от голода, но некоторые стали дикими.
Девочка рассказывала это с таинственными паузами, как страшную, но забавную сказку.
Лин вздрогнул: «Вот какие они, дети, для которых Катастрофа стала привычным фактом…»
Самому ему эта история, выдумка или быль, — он слышал ее раньше — казалась чудовищной: тысячи верещащих перепуганных зверьков, ищущих своми гнезда на изуродованной земле, в которой погребены их хозяева…
— Лин-гьон, что с тобой? — Ная встревоженно смотрела на него.
Он не заметил, когда она подошла; слишком шумно и многолюдно тут казалось после дороги…
Выглядел со стороны он, согнувшийся в три погибели, наверняка паршиво.
— То есть, что? — он, стиснув зубы, выпрямился и изобразил искреннее непонимание. — Вышел воздухом подышать. С чего такие странные вопросы?
Ная присела рядом на корточки.
— Ты сам не свой, все последние дни, и выглядишь больным, Лин-гьон. И утром сегодня — ты не был пьян… Если ты не перестанешь врать, придется поговорить с Собачником. Может он, если нужно, заставит тебя лечиться.
«Великое пламя, Ная, ну о чем ты думаешь?» — Он сдержал горький смешок. Поговорить с Собачником — это было что-то новое. Девушка действительно беспокоилась, и от этого было приятно и муторно одновременно; беспокоиться ей стоило бы о себе.
— Ты, конечно, вправе мне не верить, и говорить, с кем хочешь, — сказал Лин. — Но на жреца я бы не советовал рассчитывать. Ему мало дело до вас, и тем более нет дела до меня.
— Вот и посмотрим. — Ная упрямо сжала губы.
— Ладно… — Лин растерялся от такого напора. — Делай, что считаешь нужным. Но…
— Обидно, что ты мне… нам врешь, Лин-гьон. — Голос девушки дрогнул. — Даже ты.
Боль хлестнула по спине, сжалась пружиной где-то между лопаток.
«Слушай и запоминай, магистр. Даже тем, кто хочет помочь тебе, кому ты сам хочешь помочь, кто тебе… дорог, да, дорог, — ты делаешь только хуже».
Хотелось взвыть, но Лин как-то сдержался. Нужно было объясниться, исправить ситуацию — не зря же Солнцеликий приучил людей к полуправде.
— Великое пламя, Ная, да не вру я, — сказал он с преувеличенной обидой. — Ничего особенного не случилось. В детстве немного повредил спину, с тех пор она иногда ноет от сырости… Неприятно, но я привык; да и толку с жалоб. Ну что? Теперь ты мне веришь?
— Как скажешь, Лин-гьон.
— Ну, уже хоть что-то! А еще лучше будет, если ты все-таки начнешь звать меня просто по имени, — в этом пожелании Лин был совершенно искренен. Накушался за жизнь почтительности — век бы не слышать.
— Хорошо, — кивнула Ная. Она все равно выглядела подавленной — сидела, ссутулившись, смотрела прямо перед собой, в соседскую стену.
Лин молча обругал себя последними словами.
— Ная… Я что, правда сильно тебя обидел?
Она покачала головой:
— Нет, что ты! Любой имеет право на секреты. Просто… грустно. Мы дома никогда за столом вот так вместе с гостями не собирались. Тяжело смотреть.
Лин вздрогнул. Пружина внутри распрямилась, ударила в грудь — и исчезла, оставив после себя кошмарную, тянущую пустоту.
— Отчим Фарга не любил гостей. А теперь мы… — Ная помолчала. — Мы уже никогда больше не соберемся: умер старший брат, и отчем тоже умер, дом сгорел, нас с Хо несет куда-то, как ветром листья. Если бы не старик Далт, если бы не Собачник и не ты — давно отправились бы на перерождение, вслед за братом. Я понимаю, это нормально… Но все равно грустно.
«Волей Солнцеликого, замолчи! — взмолился про себя Лин. — «Нормально»? Что ты такое говоришь?!»
— У Витольда хорошо, но… Не хочу пока возвращаться в дом. — Ная взглянула просительно. — Если я тебе не мешаю, можно я еще тут побуду, Лин-гьон… Лин.
Она = улыбалась — спокойно, тепло и горько. Глаза влажно поблескивали на худом лице.
— Если я помешала, извини, я…
Лин обнял ее — осторожно, страшась напугать, навредить, совсем расстроить:
— Нет ничего нормального в том, что вы с Хоно потеряли родной дом, — прошептал он. К горлу подступил жгучий комок. — В том, что вы жили дома, как чужие люди — ничего нормального нет! Но у тебя есть настоящее. Есть будущее. Тут, в Приозерье, хорошие люди… Они помогут. Вы не останетесь одни.
Ная не отстранилась, не расплакалась — только перехватила его ладонь на плече и крепко сжала пальцы.
— Спасибо, что поехал с нами… Пусть мне иногда сложно тебя понять, но ты тоже хороший человек, Лин. Без тебя нам с братом было бы гораздо тяжелее. Не хочу думать, что ты скоро уедешь.
Лин крепче обнял ее. Слова застревали в горле, но это было и к лучшему — иначе он мог бы наболтать лишнего.
***
Гостеприимство бродяг заставляло скрипеть зубами. На очереди была баня, и избежать этого не было никакой возможности. Вымыться хотелось, и боли от пара обычно уменьшались — но если б только можно было, как в Ордене, уехать под каким-нибудь естественным предлогом на полдня-на день и после попасть в парилку одному!
Да тени с ней, с парилкой, сошло бы и озеро. Однако такого предлога Лин придумать не смог, а просто отказаться не решился: еще сочтут за ненормального.
Несколько счастливых мгновений он надеялся, что обойдется — внутри бани было темно, как в колодце: свет через затянутое бычьим пузырем единственно окошко почти не проникал. Но Витольд, пожелавший составить гостям компанию, все надежды сразу же развеял:
— Магистр Валб, вас не затруднит сделать какой-нибудь светильник? Я-то привык, но на свету всяко удобней будет.
Первым порывом было соврать, что, увы, затруднит, но Собачник и Хоно в такую чушь бы ни за что не поверили…
Лин сотворил слабое хьорхи. Закрепил его подальше от людей, над раскаленными камнями — и все равно вокруг стало слишком много света.
Хоно был слишком поглощен самим собой, а жрец неожиданно оказался достаточно тактичен для того, чтобы промолчать. Но еще оставался, тени его забери, Витольд, и он с нескрываемым удивлением искоса разглядывал исчерченную глубокими шрамами спину.
«Давай, спроси у меня, зачем я каждый раз ложился спать на позорную скамью, — зло подумал Лин. — Или за что отбывал каторгу. Вымачивали розги в соли, или свезло. Пошути, что у меня крепкая спина, раз надсмотрщику пришлось взяться за кнут…».
В Ордене Лин выкручивался, как мог, чтобы не оказываться без рубахи на виду, но в дальних поездках это удавалось не всегда, потому он знал, как обычно реагируют люди на его шрамы. Врал он всегда одно и то же — влип по юности в глупую историю с жандармской дочкой; люди сочувственно посмеивались, даже верили — но все равно это было унизительно. Как унизительными были и сами шрамы.
Но Витольд расспрашивать не стал, просто заметил:
— Сильно тебя досталось.
Лин запоздало сообразил, что для Витольда такое привычно — в клане Тихого хватало бывших каторжан.
«Уверен, что много в этом понимаешь, бродяга? «Сильно» было тростью, — подумал он. — Простой тростью из гохно с железным сердечником. Следов на коже почти нет, а разбитые позвонки жить не дают до сих пор».
Продолжения разговора не последовало: жрец выплеснул новое ведро воды на камни, так что отвлекся, к радости Лина, и Витольд.
***
Днем Собачник и Витольд куда-то ушли. Лин по просьбе Миры сперва помогал чинить сети рыбакам, затем вместе с ними поехал их ставить и снимать те, что растянули на рассвете. На холодном ветру спина, отошедшая после бани, снова начала ныть, но он почти не обращал на это внимания — когда занят делом, не до того.
Книжка про рыбоводство не врала и даже не очень-то устарела: рыбы в Черном озере водилась тьма. Улов, чтоб не портился, вытряхивали в мелкие лужи-запруды, отгороженные от озера. Оттуда уже рыбу вылавливала — голыми руками, необычайно ловко — приозерская детвора, и разделывала для варки, жарки, вяленья и копчения.
Потом был обед. Некоторые дома строили вокруг старых, почерневших от пожаров каменных печей, но таких было немного, потому еду на весь лагерь готовили под открытым небом в пяти огромных оловянных котлах. Наю с Хоно Мира отправила помогать поварам. Кто-то ел прямо у кухни, кто-то разносил еду по времянкам, как Мира утром.
Ближе к вечеру все «гости», кроме жреца, под присмотром одной старшей дочери Миры пошли осматривать стоянку. Навыки бродяг поражали. За короткий срок поставить столько — около половины от нужного числа! — укрытий, и это почти безо всякого хьорхи: оно у бродяг худо-бедно стабилизировалось только после пару десятков дней на одном месте.
На удивление, в Приозерье было немало железного инструмента, и даже собственная маленькая кузня, где инструмент чинили и переплавляли гнутые и почерневшие от пожаров гвозди для тех, кому они были необходимы; но металл был плохой, мягкий. Зимние укрытия бродяг — сколько их видел Лин — обычно не блистали разнообразием, но Приозерье отличилось и в этом: кроме привычных конусовидных шалашей в семь шагов, и немногочисленных срубов, в которых жили вперемешку наиболее слабые и наиболее уважаемые и влиятельные бродяги, Лин насчитал еще с полдесятка разных времянок. Кроме того, на стоянки было необыкновенно много оружия: постоянно навстречу попадался кто-нибудь то с луком, то с окованным копьем, не говоря уже о топорах, которые годились не только для рубки леса.
Вскоре Лин научился различать людей Тихого и коренных приозерцев, которых было большинство: бродяги работали вместе, но приозерцы немного отличались внешне, более смуглой кожей и темными волосами: сказывалось родство с икменцами и ирдакийцами.
Были на стоянке и животные: собаки, ослы, лошади, среди которых за частоколом паслась сейчас Рыжая. В небольшом загоне обнаружилось несколько коз, среди которых величественно расхаживал карликовый однорогий козел.
— А я думала, они выдуманные… — Ная, увидев его, растерялась.
Козел был что надо: по пояс в холке, но мохнатый, с чисто окрашенным черным рогом в полторы ладони, точно посередь лба.
— Диких таких на Шине нет — их разводят на Ардже и морем привозят сюда, — сказал Лин. — Там на равнинах их, говорят, много, на крупных особях даже ездят верхом. Хотя не понимаю, как их можно приучить — шкодливые и агрессивные животные. У нас был один в резиденции, какие-то шутники подарили смотрителю.
— Завозят… Зачем?
Лин вздохнул. Ная должна была про это хотя бы мелком слышать — раз уж отчим занимался шерстью и тканями. Но неуважаемый господин Фара Орто, похоже, мало внимания уделял не только приемным детям, но и своему основному предприятию. «
— С Арджа завозят мужских особей — чтобы они крыли обычных коз, — объяснил Лин. — Выживают только детеныши-самки с нормальными рогами, зато с хорошей шерстью, и дают много молока.
— У нас козы не должны были остаться, продать не смогли, — подала голос провожатая-девчушка. Ей было лет семь, и она от всей души недоумевала — в чем интерес разглядывать и обсуждать каких-то там коз.
— Понятно, — с серьезным видом кивнула Ная. — Лин, ты же у себя, в резиденции, животными занимался?
— В основном, да.
— Много существует таких, которых нет на Шине, но есть еще где-то в мире?
— Да сколько угодно. На Ирдакие разводили летающих хорьков — крылхов — и пытались использовать почти так, как мы сйортов. Но это не птицы, а летающие зверьки. Черно-коричневые, с вытянутой тушкой и кожистыми крыльями, и мордочкой, как у хорька — только уши больше и оттопыренные. Крылхов приходилось подолгу специально обучать, приучать с самого рождения к рукам — сразу по нескольку детенышей. Тогда они, если увезти их вместе, обычно возвращались к гнезду за сорок-пятьдесят миль. Это гораздо меньшее расстояние, чем покрывают сйорты, и летали крылхи только по ночам. К тому же, они все равно часто терялись — поэтому на Шине мало кто пытался разводить.
— Удивительно…
— А я слышала про крылхов, — важно сказала маленькая провожатая. — Когда в ночь Катастрофы почти все люди на Ирдакии погибли, крылхи поднялись высоко в воздух. Те, что не задохлись от пепла и выжили, носились над развалинами и кричали. Это долго продолжалось. Почти все они умерли от голода, но некоторые стали дикими.
Девочка рассказывала это с таинственными паузами, как страшную, но забавную сказку.
Лин вздрогнул: «Вот какие они, дети, для которых Катастрофа стала привычным фактом…»
Самому ему эта история, выдумка или быль, — он слышал ее раньше — казалась чудовищной: тысячи верещащих перепуганных зверьков, ищущих своми гнезда на изуродованной земле, в которой погребены их хозяева…