За закрытыми дверями

Толик




В их компании молодых артистов Толик был самым талантливым. Об этом знали все и воспринимали как свершившийся факт, как нечто понятное и само собой разумеющееся. Даже называли его на французский манер – Анатоль. Как Курагина из «Войны и мира».

Анатоль не был привлекательным внешне – наоборот, в нем чувствовалось что-то отталкивающее, несуразное. Угловатый, нескладный, он носил очки и сутулился, а еще – обладал какой-то малопонятной, чрезвычайно избыточной манерой выражаться. Он то и дело погружался в какие-то только ему известные фантазии, мог вдруг посреди разговора замолчать и углубиться в долгие сложные размышления. Иногда он разговаривал сам с собой, и это было смешно, с одной стороны, и пугающе – с другой. Но все знали, что Анатоль – гений, настоящий, неподдельный. И за это ему многое прощали.

Леонид был звездой, авторитетом. Ему завидовали, его любили, некоторые тайком ненавидели. Но он был человеком, существом земным и слабым. Анатоль как будто прилетел из другой галактики – это было очевидно. Мягкий, застенчивый, робкий, как котенок, он никогда не поднимал глаз, жался, заискивающе улыбался, как будто стыдился своего неуклюжего, нескладного тела, своего невыразительного, словно скомканного, лица. Но именно эта внешняя блеклость предоставляла бесконечные возможности преображения. Он не был актером одного амплуа и мог перевоплотиться в кого угодно: в древнюю старуху, жадного торговца, царского жандарма…

Вместе с тем Анатоль был невероятно жестким и требовательным к себе, беспощадно доводя себя до изнеможения репетициями. Он сам учился танцевать, истязая непослушное тело бесконечными упражнениями, пока оно не стало быстрым, подвижным, как будто неуклюжие конечности его были прикручены шарнирами и с легкостью выворачивались наружу и внутрь без всякого усилия. Он был артистом настолько увлеченным, фанатичным, что остальная жизнь как будто бы не существовала для него. Леонид знал, видел рабскую преданность Анатоля актерской профессии и втайне упрекал себя за то, что слишком часто отвлекается от главного дела на посторонние соблазны. И все же Леонид ни за что не променял бы свою жизнь, полную эмоций и потрясений, на тяжелые трудовые будни Анатоля.

Однажды в студенческой тусовке они поспорили: кто лучше всех сыграет испуг. Каждый придумывал свои варианты: встреча с чудовищем, сцена казни, появление разъяренного мужа в момент страстных объятий… Анатоль сидел рядом, в задумчивости, вяло реагируя на происходящее. Наконец пришла его очередь.

Он стремительно поднялся, согнулся в три погибели, сжал ноги, изобразил страдающую мину. Подскакивая и повизгивая, он судорожно искал сортир, то и дело натыкаясь на самые неподходящие вещи, а когда наконец отыскал нужную дверь, она оказалась заперта. На лице несчастного Анатоля отобразилась такая неподдельная мука, смешанная с ужасом, что зрители повалились со смеху. Под дружный хохот он еще пару раз подергал воображаемую дверь, после чего махнул рукой и с победным стоном сделал вид, что облегчился. Как ни в чем не бывало он вернулся на свое место и снова погрузился в свою привычную полудрему.

– Я бы так не смог, – пробурчал Леонид.

– А ты не играй, ты живи, – посоветовал Анатоль, не открывая глаз.

И впервые Леонида больно кольнуло осознание того, что та детская непосредственность, та легкость, с которой он играл, словно жил, уходят. Что он превращается в трудягу, ремесленника – хорошего, добротного профессионала… Но что-то неуловимое, что-то почти неосязаемое покинуло его, и Леониду впервые стало страшно от мысли, что, может быть, это навсегда. Разве он был хорошим артистом? Способным – не более того. Плюс смазливая внешность, харизма, мелодичный голос и покойный папа – этого было достаточно, чтобы превратиться в звезду местного значения.





* * *


Анатоль был человеком со странностями. Он пытался скрывать их, робко и неумело, хотя это у него совершенно не получалось. Главная черта, отличающая его от других, заключалась в том, что Анатоль был гомосексуалистом. Правда, слов таких никто не знал, поэтому его просто называли пидарасом. Не в глаза, конечно, – за спиной. Но он обладал незлобивым характером и удивительной способностью не копить обиды. Это не раз потом спасало его.

В тот вечер они возвращались после репетиции. Что-то бурно обсуждали, спорили, ругались – впрочем, как обычно. Их общение с Анатолем всегда было эмоциональным, многословным. Они никогда не могли сойтись во мнениях и вместе с тем не могли наговориться. Одна тема цеплялась за другую, мысли скакали, переплетались, путались и мешались…

Дорога от театра до места, где они обычно расставались, была недолгой, всего каких-то пятнадцать минут. Но они специально выбирали пути извилистые, нехоженые, заковыристые, чтобы продолжить свою дискуссию, и в тот вечер сами не заметили, как забрели в какой-то двор, тихий, темный, грязный, несколько даже подозрительный. Хотя они, увлеченные беседой, ничего опасного поначалу не заметили. В воздухе стоял густой запах какой-то гнили и экскрементов. Пока они, громко переговариваясь и жестикулируя, продвигались внутрь двора, совсем стемнело. От застывшей, жуткой тишины вдруг стало вдруг не по себе. Остановившись и оглянувшись, они поняли, что совсем не узнают места, что двор этот заканчивался закрытыми воротами, а вокруг – ни души. В темноте, не разобрав, Леонид наткнулся на что-то маленькое и мягкое. Раздался тонкий визг, он упал, расшиб лоб, но когда поднял голову, то понял, что дела его хуже, чем можно было представить. Рядом с ним, тяжело дыша в лицо грязной пастью, стояла огромная псина. В ногах у нее копошились маленькие комочки – щенки. Леонид понял, что потревожил кормящую суку, и это не сулило ничего хорошего. Собака ощерилась, зарычала, обнажила желтые зубы и разразилась громким злым лаем. Щенята поддержали мать и затявкали тонко, ехидно, как будто подсмеивались над ним. Послышали другие собачьи голоса, и Леонид, не успев толком понять, что происходит, оказался в окружении яростной, заливающейся хриплым лаем своры.

Леонид похолодел. Глаза его заливал пот, по телу пошли мурашки. Он чувствовал горячее дыхание, вырывавшееся из пастей, чувствовал запах шерсти, крови, гнили. Понял: еще чуть-чуть, и он потеряет сознание. Ужас не нужно было играть, он был рядом, дышал в лицо и скалил зубы.

Анатоль тем временем не растерялся – схватил палку и стал отгонять псов. Отвлекая их внимание, он бил их по спинам, по мордам, по ушам… Поначалу те лишь свирепо огрызались, не обращая особого внимания, но когда удары стали сильнее и чаще, ринулись на него.

– Беги! – крикнул он.

Леонид, успев перехватить мгновение, когда собачьи взоры были направлены на Анатоля, вскочил и помчался назад, к выходу из злополучного двора. Несколько собак с громким лаем побежали было за ним, но он чудом успел взобраться на дерево (сказалась сноровка, приобретенная в детстве). Рассердившись, псы облаяли его от всей души и снова вернулись туда, где стоял, обороняясь своей палкой, несчастный, неуклюжий Анатоль.

Леонид видел из своего убежища, как они окружили его, яростно скрежеща зубами, повиливая грязными жесткими хвостами, шевеля острыми ушами. Тот пытался отбиваться, но пыл его мигом исчез, он весь обмяк, раскис, как будто истратил свою храбрость на защиту его, Леонида. Он понимал, что должен бежать за подмогой, должен отогнать собак, сделать то, что только что сделал для него Анатоль… Но не мог пошевелиться – застыл в своем укрытии между веток и не мог даже рта раскрыть.

Потом, вспоминая этот случай, он никак не мог понять и объяснить себе, почему не позвал на помощь? Почему не сделал что-то, чтобы спугнуть свору? Почему в свои восемь лет не испугался хулигана Серого, а теперь повел себя так позорно, так трусливо? Он думал – и не находил ответа. А те мысли, что приходили в голову по этому поводу, были мучительными и стыдными.

Он глядел завороженно, как собаки, разозлившиеся, раззадорившиеся, набросились на несчастного Анатоля, впиваясь в его плоть своими желтыми вонючими клыками.





* * *


Об этом случае еще долго говорили. Анатоль, к счастью, выкарабкался, но на лице, руках да и по всему телу остались уродливые шрамы от когтей и зубов. К тому же после этого случая он стал заикаться, и о карьере пришлось забыть. А потом забыли и о нем. Из института его турнули, а дальше его следы затерялись.

А у Леонида, наоборот, дела пошли в гору. Потихоньку весь репертуар Анатоля перераспределился между другими артистами, а парочка главных ролей досталась, как бы по наследству, Леониду.

Вскоре он стал ведущим актером, любимцем публики и женщин, которых в его жизни становилось все больше. И, конечно, ни одна из них не могла ему отказать. Как тут откажешь статному юному красавцу, да еще и звезде театральных подмостков!

В связях он разборчивостью не отличался, хотя любил женщин красивых, сочных, темпераментных. И, будучи жадным до жизни, не стеснял себя сближением только с одной из них, а ненасытно стремился познать их всех: молодых и не очень, замужних и свободных, пышных и худосочных. Так Леонид стал мужчиной, окруженным толпой женщин. Он считал их неотъемлемой частью своей жизни – иногда обузой, иногда прислугой, иногда удовольствием. Но они всегда были, и их было много.

После смерти отца он взял на себя обязательство позаботиться о судьбе младших сестер и не успокоился, пока не отправил учиться в институт и не выдал обеих замуж. Правда, их мать, ту самую бойкую узбечку, спасти не удалось – без отца она как-то быстро зачахла и умерла. Может, любила, кто ее знает.





Леонид





Его первой большой любовью стала прима-балерина театра оперы и балета – восточная женщина с черными бровями вразлет, с узкими глазами неопределенного серовато-зеленого цвета и очаровательной маленькой родинкой на левой щеке, чуть выше рта, несколько великоватого для ее круглого лица. Хотя ее сложно было назвать красавицей, она была обворожительна, а тонкая фигура, жесткий взгляд и железная, почти солдатская, выправка не позволяли усомниться в том, что она – истинная примадонна.

Ей было тридцать шесть лет, как и матери ее юного любовника. Впрочем, шестнадцатилетнего Леонида это ничуть не смущало – как и ее, собственно. Да разве можно было в здравом уме сравнить двух этих женщин? Одна – признанная звезда, известная соблазнительница, блестящая и недосягаемая, великолепная, и другая – сморщенная, согбенная, пожухшая, как высохший виноград, с подозрительным взглядом недобрых серых глаз.

Первое их свидание произошло в душной гримерке, куда красавица заманила Ленечку, тогда еще абсолютно невинного, глупого и смутно представлявшего себе устройство женской анатомии. Он, как кутенок, тыкался в ее натруженное гибкое тело, пока наконец не разобрался, что именно так мучительно привлекало его в ней. Его манили ее тонкие жилистые руки, ее крепкие, накачанные мышцы, ее пухленькие губки, ее взгляд – цепкий, властный, зовущий, взгляд женщины, не знающей поражений, не привыкшей к отказу, не умевшей прощать. За изящным нежным образом скрывались жесткость, воля, дисциплина и полное отсутствие сострадания. Она не знала пощады ни к себе, ни к другим. Лень, жалость, плаксивость и капризность она презирала, считая их качествами недостойными и бабскими. В себе же ценила цельность, равнодушие и адскую работоспособность.

Что привлекло ее в Ленечке, нежном юноше с едва начавшим пробиваться пушком на щеках, с еще не оформившейся статью и только формирующимся мужеством, понять было несложно. К тридцати шести годам ей опротивели поношенные, жирные поклонники, обладавшее возможностями и положением, которые не оставляли после себя никаких воспоминаний, кроме вонючих поцелуев, неубедительной старческой возни и дорогих заграничных подарков, которые ей, впрочем, тоже быстро наскучивали.

В юном Ленечке с горячим взглядом и пылкой, легковоспламеняющейся плотью, в этом доверчивом, полном любви и страсти, но стеснительном и неопытном юноше она нашла все то, чего не было да и быть не могло в ее бывшем муже, высокопоставленном чиновнике, много старше ее, и многочисленных, давно надоевших любовниках: нежные прикосновения теплых, чуть шершавых рук, восхищенный, задыхающийся восторг в глазах, мягкая, почти женская чувствительность губ, нежной кожи, мягких волос… Неудивительно, что он был польщен и взбудоражен этим внезапным вниманием с ее стороны, хотя сложно представить, кто бы не сошел с ума на его месте. Да и она, возможно, впервые в жизни почувствовала, что теряет контроль над собой, погружается в неведомое ей чувство умиротворения и спокойствия, граничащего с покорностью, которой она никогда не знала. С этим мальчиком, пугливым, робким, она впервые почувствовала себя желанной женщиной, а не красивой и статусной медалью на чьей-то сморщенной старческой груди.

Впервые оказавшись с ней наедине, он ошалело глядел на маленькие, почти детские груди, на худенькую, но мускулистую спину, на черные завитушки волос на ее шее, на манящие, зовущие губы. От неожиданности и восторга он поначалу позорно оконфузился, и щеки его покрылись огненным нежным румянцем. Она лишь засмеялась ласково, ободряюще, прижала его к себе, к своему крепкому, искушенному телу, впилась в губы жарким поцелуем, и он снова воспрял духом. Она была раскованна и умела, он же – ненасытен и стыдлив.

Много позже, вспоминая эти страстные свидания, он ловил себя на том, что не помнит ее голоса. Он словно воочию видел тонкую жилку на ее шее, пульсирующую, живую, капельки пота над ее верхней губой, рядом с трогательной родинкой, даже чувствовал ее запах – немного терпкий, чуть-чуть кислый… А голоса – не помнил. Наверное, потому, что они никогда толком не разговаривали, лишь перекидывались фразами, ставшими их секретным кодом.

– Завтра, милый, в то же время, – говорила она, улыбаясь.

– Я приду, – мычал он, смущаясь, в ответ.

Все-таки он страшно робел перед ней, перед этим странным, неловким романом, перед возможным разоблачением. И только в те мгновения, когда влечение к ней одолевало его, забывал о стыдливости, погружался в эту всепоглощающую страсть и, сам себе не веря, становился мужчиной – сильным, опытным, спокойным.

Перемену, происшедшую в нем за месяцы их страстного романа, невозможно было не заметить. И Мусечка лишь вздыхала:

– Вырос наш мальчик. Уж скоро жениться будет.

А Леночка отвечала с нескрываемым раздражением:

– Женилка у него выросла, а мозги отсохли, – и с остервенением хватала сигарету.

С недавних пор она начала курить – сначала втайне от мамы, а потом, решив, что ей «уже под сорок и имеет право», начала дымить прямо дома, в маленьком чулане, рядом с банками с помидорами и вареньями, закатанными с лета. Мусечка повздыхала, конечно, как водится, но вскоре перестала. «У нее, у бедненькой, и так жизнь безрадостная. Пусть хоть в чем-то найдет удовлетворение», – рассудила она.

Пока мать курила, не щадя себя, нервно стряхивая серый пепел, Ленечку пожирал огонь первой любви.

Так прошло несколько лет. Он успел сходить в армию и вернуться. Возлюбленная не то чтобы верно ждала его, но возвращению была рада, и их отношения возобновились с новой силой и страстью.

Конечно, их роман давно перестал быть тайной, а наоборот, стал любимой темой для пересудов и сплетен. Да они особо и не скрывались: он не пропускал ни одной ее премьеры, восторженно встречая ее после выступления с букетом великолепных белых роз, а она благодарно принимала цветы из его рук и позволяла целовать себя прилюдно.

В ту зиму навалило много снега. Город словно покрылся белым пушистым одеялом, настолько толстым, что даже старожилы такого не помнили. В центре был залит каток, который, естественно, тут же стал местом счастливых встреч, мрачных расставаний, маленьких трагедий и больших эмоций. Ленечка со своей пассией ходили на каток каждую субботу, не скрываясь больше. В этой откровенности было что-то вызывающее, обжигающе обнаженное, что-то пугающе взрослое. Ленечка катался прекрасно. Он вообще все делал красиво. Стройное тело его, отлично сложенное, эффектно выделялось среди разномастной толпы. Крепкие ноги на коньках казались еще длиннее и мускулистее, а широкие плечи в свитере, собственноручно связанном Мусечкой, были мужественны и великолепны.

– Пойдем, я хочу тебе кое-что показать, – сказал он, обнимая ее за талию и уводя с катка под изумленные взгляды публики. – Закрой глаза! – велел он.

– Зачем? – засмеялась она.

– Ну, закрой же!

Она, продолжая смеяться, закрыла глаза. Он вел ее несколько метров, пока не остановился.

– Ну, смотри!

Он ловко достал из кармана коробочку, одним движением открыл, и веселое зимнее солнце вспыхнуло в отблеске бриллиантов.

Как только ему исполнилось двадцать два, Леонид твердо решил, что пришло время начинать самостоятельно распоряжаться своими доходами, тем более что к этому моменту во всех прочих жизненных сферах он уже неплохо разбирался… Или, по крайней мере, сам так думал.

В день своего рождения он уверенным размашистым шагом вошел в материно-бабушкину комнату, где обе уже ждали его с поздравлениями, открытками и шоколадным тортом. Быстро и деловито поблагодарив их и стараясь не подавать виду, что шоколадный торт в его возрасте – это совершенно неуместно и даже немного оскорбительно, чмокнув мать в щеку, а бабушку – в лоб, Леонид направился к сундуку. Он знал, где она хранит ключ – в единственном шкафу, который служил и платяным, и постельным одновременно.

Леночка мигом разгадала его план и попыталась опередить его, но Леонида было не остановить. Открыв сундук, он достал аккуратно связанные пачки.

– Ленечка! – взвизгнула Леночка.

– Мама, уйди, – сказал он твердо. – Это мои деньги. И я уже взрослый.

– Что ты собираешься с ними сделать?

– Мама, прости, но это не твое дело.

Мама с бабушкой тревожно переглянулись.

– Я требую ответа! – Он не ответил, деловито пересчитывая деньги. – Не позволю! – твердо стояла на своем Леночка.

– Мама, – он мягко отодвинул ее в сторону, как ребенка, – смирись. Я уже вырос.

И, снова поцеловав мать в щеку, а бабушку в макушку, он вышел из дома.