Загадки прошлого
Часть 10 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Спасибо, хотя мы ничего и не сделали, ведь попробовать… даже если бы мы что-то приготовили, то вкус такой еды мы не почувствуем.
Я кожей чувствовала любопытство с оттенком легкой зависти, прозвучавшее и в ее словах.
— А что вы едите?
Желание узнать больше все-таки пересилило чувство настороженности.
Ориана понимающе улыбнулась, встала, легкой походкой прошла за стойку и открыла один из холодильников. Там оказалось множество винных бутылок, этикетки их были закупорены. Она закрыла его, не притронувшись к бутылкам, затем открыла другую камеру, тут я увидела…сок. Томатный сок. Ориана взяла пару пакетиков и поставила на стойку.
— Это все упаковка, — пояснила девушка, — а содержимое всех одно — кровь. О, — вздохнула она, вероятно, заметив, как я побледнела, — она же не живая. Леонардо предпочитает избегать прямых контактов с людьми. А это все выдумки Рейнарда. Рокко ему помогает. Рейнард работает микрохирургом в областной больнице, заодно ведет занятия и читает лекции в Медицинском Университете.
Когда Ориана заговорила о Рейнарде, это надо было видеть: от гордости она словно светилась изнутри.
— На новом месте он всегда налаживает контакты, поставки. К счастью, в наше время достать кровь не так сложно, по крайней мере, распространенных групп. К тому же человеческие болезни нам не страшны, хотя вкус испортить могут. Незадолго до переезда мой муж позаботился о том, чтобы найти доноров. — В ответ на мой подозрительный взгляд, она лишь звонко рассмеялась, обнажив при этом чуть более длинные, чем положено, клыки. — Конечно же, их никто не заставляет — просто, в отличие от обычного добровольного донорства, их услуги щедро оплачиваются, а они сами уверены, что спасают жизнь богатым людям. Не знаю на счет законности, но ведь никто не в обиде…
Говоря это, она через трубочку медленно потягивала напиток густого красного цвета. Я пристально наблюдала за ней: никакой красноты в глазах — обычные, золотисто-коричневые. Странно.
— Можно тебя спросить? — вдруг проговорила Ориана и заинтересованно пододвинулась ближе ко мне, словно подруга, решившая посплетничать о чем-то тайном.
— Конечно. О чем? — Я не представляла, что может интересовать вампиршу, поэтому невольно насторожилась, ожидая какого-нибудь подвоха.
— Как часто вы едите? И что любите есть?
От неожиданности я чуть не подавилась. Можно было ожидать каверзных вопросов о наших с Лео отношениях, о моем доме, семье, но уж точно не этого! Я коротко засмеялась, почти тут же смущенно извинившись.
— Простите. Просто это последние вопросы, которые, я ожидала услышать.
— Во-первых, давай перейдем на «ты», а то я уже начинаю переживать о своем возрасте. — Она вроде не обиделась и говорила с легкой грустной полуулыбкой.
— А во-вторых, когда ты живешь, то о таких мелочах просто не задумываешься, а потом оказывается, что ты их просто не помнишь. И рядом нет человека, чтобы спросить его об этом, не вызвав кривых взглядов в свою сторону…
Действительно, задай я этот вопрос хотя бы одноклассникам, на меня бы тут же повесили клеймо сумасшедшей и закидали камнями. Хотя, я и так была близка к этому.
Если задуматься, вампирам, должно быть, довольно сложно существовать бок о бок с человеческими существами, сдерживая жажду, стараясь не выделяться. Эта семья очень сильно рискует, открыто живя среди людей. Порой люди более жестоки, чем прирожденные хищники…
— Как тебе сказать… Мы едим, когда нам хочется есть. Наверное, для большинства это три-пять раз в день, не говоря уже о русской народной привычке постоянно прерывать работу «на чай». А вкусы… Они свои у каждого, да и в каждой стране разные.
— Да, мне говорили, что в Англии любят подавать на завтрак овсянку.
— Хоть я и жила в Лондоне несколько лет, так к ней и не привыкла.
— И правильно, кто захочет вливать в себя эту странную непонятного цвета жижу с комочками…
Она забавно скривила губы.
— Я говорила то же самое, — рассмеялась я.
— А нож с вилкой — эти странные приспособления. И эта штука для улиток… Я хотела сквозь землю провалиться в лучшем ресторане на Манхэттене. Рейнард тогда вел переговоры о покупке нового дома и нас пригласили на ужин, чтобы там в неформальной обстановке обсудить сделку. Это была настоящая пытка.
— А еда? Что вы с ней делали?
— Старались сделать вид, что едим, передвигая еду по тарелке. Без практики выглядело жалко, — вздохнула она. — Официанту было стыдно подавать счет.
— Можно задать вопрос? — теперь уже спросила я.
Сейчас была моя очередь смущаться.
— Давай.
Она тоже едва заметно напряглась.
— Твои волосы, они от природы такие?..
Она с облегчением рассмеялась и легко тряхнула головой, отчего ее длинная золотистая шевелюра улеглась в живописном беспорядке.
— Достались по наследству. Благодаря им, мне и имя дали.
— А от кого, если не секрет?
— О, это красивая история. Моя мать была светловолосой англичанкой, аристократкой, а отец — рыжий горячий ирландец, тоже из какого-то древнего рода.
Они встретились совершенно случайно, во время визита деда в Ирландию, зачем они туда ездили, я уже не помню… Мама натолкнулась на отца в Дублине, когда переходила через дорогу, отец извинился — она его отчитала, он сделал ей комплимент — она дала ему пощечину. Закончилось все поцелуем прямо на площади под довольные возгласы ирландцев и ржание вставших на дороге лошадей.
Потом маме пришлось уехать домой, в родное поместье. Но отец, оставив семью на братьев и навеки отказавшись от своей родины, нашел ее. Они сбежали и обвенчались в маленькой предместной часовне. После — поселились в Лондоне, и через некоторое время отец стал успешным торговцем. Они действительно любили друг друга и никогда не жалели о том, что оставили. Они говорили о времени до их первой встречи, как будто это было в другой жизни.
Потом у них родилась я. Мои волосы с рождения отливали золотом, поэтому меня и назвали Орианой, что с итальянского переводится как «золотая».
— Почему же итальянский?
— Однажды, мама сидела в отцовской лавке, а мимо проходили итальянские путешественники. Увидев меня, они начали восхищаться и все говорили: «Ориана, Ориана». Когда они ушли, мама спросила отца, что это значит, он немного понимал итальянский. Маме очень понравилось, так я и стала «золотой».
— А через два года у них появилась я.
От неожиданности я вздрогнула и чуть не упала со стула. Оказывается, пока Ориана говорила, к нам подсела ее сестра Оливия.
Мне стало не по себе. Как я умудрилась ее не заметить? Она сидела за моей спиной и перед ней уже стояла упаковка «сока», хотя я готова была поклясться, что не видела, как она проходила.
В ее присутствии мне стало немного неловко — Оливия казалась более своенравной и непредсказуемой, чем сестра. Рыжеволосая красавица приветливо улыбнулась мне и весело добавила:
— Я пошла в нашего непоседливого папочку, такая же рыжая.
— Имя они так же выбирали?
— Даже не знаю… Это было слишком давно… Да я и не особо любила слушать папенькины байки… Они могли назвать меня так, просто потому что Ориана и Оливия красиво звучат вместе, или потому что у меня глаза зеленые, а олива — вечнозеленое дерево. Не знаю. В любом случае это имя мне нравится.
— А как вы стали вампирами?
Вопрос прозвучал неуверенно.
Я действительно не знала, нормально ли спрашивать у них об этом. Но мне очень хотелось узнать, как такое происходит. Не каждый же день с немертвыми общаешься…
— Великая эпидемия чумы в Лондоне, — с глухой грустью проговорила Оливия. — «Язва, ходящая во мраке, зараза, опустошающая в полдень».
— Нас обратил Рейнард, — таким же тихим голосом произнесла Ориана, с болью возвращаясь к событиям многовековой давности. — В 1665 году в Лондон пришла «черная смерть». Было необычно жаркое душное лето. Тогда, в разгар жары, и поползли слухи о неизвестной болезни, от которой умирали люди в порту. День за днем в канале вылавливали все новые почерневшие трупы, от которых приходилось отгонять полчища крыс.
Первой заболела мама. Она в беспамятстве металась по кровати, сгорая от лихорадки. Она всегда была очень хрупкой и болезненной. Отец немедленно послал слугу за доктором. Тот явился уже через час и до жути напугал нас с сестрой. Сестра даже заплакала.
— И было от чего…
— Тогда врачи одевались совершенно иначе: они носили длинные черные кожаные одежды и маску с птичьим клювом, закрывавшую все лицо, были только две маленькие дырочки для глаз. Как огромные кривоклювые коршуны.
— Или как смерть, только вместо косы — палка для осмотра, — добавила Оливия, передернув плечами.
— Мы с сестрой подслушали, как он, осмотрев мать с помощью каких-то своих палочек и задав отцу несколько вопросов, вынес приговор — чума. В те времена не было ни одного человека, который не слышал бы о ней, и не боялся как семи казней египетских. Мы сразу поняли, что борьба предстоит не на жизнь, а на смерть…
Отец во всем винил только себя — торговые сделки заключались у нас дома, мама вполне могла заразиться от какого-нибудь приезжего моряка, зашедшего в нашу лавку.
Он заперся с ней в комнате на втором этаже, день и ночь ухаживал за ней. Нам с сестрой было запрещено даже приближаться к комнате, только дважды в день, утром и вечером, я должна была приносить ведро воды и еду. Все, что мы могли, это молиться…
В те дни мы часто молились и рыдали, стоя на коленях от собственной беспомощности, страха, отчаянья. Но уехать мы не могли: слуги сбежали при первом упоминании о болезни, нельзя было бросать на произвол судьбы мать с отцом, кроме того, начали выходить распоряжения олдермена. Множество запретов и предписаний, чтобы ограничить эпидемию. Может быть, они и помогли, но для больных изоляция звучала как приговор: семьям, где были выявлены больные чумой, было запрещено выходить из дома и с кем-либо общаться.
На второй день болезни матери к нам зашел человек, их тогда называли наблюдателями, задавал вопросы. В тот же день наш дом был помечен как зараженный и к нему приставлены дозорные. Днем и ночью они следили, чтоб в дом никто не входил и не выходил.
Мы оказались заперты в клетке и с каждым днем словно задыхались. К счастью, в кладовке оказалось достаточно пищи, так что, по крайней мере, голод нам не грозил.
В это время в городе поднялась паника, волны мародеров бессовестно грабили дома. Множество людей покинуло город, увозя свой нехитрый скарб и оставив свои дома и большую часть имущества грабителям. Оставшиеся были либо бандитами, либо истово верующими, набившимися в храмы, церкви и часовни и днем и ночью возносившие молитвы к небу, которое их почти не слышало.
То и дело за дверями слышался плач, то женский, то детский, крики отчаянья или боли, молитвы, пьяный бред и похабные песни.
Они пугали нас еще больше. А еще запах гари и жареной плоти. От костров, на которых безразличные к смерти могильщики сжигали трупы умерших от болезни.
— Меня каждый раз выворачивало наизнанку, как только ветер дул с той стороны, — мрачно прошептала Оливия.
— На третий день воду и еду никто не забрал. Мы ждали до вечера — тишина. С большим трудом, открыв забаррикадированную отцом дверь, мы содрогнулись от тошнотворного запаха.
Родители были мертвы уже не меньше суток. Отец так и умер, держа маму за руку и склонив голову на кровать. Наверное, мама скончалась раньше, а он просто не смог поверить в то, что остался без нее, сидел и ждал, когда она ему улыбнется. Он всегда любил ее до беспамятства и не смог пережить ее смерть.
Мы не знали, что делать, дозорный у дома исчез еще днем… Мы закрыли комнату, пошли к себе и всю ночь со слезами на глазах молились за упокой их душ. Трудно было даже думать, что их больше нет, не говоря уже о том, что теперь делать и как продолжать жить дальше.
На улице было так тихо, что казалось мы одни, одни живые во всем мире.
Утром следующего дня к нам в дверь тихо постучались. Я жутко перепугалась — кругом воры и разбойники, жаждущие нажиться на смерти, но Оливия смогла заснуть только под утро, так что я не смогла заставить себя, ее разбудить. Вооружившись вилами, я приоткрыла дверь…За ней оказались два путника с головы до ног покрытые пылью — Рейнард и Леонардо.
Наверное, это и называется любовью с первого взгляда. — Ориана грустно улыбнулась. — Так странно, кругом смерть, дым, смрад, страх, отчаяние, а ты все равно испытываешь такие сильные чувства. Как только Рейнард заговорил, я поняла — только он.
Он рассказал, что они иностранцы, отец и сын, только что прибыли в Лондон и попросили снять комнату в нашем доме — в окружающей разрухе только он сохранил более-менее презентабельный вид.
Я сбивчиво рассказала им о чуме, о родителях, со слезами на глазах умоляла их уехать, но они только сочувственно улыбались и упорно стояли на своем, и мне не оставалось ничего другого, как уступить их просьбе.
Я кожей чувствовала любопытство с оттенком легкой зависти, прозвучавшее и в ее словах.
— А что вы едите?
Желание узнать больше все-таки пересилило чувство настороженности.
Ориана понимающе улыбнулась, встала, легкой походкой прошла за стойку и открыла один из холодильников. Там оказалось множество винных бутылок, этикетки их были закупорены. Она закрыла его, не притронувшись к бутылкам, затем открыла другую камеру, тут я увидела…сок. Томатный сок. Ориана взяла пару пакетиков и поставила на стойку.
— Это все упаковка, — пояснила девушка, — а содержимое всех одно — кровь. О, — вздохнула она, вероятно, заметив, как я побледнела, — она же не живая. Леонардо предпочитает избегать прямых контактов с людьми. А это все выдумки Рейнарда. Рокко ему помогает. Рейнард работает микрохирургом в областной больнице, заодно ведет занятия и читает лекции в Медицинском Университете.
Когда Ориана заговорила о Рейнарде, это надо было видеть: от гордости она словно светилась изнутри.
— На новом месте он всегда налаживает контакты, поставки. К счастью, в наше время достать кровь не так сложно, по крайней мере, распространенных групп. К тому же человеческие болезни нам не страшны, хотя вкус испортить могут. Незадолго до переезда мой муж позаботился о том, чтобы найти доноров. — В ответ на мой подозрительный взгляд, она лишь звонко рассмеялась, обнажив при этом чуть более длинные, чем положено, клыки. — Конечно же, их никто не заставляет — просто, в отличие от обычного добровольного донорства, их услуги щедро оплачиваются, а они сами уверены, что спасают жизнь богатым людям. Не знаю на счет законности, но ведь никто не в обиде…
Говоря это, она через трубочку медленно потягивала напиток густого красного цвета. Я пристально наблюдала за ней: никакой красноты в глазах — обычные, золотисто-коричневые. Странно.
— Можно тебя спросить? — вдруг проговорила Ориана и заинтересованно пододвинулась ближе ко мне, словно подруга, решившая посплетничать о чем-то тайном.
— Конечно. О чем? — Я не представляла, что может интересовать вампиршу, поэтому невольно насторожилась, ожидая какого-нибудь подвоха.
— Как часто вы едите? И что любите есть?
От неожиданности я чуть не подавилась. Можно было ожидать каверзных вопросов о наших с Лео отношениях, о моем доме, семье, но уж точно не этого! Я коротко засмеялась, почти тут же смущенно извинившись.
— Простите. Просто это последние вопросы, которые, я ожидала услышать.
— Во-первых, давай перейдем на «ты», а то я уже начинаю переживать о своем возрасте. — Она вроде не обиделась и говорила с легкой грустной полуулыбкой.
— А во-вторых, когда ты живешь, то о таких мелочах просто не задумываешься, а потом оказывается, что ты их просто не помнишь. И рядом нет человека, чтобы спросить его об этом, не вызвав кривых взглядов в свою сторону…
Действительно, задай я этот вопрос хотя бы одноклассникам, на меня бы тут же повесили клеймо сумасшедшей и закидали камнями. Хотя, я и так была близка к этому.
Если задуматься, вампирам, должно быть, довольно сложно существовать бок о бок с человеческими существами, сдерживая жажду, стараясь не выделяться. Эта семья очень сильно рискует, открыто живя среди людей. Порой люди более жестоки, чем прирожденные хищники…
— Как тебе сказать… Мы едим, когда нам хочется есть. Наверное, для большинства это три-пять раз в день, не говоря уже о русской народной привычке постоянно прерывать работу «на чай». А вкусы… Они свои у каждого, да и в каждой стране разные.
— Да, мне говорили, что в Англии любят подавать на завтрак овсянку.
— Хоть я и жила в Лондоне несколько лет, так к ней и не привыкла.
— И правильно, кто захочет вливать в себя эту странную непонятного цвета жижу с комочками…
Она забавно скривила губы.
— Я говорила то же самое, — рассмеялась я.
— А нож с вилкой — эти странные приспособления. И эта штука для улиток… Я хотела сквозь землю провалиться в лучшем ресторане на Манхэттене. Рейнард тогда вел переговоры о покупке нового дома и нас пригласили на ужин, чтобы там в неформальной обстановке обсудить сделку. Это была настоящая пытка.
— А еда? Что вы с ней делали?
— Старались сделать вид, что едим, передвигая еду по тарелке. Без практики выглядело жалко, — вздохнула она. — Официанту было стыдно подавать счет.
— Можно задать вопрос? — теперь уже спросила я.
Сейчас была моя очередь смущаться.
— Давай.
Она тоже едва заметно напряглась.
— Твои волосы, они от природы такие?..
Она с облегчением рассмеялась и легко тряхнула головой, отчего ее длинная золотистая шевелюра улеглась в живописном беспорядке.
— Достались по наследству. Благодаря им, мне и имя дали.
— А от кого, если не секрет?
— О, это красивая история. Моя мать была светловолосой англичанкой, аристократкой, а отец — рыжий горячий ирландец, тоже из какого-то древнего рода.
Они встретились совершенно случайно, во время визита деда в Ирландию, зачем они туда ездили, я уже не помню… Мама натолкнулась на отца в Дублине, когда переходила через дорогу, отец извинился — она его отчитала, он сделал ей комплимент — она дала ему пощечину. Закончилось все поцелуем прямо на площади под довольные возгласы ирландцев и ржание вставших на дороге лошадей.
Потом маме пришлось уехать домой, в родное поместье. Но отец, оставив семью на братьев и навеки отказавшись от своей родины, нашел ее. Они сбежали и обвенчались в маленькой предместной часовне. После — поселились в Лондоне, и через некоторое время отец стал успешным торговцем. Они действительно любили друг друга и никогда не жалели о том, что оставили. Они говорили о времени до их первой встречи, как будто это было в другой жизни.
Потом у них родилась я. Мои волосы с рождения отливали золотом, поэтому меня и назвали Орианой, что с итальянского переводится как «золотая».
— Почему же итальянский?
— Однажды, мама сидела в отцовской лавке, а мимо проходили итальянские путешественники. Увидев меня, они начали восхищаться и все говорили: «Ориана, Ориана». Когда они ушли, мама спросила отца, что это значит, он немного понимал итальянский. Маме очень понравилось, так я и стала «золотой».
— А через два года у них появилась я.
От неожиданности я вздрогнула и чуть не упала со стула. Оказывается, пока Ориана говорила, к нам подсела ее сестра Оливия.
Мне стало не по себе. Как я умудрилась ее не заметить? Она сидела за моей спиной и перед ней уже стояла упаковка «сока», хотя я готова была поклясться, что не видела, как она проходила.
В ее присутствии мне стало немного неловко — Оливия казалась более своенравной и непредсказуемой, чем сестра. Рыжеволосая красавица приветливо улыбнулась мне и весело добавила:
— Я пошла в нашего непоседливого папочку, такая же рыжая.
— Имя они так же выбирали?
— Даже не знаю… Это было слишком давно… Да я и не особо любила слушать папенькины байки… Они могли назвать меня так, просто потому что Ориана и Оливия красиво звучат вместе, или потому что у меня глаза зеленые, а олива — вечнозеленое дерево. Не знаю. В любом случае это имя мне нравится.
— А как вы стали вампирами?
Вопрос прозвучал неуверенно.
Я действительно не знала, нормально ли спрашивать у них об этом. Но мне очень хотелось узнать, как такое происходит. Не каждый же день с немертвыми общаешься…
— Великая эпидемия чумы в Лондоне, — с глухой грустью проговорила Оливия. — «Язва, ходящая во мраке, зараза, опустошающая в полдень».
— Нас обратил Рейнард, — таким же тихим голосом произнесла Ориана, с болью возвращаясь к событиям многовековой давности. — В 1665 году в Лондон пришла «черная смерть». Было необычно жаркое душное лето. Тогда, в разгар жары, и поползли слухи о неизвестной болезни, от которой умирали люди в порту. День за днем в канале вылавливали все новые почерневшие трупы, от которых приходилось отгонять полчища крыс.
Первой заболела мама. Она в беспамятстве металась по кровати, сгорая от лихорадки. Она всегда была очень хрупкой и болезненной. Отец немедленно послал слугу за доктором. Тот явился уже через час и до жути напугал нас с сестрой. Сестра даже заплакала.
— И было от чего…
— Тогда врачи одевались совершенно иначе: они носили длинные черные кожаные одежды и маску с птичьим клювом, закрывавшую все лицо, были только две маленькие дырочки для глаз. Как огромные кривоклювые коршуны.
— Или как смерть, только вместо косы — палка для осмотра, — добавила Оливия, передернув плечами.
— Мы с сестрой подслушали, как он, осмотрев мать с помощью каких-то своих палочек и задав отцу несколько вопросов, вынес приговор — чума. В те времена не было ни одного человека, который не слышал бы о ней, и не боялся как семи казней египетских. Мы сразу поняли, что борьба предстоит не на жизнь, а на смерть…
Отец во всем винил только себя — торговые сделки заключались у нас дома, мама вполне могла заразиться от какого-нибудь приезжего моряка, зашедшего в нашу лавку.
Он заперся с ней в комнате на втором этаже, день и ночь ухаживал за ней. Нам с сестрой было запрещено даже приближаться к комнате, только дважды в день, утром и вечером, я должна была приносить ведро воды и еду. Все, что мы могли, это молиться…
В те дни мы часто молились и рыдали, стоя на коленях от собственной беспомощности, страха, отчаянья. Но уехать мы не могли: слуги сбежали при первом упоминании о болезни, нельзя было бросать на произвол судьбы мать с отцом, кроме того, начали выходить распоряжения олдермена. Множество запретов и предписаний, чтобы ограничить эпидемию. Может быть, они и помогли, но для больных изоляция звучала как приговор: семьям, где были выявлены больные чумой, было запрещено выходить из дома и с кем-либо общаться.
На второй день болезни матери к нам зашел человек, их тогда называли наблюдателями, задавал вопросы. В тот же день наш дом был помечен как зараженный и к нему приставлены дозорные. Днем и ночью они следили, чтоб в дом никто не входил и не выходил.
Мы оказались заперты в клетке и с каждым днем словно задыхались. К счастью, в кладовке оказалось достаточно пищи, так что, по крайней мере, голод нам не грозил.
В это время в городе поднялась паника, волны мародеров бессовестно грабили дома. Множество людей покинуло город, увозя свой нехитрый скарб и оставив свои дома и большую часть имущества грабителям. Оставшиеся были либо бандитами, либо истово верующими, набившимися в храмы, церкви и часовни и днем и ночью возносившие молитвы к небу, которое их почти не слышало.
То и дело за дверями слышался плач, то женский, то детский, крики отчаянья или боли, молитвы, пьяный бред и похабные песни.
Они пугали нас еще больше. А еще запах гари и жареной плоти. От костров, на которых безразличные к смерти могильщики сжигали трупы умерших от болезни.
— Меня каждый раз выворачивало наизнанку, как только ветер дул с той стороны, — мрачно прошептала Оливия.
— На третий день воду и еду никто не забрал. Мы ждали до вечера — тишина. С большим трудом, открыв забаррикадированную отцом дверь, мы содрогнулись от тошнотворного запаха.
Родители были мертвы уже не меньше суток. Отец так и умер, держа маму за руку и склонив голову на кровать. Наверное, мама скончалась раньше, а он просто не смог поверить в то, что остался без нее, сидел и ждал, когда она ему улыбнется. Он всегда любил ее до беспамятства и не смог пережить ее смерть.
Мы не знали, что делать, дозорный у дома исчез еще днем… Мы закрыли комнату, пошли к себе и всю ночь со слезами на глазах молились за упокой их душ. Трудно было даже думать, что их больше нет, не говоря уже о том, что теперь делать и как продолжать жить дальше.
На улице было так тихо, что казалось мы одни, одни живые во всем мире.
Утром следующего дня к нам в дверь тихо постучались. Я жутко перепугалась — кругом воры и разбойники, жаждущие нажиться на смерти, но Оливия смогла заснуть только под утро, так что я не смогла заставить себя, ее разбудить. Вооружившись вилами, я приоткрыла дверь…За ней оказались два путника с головы до ног покрытые пылью — Рейнард и Леонардо.
Наверное, это и называется любовью с первого взгляда. — Ориана грустно улыбнулась. — Так странно, кругом смерть, дым, смрад, страх, отчаяние, а ты все равно испытываешь такие сильные чувства. Как только Рейнард заговорил, я поняла — только он.
Он рассказал, что они иностранцы, отец и сын, только что прибыли в Лондон и попросили снять комнату в нашем доме — в окружающей разрухе только он сохранил более-менее презентабельный вид.
Я сбивчиво рассказала им о чуме, о родителях, со слезами на глазах умоляла их уехать, но они только сочувственно улыбались и упорно стояли на своем, и мне не оставалось ничего другого, как уступить их просьбе.